В то лето, когда он встретил на летней танцплощадке Валю Домарову крашеной блондинкой, он уже работал мастером и прибыл в Мартук в трудовой отпуск. Как-то, гуляя перед обедом по поселку, заглянул в книжный магазин, довольно богатый для райцентра, и купил тоненькую книжку зеленого цвета в мягкой обложке из серии "Зарубежный роман XX века". Книга была издана года три назад, оказалась уцененной и стоила двадцать копеек.
Ни автор, Фрэнсис Скотт Фицджеральд, ни название "Великий Гэтсби" ничего не говорили Рушану, лишь серия и издательство "Художественная литература" служили гарантом незнакомого имени. Книгу он начал читать еще по дороге домой и одолел ее уже через два часа. В тот же день он пришел в магазин еще раз и на радость продавщицам выкупил все оставшиеся экземпляры -- ровно две дюжины.
В Ташкенте он раздарил книги друзьям и знакомым, увлекающимся литературой. И опять, как в случае с японцем, не последовало никакой реакции. Но с Фицджеральдом не пришлось ждать двадцать лет, как с Гомикавой: года через четыре после публикации его нового романа "Ночь нежна", а может, еще по какой причине, в стране начался прямо-таки фицджеральдовский бум, как до этого -- хемингуэевский. Вот тогда многие, кому он дарил "Великого Гэтсби", вспомнили про давний восторг Рушана и, запоздало прочитав роман, благодарили за чудную книгу...
Такие вот странные приключались с ним истории. И все же это помогало в тяжелые минуты, когда думаешь, что жизнь прожита зря, впустую, без открытий. Сегодня, размышляя о прошлом, он мучается еще одним, навсегда безответным, вопросом: почему он оказался провидцем с Гомикавой, с Фицджеральдом и даже в вопросе об объединении Германии, а так ошибся, когда вместе с Лом-Али Хакимовым уверял Эллочку Изместьеву, что юрист -- отживающая, умирающая профессия и в нашем обществе вскоре не будет работы для правовых органов?
Наверное, все оттого, что его поколение, продолжавшее по традиции называться детьми Ленина-Сталина, безоговорочно верило: все мрачное в молодом и развивающемся социализме -- это наследие темного прошлого, и как только уйдут в небытие последние носители чужой идеологии, исчезнет все негативное вокруг, в том числе и преступность.
Рушан никогда особенно не интересовался политикой, не был и рабом какой-то идеологии. Конечно, как почти все, был и пионером, и комсомольцем, но политика его не привлекала, и, став взрослым, когда решения принимал уже сам, партийным билетом не обзавелся, хотя зазывали его упорно.
Сегодня многие лукавят, утверждая, что иначе, мол, не пробиться было ни в науку, ни в искусство, ни в иные сферы, потому-де, и рвались в КПСС. Но, по крайней мере о своем поколении, он мог с прорабской прямотой сказать: вступали, чтобы сделать карьеру, занять должность, теплое местечко. Те, от кого зависела возможность получить партбилет, особо и не таились, говорили открыто: хочешь быть начальником, желаешь работать за границей -- вступай в партию. Он не вступил, начальником не стал, за границу не поехал, но и не жалеет, что всю жизнь проторчал в прорабах.
Рушан интуитивно чувствовал, что предназначение человека на земле -- не примыкать к чему-то, а быть кем-то, создавать, созидать, и это природное, мужское начало удержало его от "взрослых игр" -- в преображение мира, в строительство самого справедливого общества на земле, в воспитание нового человека, гармоничной личности. А знаменитое ленинское изречение, висевшее на каждом перекрестке, на фронтоне почти любого официального учреждения, умными людьми воспринималось как пародия сатирика на партию. И в самом деле, разве это не смешно: "Коммунистом можно стать тогда, когда обогатишь себя всеми знаниями, накопленными человечеством"?
Что-то ему не приходилось встречать в жизни таких мудрых коммунистов. Хотя статистика свидетельствовала, что их в стране почти двадцать миллионов, ему как на подбор попадались дремучие, невежественные, злобные, жуликоватые. Может, отвращением к политике он обязан именно этому ленинскому изречению, что рано попалось ему на глаза и было воспринято как нечто ложное, фальшивое, выдававшее желаемое за действительное.
Наверное, ни о Ленине, ни о партии Рушан не вспомнил бы, обошелся бы как-нибудь без них, но сегодня, когда такой развал в обществе, в стране, все разговоры вокруг только о партии, о ее вожде или вождях...
В юбилейный год перестройки -- ведь и ее уже стали исчислять пятилетками -- Рушан отдыхал в профсоюзном санатории. За столом у них сложилась солидная мужская компания. Самым молодым оказался он, остальным --далеко за пятьдесят, и, конечно, все разговоры о партии, перестройке, Горбачеве, Ленине -- Сталине, нынешних лидерах, явных и ложных. Дасаев быстро уставал от пустых и злобных бесед, пытался приходить и пораньше, и попозже, но избежать каждодневных дискуссий не удавалось. Все сотрапезники за большим обеденным столом, кроме Рушана, оказались коммунистами, и как они трижды в день крыли свою бедную партию -- нужно было видеть и слышать. Рушан однажды не вытерпел и вступил-таки в разговор:
-- Я не член партии, не испытываю к ней ни любви, ни симпатии, но и не проклинаю ее, хотя, если судить по фактам, и есть за что. Но я никогда не встречал в жизни людей, так люто ненавидящих свою организацию, как вы. Так почему же, не любя, насмехаясь над ней, вы продолжаете в ней состоять? Наверное, никто из вас не сдал публично свой билет? Мне кажется, партия опасна уже тем, что состоит из людей, ненавидящих ее, не разделяющих ее взглядов. Это больная партия, и ее надо либо лечить, либо дать ей умереть...
После этой тирады ему пришлось пересесть за другой стол.
"Двухподбородковые ленинцы, я к вам и мертвый не примкну..."
Оказывается, и об этом уже писали поэты.
XXXV
В дни, когда в разных концах страны ломали и калечили памятники вождю и основателю советского государства, Рушану не могла не вспомниться история, связанная со 100-летием со дня рождения Ленина. Она и на память пришла в тот момент, когда по телевизору показывали, как крушили внушительный монумент на Западной Украине. Ужасная картина: каменный Ленин со стальной петлей на шее, а вокруг -- восторг, ликование, и ни одного коммуниста, вставшего на защиту своего вождя...
Странное он испытывал тогда состояние: конечно, это был чистой воды фарс, но в то же время не покидало ощущение, что на глазах его происходит самая настоящая трагедия. Трагедия крушения веры в возможность справедливого, праведного общества. Неужели и впрямь такое общество невозможно создать? И снова придется крушить пьедесталы и свергать очередных вождей? Тогда и припомнилась та давняя история.
В ту юбилейную весну семидесятого года он работал в крупном строительно-монтажном управлении и, видимо, по молодости был избран в профком, но скорее все-таки формально, потому как постоянно пропадал в командировках. Вот тогда, накануне юбилея вождя, он и получил общественное поручение...
Профком возглавлял однокурсник по заочной учебе Фарух Зарипов, ташкентский парень. Дасаев наткнулся на него случайно в коридоре.
-- А вот и тот, кто нам нужен! На ловца и зверь бежит! -- с радостным возгласом оттащил тот Рушана в сторону. -- Слушай, тут из треста грозная телефонограмма поступила насчет наглядной агитации в честь дня рождения Ленина...
-- Нет, я ни писать, ни рисовать не умею, -- ответил Дасаев, пытаясь вырваться из цепких рук председателя профкома.
Фарух улыбнулся.
-- А я от тебя таких жертв и не требую. Партком вот и адрес подсказал, где централизованно, для всей республики, готовят стенды.
-- Да, фирма веников не вяжет, -- съехидничал Рушан.
-- А ты как думал? Партия ничего на самотек не пускает, -- серьезно ответил Фарух. -- Но я думаю, там очередь, и не малая -- не одни мы заримся на готовенькое, -- и без блата не обойтись. Правда, меня обрадовала фамилия директора художественных мастерских: Гольданский. Помнишь, он раньше в "Регине" с Халилом в одном оркестре на ударных стучал. Ты же раньше знался со всеми джазменами в городе, и ребят с Кашгарки знавал... Они там и заправляют. Марик, кажется, до землетрясения жил на Узбекистанской -- в одном дворе с твоим другом Нариманом. Короче, вся надежда на тебя. До юбилея осталась неделя, добудь стенд -- ты знаешь, за это строго спросят, -- а в качестве стимула -- путевка на море в первую очередь, учитывая важность задания...
Как тут было отказаться? Да и Марика захотелось повидать, вспомнить "Регину", Халила, двор на Узбекистанской, откуда вышел знаменитый футбольный бомбардир Геннадий Красницкий...
Художественные мастерские находились где-то во дворах напротив ОДО --Окружного дома офицеров. Некогда внушительный особняк, с мраморными колоннами на парадном входе, с роскошными залами, салонами, рестораном принадлежал до революции Дворянскому собранию Туркестана, где часто по вечерам играл в бильярд великий князь Николай Константинович, двоюродный брат царя Николая II, там часто давались балы и принимали высоких гостей.
ОДО славился знаменитым парком с редкими деревьями, ухоженными клумбами, огромным розарием, рестораном на свежем воздухе и танцплощадкой, где собиралась солидная публика, а по воскресеньям играл духовой оркестр.
Рушан жалел, конечно, что не было теперь в бывшем Дворянском собрании ни картинной галереи, ни редких скульптур, ни бюстов, мраморных и бронзовых, в изобилии расставленных когда-то во всех залах и коридорах, у лестничных пролетов. Жаль было, что из шестнадцати гобеленов, некогда украшавших залы собрания, сохранился лишь один, да и то прожженный в двух-трех местах.
Один знающий старик, хаживавший в бильярдную еще до революции, рассказывал, какая роскошная библиотека была при доме, какие сервизы из фарфора и серебра на триста персон украшали столы в дни приемов и на праздники. Но чего нет, того нет, хорошо хоть фотографии остались. Но и разграбленное, запущенное здание ОДО даже через пятьдесят лет поражало воображение, и Рушан любил бывать в нем.
По пути в художественные мастерские он прошелся по знакомому парку, год от года ужимавшемуся, словно шагреневая кожа, где то одна организация внаглую оттяпает кусок территории, то другая.
А ведь парк бывшего Дворянского собрания, наверное, был единственным в Ташкенте, заложенным по проекту известного русского ландшафтного архитектора, специалиста по садово-парковой культуре, -- теперь-то ни слов таких, ни профессии в нашем упрощенном быте нет. Грустно, что ни построить, ни создать ничего толком не умея, доставшееся в наследство от предыдущих поколений рушим варварски и без оглядки.
После землетрясения 1966 года прямо напротив розария ОДО строители возвели громадную столовую национальных блюд. Место бойкое: и Алтайский базар рядом, и Сквер Революции в квартале ходьбы. Но Рушан, глядя на стекло и бетон очередной столовки-забегаловки, видел канувший в небытие краснокирпичный особняк в два этажа с каменным львом у высокого мраморного крыльца. Он знал, что в этом, ныне разрушенном, доме смотрителя народных училищ вырос гимназист Александр Керенский, в пору столетия В.И.Ленина доживавший свой век в Париже. Всякий раз, проходя по бывшей улице Сталина, менявшей потом названия так часто, что ташкентцы окончательно запутались, возле особняка со львом, с годами ставшего похожим на большую домашнюю кошку, Дасаев ощущал какое-то волнение, личную связь с историей, да и с тем же Октябрем, к которому был причастен и мальчик из дома напротив бывшего Дворянского собрания...
Направляясь к Марику, Рушан припомнил, что там же, во дворах, рядом с художественными мастерскими, останавливался некогда поэт Максимилиан Волошин. Дасаев любил Ташкент, интересовался его историей и поражался, что нет до сих пор книги о том, какие выдающиеся люди жили здесь до революции и позже, в годы войны, и в недалеком прошлом гуляли по его тенистым улицам, сидели в уютных чайханах. В общем, он шел к Марику, проникнутый сознанием исторической важности юбилея вождя, но в душе жалея мальчика из краснокирпичного особняка, вынужденного бежать с родины и доживать глубокую старость на чужбине...
Гольданского на месте не оказалось, хотя кабинет был распахнут настежь и, судя по дымящемуся окурку на обшарпанном и залитом чернилами столе, хозяин недавно вышел. Сами мастерские занимали две просторные комнаты с высокими, давно немытыми окнами. Впрочем, судя по стенам и потолкам, здание лет тридцать не знало и ремонта. На дверях каждой из комнат висела табличка "Студия No1", "Студия No2". Ни в одной из них Марика не было.
Студии, ничем не отличающиеся друг от друга, оказались заставленными холстами -- одни уже были загрунтованы, другие поспешно грунтовались, а высохшие торопливо и ловко расчерчивались на квадратики и тут же, следом, какие-то мужики, мало похожие на художников, замазывали клетки краской. Причем, большинству бегающих по залу разрешалось заполнять незначительные части картины: пиджак, галстук, рубашку, а голову вождя к темным пиджакам, тоже по клеткам, малевали четверо в одинаково замызганных беретах, а один из них был даже в галстуке-бабочке. Между теми, кто бегал по залу, и между людьми в беретах, видимо, была, конфронтация, и они не общались. По обрывкам разговора Рушан понял, что люди, рисовавшие костюм, настаивали на том, что они выполняют большой объем работ, и, видимо, требовали соответствующую оплату.
На Рушана никто не обращал внимания -- конвейер работал без остановки, -- и он был вынужден подойти к мэтру в бабочке, позволившему себе небольшой перекур, что вызвало неодобрительные взгляды всех студийцев. На вопрос, где Марк Натанович, мэтр ответил, что тот в соседнем переулке, в спортзале "Мехнат", который они арендовали на три месяца.
Спортивный зал общества "Мехнат" Рушан хорошо знал: на первых порах в Ташкенте он пытался возобновить тренировки по боксу, но как-то беспричинно вдруг охладел к рингу и повесил перчатки на гвоздь. Он никак не мог взять в толк, зачем Гольданскому неожиданно понадобился спортивный зал, где свободно разместились бы поперек три волейбольные площадки. Во дворе, буйно заросшем цветущей сиренью, царствовала весна, но аромат сирени перебивал такой запах клея, что у Рушана мелькнула мысль, не цех ли по изготовлению особого клея открыл Гольданский, бывший ударник из знаменитой "Регины", от которой после землетрясения не осталось и следа...
Появление Рушана в спортзале, и для тех, кто в нем находился, да и для него самого, можно было сравнить с классической сценой из "Ревизора" в конце спектакля.
Дасаеву, по крайней мере, было от чего растеряться: на всей огромной площади спортзала, на наспех сколоченные козлы были набросаны длинные половые доски, образовавшие непрерывный стол-конвейер, вокруг которого сновали знакомые и незнакомые гранд-дамы столицы: с бриллиантовыми серьгами в ушах, с хорошо уложенными высокими прическами, называемыми в то время "хала", в экстравагантных сапогах-чулках, только-только входивших в моду и стоивших безумные деньги... Все они, манерно оттопырив тщательно наманикюренные пальчики в кольцах и перстнях, наклеивали фотографии на большие картонные щиты, штабель которых высился у входа.
Рушан мало кого знал лично, хотя и увидел несколько знакомых, но все эти примелькавшиеся лица он встречал на премьерах в театре, часто -- в "Регине", на концертах и на шумных свадьбах, столь популярных в те давние годы.
И они, конечно, его признали, -- опять же из-за того, что часто встречались в одних и тех же местах, да и балетмейстера Ибрагима знал в городе каждый мало-мальски культурный человек, а Рушан появлялся с ним повсюду. Если кто не знал Ибрагима, тот наверняка знал красавчика Наримана, Аптекаря, которому принадлежала знаменитая фраза: "Все проходят через аптеку", -- и с ним Дасаев часто бывал на людях.
Гольданский находился в глубине зала, стоял к двери спиной, но сразу почувствовал по лицам находившихся рядом с ним: что-то стряслось, -- и резко обернулся. Увидев растерянного Рушана у входа, он понял тревогу дам и, рассмеявшись, разрядил обстановку:
-- Работайте, работайте спокойно. Это не ОБХСС и даже не фининспектор. К нам пожаловал мой друг Рушан, товарищ Балеруна и Аптекаря... -- Подойдя к Дасаеву, обнял его и быстренько вывел во двор.
-- Как тебе удалось набрать такой цветник? -- шутливо спросил Рушан.
-- Временно, временно... -- уточнил Марик. -- Не мог же я платить сумасшедшие деньги кому попало, меня бы никто в Ташкенте не понял. А тебя почему занесло в спортзал? Решил Кассиуса Клея вызвать на ринг, или знал, что я арендовал это помещение?
-- Да я к тебе по делу... Выручай. Говорят, ты монополист в республике по наглядной агитации к 100-летию со дня рождения вождя... В нашу контору пришла телеграмма сверху, велели приобрести, развесить, внедрить...
-- Молодцы ребята, хорошо работают! -- оживленно сказал Марик и рассмеялся. Наверное, он имел в виду кого-то из горкома или райкома по идеологической части. -- Только по большому блату, как старому другу. Да и то, если рассчитаешься по чековой книжке, чтоб нам легче деньги изымать, --заявил он открытым текстом.