Около восьми часов утра поезд остановился на станции Шатки.
Большая часть богомольцев высадилась здесь; даже те, у кого был билет до Арзамаса. Так сделал и Егоров отец, потому что ходили упорные слухи о дороговизне подвод в Арзамасе и о том, что от Шаток путь короче.
После духоты вагона было особенно приятно подышать утренним воздухом на травке около маленького вокзала, закусить и выпить чаю. Множество отпряженных телег стояло за вокзалом. Мужики с кнутами в руках шли развернутым фронтом на богомольцев.
— Ехать? — спросил тощий старичок отца Егора. — Да.
— Вас сколько?
— Да вот двое с парнишкой.
— Двоим дорого будет. Человека три-четыре… Сидевшие рядом на травке двое богомольцев — старый хохол из Таврической губернии и молодой человек в пиджаке из Екатеринославской — поднялись и приняли участие в торге.
— А довезешь четырех-то? — спросил молодой, которого старик называл Алешей.
— Х-хе! — воскликнул ухарски дед, обнаруживая желтые, поредевшие зубы. — Ч-че-ты-рех!.. Десять довезу! Телега крепкая и лошадь — ничего… твердая лошадка…
— А за сколько повезешь?
— К Понитаевке аль до Сарова?
— До Сарова.
— До Сарова шесть рубликов…
— Тю-у!.. Ска-зал!..
Молодой екатеринославский богомолец, сам человек, по-видимому, прикосновенный к торговле, умевший и любивший «ладиться», сейчас же забрал в свои руки торг за подводу.
— Господа-а! да вы как считаете? А сколько тут верстов по-вашему? — восклицал возница.
— А сколько? — задорным тоном сказал Алексей.
— Тут до Понитаевки считается двадцать. Извольте до Понитаевки за полтора довезу, пожалуйте…
— А от Понитаевки?
— Чаво от Понитаевки?
— Верст… чаво?
— Да там боле… с тридцать будет… а то и все сорок клади… а може — и с пятьдесят…
— А ты тут хочешь полтора содрать? Эка, какой простяк!..
— Господа-а! да вы как считаете…
— Нет, ты-то как?..
Торговались очень долго. Молодой богомолец учитывал старика в верстах, сбил его под конец с толку на смех слушателям, вошел в азарт и назвал «беззубым» с прибавлением пряного словца.
— Да ты чего?.. Эка ты, парень… к чему ты такие слова? Молодой вьюнош и того… ты еще зелен, братец, — смущенно говорил старик, несколько растерявшись под стремительным натиском Алексея.
В конце концов сошлись на четырех рублях. Тележонка оказалась маленькая, старая и дрянная, но лошадь сносная. Все четыре пассажира взобрались все-таки на телегу с твердой решимостью ехать, а старик пошел сбоку. Но было неудобно сидеть — тесно, и скоро с телеги слезли все взрослые пассажиры, остался один лишь Егор. И он бы слез с удовольствием, потому что телега была очень тряская; передок ее был выше задка, и сидеть с вытянутыми ногами было мучительно. Он примостился кое-как на узлах и не без любопытства поглядывал кругом и слушал старика-возницу, который оказался болтливым и довольно занимательным человеком.
Широко и благодушно расстилались холмистые поля с синеющими вдали перелесками, с копнами озимого жита, с жницами, согнувшимися в высокой ржи, с тощими овсами, чечевицей и гречихой, с деревеньками и церквами. Частые, белеющие там и сям церковки придавали веселый, оживленный вид населенности, однообразию этих похожих друг на друга холмов.
Деревеньки были особенные, не похожие на те, которые знал Егор. Маленькие темные, покрытые старым тесом, домики походили на амбары. На широкую улицу вылезали какие-то погреба. Тут же были расчищены токи, а около них сложены небольшие кучки снопов. Молотили бабы, медленно взмахивая цепами. Для Егора такая молотьба была невиданным никогда зрелищем.
— Что же кушать будут, коли такая работа? — пренебрежительно говорил екатеринославец Алексей.
— Дывлюсь: никакого садика, никакой фрухты не видать, — говорил старик, херсонский хохол, которого звали Симонычем. — Как они живут, эти люди?..
Но люди жили, плодились и множились. Кучи ребятишек, белоголовых, стриженных в кружок, окружали телегу и с пронзительным криком речных чаек бежали за ней.
— Кинь! кинь! — кричали они и дружной стаей налетали на брошенный им с телеги кусок булки или ситного хлеба и опять бежали, не глядя себе под ноги и спотыкаясь в глубоких колеях дороги.
И все здесь смотрело как-то особенно смирно, кротко, робко: и запыленные фигуры, плетущиеся по дороге, и добродушно-болтливый старик-возница, и этот тощий хлебец, и синеватые балки с жидким леском, и белевшие вдали церковки. Было странно, что эти многочисленные толпы народа, тянувшегося гуськом по всей дороге и усеявшего все завалины в деревнях, ничуть не оживляли этого тихого, смиренно-грустного пейзажа. Они шли не спеша, размеренным, экономным шагом, серьезные, молчаливые, и равнодушным, усталым взглядом смотрели на проезжающих. На всех лицах застыло общее деревянное выражение бледной, неясной скучной думы. Взор жадно искал среди них молодого, красивого, бодрого лица и — не находил…
К полудню старик возница нагнал богомольческий поезд, стоявший в мордовском селе Кордевиль, и предложил своим пассажирам, по примеру прочих богомольцев, напиться чаю, пока он покормит гнедка. Пили чай в грязной и душной мордовской избе с небеленой печью. Чай был какой-то мутный, самовар — давно не чищенный, зеленый, а хозяин — косноязычный, разбитый параличом мордвин, все время говоривший что-то, чего нельзя было разобрать. За самовар взяли только две копейки.
Потом поехали дальше, вслед за целым рядом телег с богомольцами. Сзади тоже шуршали телеги, и длинный поезд поднимал целые облака пыли. Пыль густо покрывала траву по обе стороны дороги, обувь пешеходов и пассажиров, их одежду и лица. Егору казалось, что она как встала, так и не садилась, и летела на него и спереди, и сзади, и ощущение ее в носу, во рту, за рубахой причиняло неприятное беспокойство — хуже, чем беспощадная тряска телеги. Он завидовал тем пассажирам, которые, соскочивши с телег, плетущихся шагом, шли себе в отдалении от дороги, избавившись от этой беспощадной пыли.
С ближайшей телеги, ехавшей впереди, доносился иногда глухой, надрывающий душу крик, завывание мучительной боли. Егор привставал несколько раз, но ничего не рассмотрел, кроме спины женщины, нагнувшейся над тем самым отрывисто взывавшим существом.
— Девка, — сказал ему разговорчивый возница, — годов семнадцати, а на вид — лет шесть, больше не дашь… Попортилась. Это мой внук их везет. Васька… Маленькую, говорит, лошади ушибли. А это мать ее сидит вон… Чижало ей, любушке…
И когда страдающий болезненный вой долетал до Егора, ему казалось, что кто-то резко сдавливал ему сердце. И было больно, было жалко и это несчастное, изуродованное муками существо, и эту наклонившуюся женщину-мать, которая много лет слышит этот мучительный крик боли, много бессонных и страшных ночей провела, глядя в очи темной, беспросветной скорби, погруженная в бездну бессильных страданий.
Село солнце. Когда последние, красноватые лучи его погасли на курившихся облаках пыли, стало вдруг очень свежо, даже холодно, захотелось деревни, ночлега. И когда наступила ночь — впереди, в мглистом ее тумане, представлялись все хаты, церковь, но не было ни хат, ни церкви, тряслись и скрипели телеги, скатывались куда-то вниз и медленно всползали затем вверх. Над головой мелькали звезды. Иногда влажная свежесть проползала по лицу. Егор улегся. Отец прикрыл его чем-то теплым, но телега ужасно трясла, прыгала, стукалась обо что-то, кряхтела и скрипела, и, лежа, Егору казалось, что она вот-вот развалится. От тряски разбаливалась голова, и Егор опять поднимался и садился и чувствовал холод и пыль, плавающую в воздухе, и все ждал, что скоро въедут или в деревню, или в монастырь. Деревня теперь представлялась ему чем-то ласковым, теплым и уютным, и он жадно всматривался вперед.
Вон какая-то темная масса вырисовывается на смутно-белом горизонте. Должно быть, лес? Ведь под монастырем, говорят, лес? Сейчас въедут в него, а там и монастырь. Тоже хорошо: можно отдохнуть, согреться и уснуть… Но лес оказывается кустарником, а за ним опять темное поле, и мутный горизонт над ним и звезды.
Вон огоньки моргают, два — с правой стороны, один — с левой. Этот ближе к дороге, те — далеко в стороне. И когда поезд богомольческих телег проезжает мимо левого огонька, Егор видит освещенную им телегу и головы лошадей, а около самого костра двух человек с белокурыми, задумчивыми лицами. Кто эти люди? О чем они думают?..
Теперь уже и старик не болтает, и его пассажиры реже сходят с телеги, чтобы идти вдоль дороги. Должно быть, дремлется и им. Они оделись потеплее и сидят, свесив с телеги ноги. Алексей все крякает. Потом, как-то странно изогнувшись, он упирается головой в спину ямщика и начинает как будто всхрапывать.
В одном месте телега, неистово гремя, быстро скатилась куда-то вниз, с грохотом склонилась налево, в сторону черной стены кустарника, наткнулась на что-то, испуганно крякнула, заскрипела, словно от боли, и остановилась. Все вскочили…
— Ось! — трагически воскликнул старик возница.
— А? Погодите… я сичас… — диким голосом, спросонья, говорил Алексей, суетясь около телеги.
Отец Егора хладнокровно осмотрел телегу и спокойно сказал:
— Пенек. Подавай назад лошадь! Ты, старик!
Старик взял гнедка под уздцы и, усиливаясь, подвинул его назад, говорил ласково:
— Тпру, золотой… тпру… осади назад… зад, милый, зад…
Но гнедко стоял себе равнодушно, понурив голову, несмотря на эти уговоры и невзирая на то, что над телегой пыжились Алексей и херсонский хохол Симоныч, старавшиеся сдвинуть ее назад. Тогда отец Егора зашел сзади, легко приподнял задок телеги и пересадил ее через пень.
— Трогай! — сказал он, садясь на телегу.
И снова она покатилась, а за нею и хвост поезда, остановленного этим инцидентом.
Вот и деревня. Поезд катит по широкой, уснувшей улице, домишки которой кажутся совершенно одинаковыми по обеим сторонам, потом по плотине над прудом, потом останавливается около какой-то освещенной лавчонки. Должно быть, это чайная или постоялый двор; она битком набита: видны в раскрытую настежь дверь распоясавшиеся люди с блюдечками в руках, слышен смешанный гул голосов, а кругом, на улице, целая флотилия отпряженных телег. Явное дело, останавливаться — не миновать, что и делает новый богомольческий поезд.
— Егор, пойдем… чайку… — сказал отец.
— Не-ет…
— Не хошь? Ну, как знаешь. Полежи тут, покарауль. Тебе тепло?
— Ничего.
Они ушли, кроме ямщика. Старик сначала предложил своему гнедку овса, но гнедко задумчиво постоял с торбой на месте и не стал есть.
— Вот ишшо… ка-кой, — недовольно говорил дед, — пра-а. Ну, на сена!
Гнедко нагнулся к сену и стал жевать.
— Выгодная лошадь — сказал какой-то незнакомец, стоявший неподалеку, — овса не ест….
Гнедко потянулся к траве… Он подергивал телегу, телега покачивалась и поскрипывала, и Егор, лежа на ней, ждал, что вот-вот она опрокинется. Но лежать было хорошо, тряски не было, пыль улеглась. Вверху раскинулось высокое, темное небо с звездами. Они были прекрасны, чисты и непонятны, будили смутные мысли и воспоминания о родине, о матери. Тихий говор людских голосов плавал, шуршал и сыпался кругом, за телегой, впереди и позади. Где-то, в стороне, слышалась громкая болтовня и смех молодых голосов — мужских и женских. Прошла гурьба парней через площадь. На плотине они запели:
Голоса были громкие и нестройные, но когда певцы удалялись, звуки становились стройнее, мягче, красивее, и что-то подкупающее, родственно-милое и неизменно грустное было в этих вздохах и однообразных жалобах, в вихристых и кудрявых затяжках подголоска.
И тихая ночь задумчиво-безмолвно стояла над этим краем, разбуженным необычным наплывом странных гостей, смирным, серым и скучным краем черного труда, робких мыслей и тупого, равнодушного терпения… И звезды моргали с неба ласково и как будто знаменательно, говоря всем одно и то же и предоставляя каждому понимать их по-своему…
Егор заснул. Сквозь сон он слышал, как пришел сначала дед-возница и, гремя дугой, стал запрягать гнедка. Потом подошел отец с старым хохлом…
— Чего? Ай, ехать? — спросил кто-то далеким, но знакомым голосом, должно быть, Алексей.
— Ехать. Запрягают, — сказал голос ближе.
И Егор смутно слышал, как везде суетились, покрикивали на лошадей, запрягали. Потом телега заколыхалась, громыхнула, потянулась куда-то, и Егор забылся… Ему казалось, что под ним гудели мельничные колеса и трясся пол… и что-то бурлило, кипело и плескалось…
Когда он поднял голову — при тусклом свете первого утра разглядел большую глинистую поляну, изборожденную колеями. Было холодно. Только один раз потянула теплая струя нагретого воздуха, Бог весть откуда взявшаяся среди сыроватой и остро-холодной мглы утра. Неожиданная и непонятная, она на мгновение согрела всех озябших и примолкших людей, удивила и так же быстро исчезла, как и пришла. Точно вздохнул кто-то ласковый и добрый.
Впереди, на фоне белой зари, вставал лес. Люди шли впереди и по сторонам дороги, молча, не разговаривая между собой, погруженные в неясные, дремотные грезы, и лес ждал их, темный и молчаливый. И когда поезд скрипящих телег, извиваясь и курясь пылью, въехал в опушку осин, елей, берез и молодых сосен, то вместе с неподвижным и резким холодом их окутал молчаливый мрак, как будто они опустились в погреб.
И было тяжело и жутко это молчание величественной, строгой, угрюмой толпы великанов, которые в глубине вытеснили совсем зеленую, веселую листву берез и ольхи и стояли прямые, стройные, высокие, почти без веток, с небольшими зелеными шапками там, вверху, под смутно просвечивавшим сводом неба. Колеса вязли в песке и уже не шуршали, а слабо поскрипывали и чуть слышно шипели. И пыль как будто улеглась — ее не было видно в лесу. Не было звуков, а их так хотелось… Какая-то одинокая птица где-то там, в высоте, издавала монотонный, тихо скрипящий звук, точно чертила ногтем по шершавой коре этих великанов.
Ехали медленно и долго, увязая в песке. Стало светлее. Должно быть, взошло солнце: вершины сосен сзади ярко зарделись, и клочки неба стали особенно нежны и ярки своей синевой, а темная зелень сосен вкраплялась в них отчетливо и резко. Вот поляна. Сверкнула речка. Над ней кучка палаток донского казачьего полка. Вдали засияли главы монастырских церквей.
— Ряда была, золотые, до мостика, — напомнил дед-возница. — А то тут есть Городок, так до Городка другая цена. Там верст шесть по песку…
— Вези до первой остановки, прибавлю гривенник, — сказал Алексей тоном щедрого человека.
Старик тронул вожжами и проехал еще ольховую рощицу, за которой открылось более десятка бараков. Тут было многое множество телег и народа. Озябшие, невыспавшиеся, сердитые люди неприязненно посмотрели на новых богомольцев, которые заглядывали в широко раскрытые пасти плохо сколоченных дощатых бараков и везде встречали сплошную массу лежавших и сидевших человеческих тел, спертый воздух, сор объедков и грязь.
— Тут некуда! — слышал Егор из глубины каждой полутемной пасти.
— Да нас вот трое… только… — говорил Алексей, выступавший везде парламентером.
— Вы в Городок лучше… А тут вару не хватает, не то что… Теснота…
— А холод… — послышался другой голос, в котором, действительно, звучала судорожная дрожь. — Рази можно? Голая земля. Там, по крайности, помощено…
— Вот в Дивеевом — там хорошо: нары… А тут кипятку нет — чаю напиться, — вот какой порядок… Один куб на сколько народу…
— Вы в Городок идите. В Городке — там местов сколько угодно. Совсем есть пустые бараки…
В этих, по виду доброжелательных, советах звучала фальшь и коварство, но было несомненно одно, что здесь, в местных десяти бараках, все было заполнено битком, и волей-неволей пришлось уходить дальше, за монастырь.
— Ну, пойдемте, — обратился Алексей к своим спутникам. — Все равно монастырь посмотреть надо.
Они взвалили на себя узлы (у Алексея даже целая корзина была привешена сбоку) и пошли.