— Здравствуйте, шеф, — сказал он. — Это Джо.
Синго повернул голову. Кэшину показалось, что с прошлого раза он сильно сдал и парализованная половина лица выглядит моложе, чем здоровая.
Раздался непонятный звук. Это Синго произнес что-то вроде имени Кэшина.
— Вы лучше выглядите, шеф, — бодро продолжил Кэшин. — Идете на поправку, да. Виллани очень просит вас вернуться. Он и сам вам скажет, скоро должен заехать. Работы не продохнуть, да. Он сам все расскажет.
Губы Синго шевельнулись, он как бы плюнул, в глазах что-то промелькнуло, и Кэшину показалось, что шеф удивился. Он поднял левую, действующую руку, протянул пальцы, словно хотел, чтобы ее подержали.
Не пожали, а именно подержали.
Но Синго невозможно было держать за руку. Невозможно представить, чтобы он этого хотел. Что-то в организме разладилось, но Синго оставался прежним кремнем, хотя и в оболочке слабых мускулов и непослушных связок.
Уже второй раз за последние два часа Кэшин не знал, как поступить.
Может быть, перед ним уже не кремень? Может быть, он видит то, что видит, — беспомощную и, мало того, безнадежную старую развалину?
Кэшин подумал об отце, вытянул вперед правую руку и дотронулся до левой руки Синго.
Тот оттолкнул его.
Держать не надо. Он неправильно понял.
— Простите, шеф, — сказал Кэшин. — Может, воды? Воды хотите? Или еще чего-нибудь?
Синго несколько раз моргнул левым глазом, явно желая что-то сказать. С его губ сорвался еще один невразумительный звук.
— Телевизор смотрите, шеф? — продолжил Кэшин, заметив на стене телевизор, правда без дистанционного управления. Те, кто присматривал за больными, решали, что он смотрит и как долго.
Синго слабо дернул головой, как будто кивнул.
— У Виллани полно дел, понимаете? — повторил Кэшин.
Синго опять поднял руку и вытянул пальцы.
«Вот черт, — подумал Кэшин, — на что это он показывает?»
На тумбочке возле кровати лежали стопка бумаги и толстый карандаш. Кэшин взял их, положил бумагу на откидной столик кресла Синго, вложил карандаш ему в левую руку. Синго осторожно взял его и неловко зажал в неуклюжих пальцах.
— Что же она не сказала мне, что вы можете писать? А, шеф?
Синго хотел что-то написать, сосредоточился, но рука не слушалась. Бумага ерзала по столику, вены на лбу вздулись от напряжения.
Кэшин подошел и поправил бумагу. Синго все силился написать букву, то ли «С», то ли «Р», но получались только крючки и палочки. Наконец его силы иссякли, рука упала, глаза закрылись.
Кэшин сидел и ждал.
Синго заснул.
Кэшин встал, дошел до двери, обернулся и негромко сказал:
— Возвращайтесь, шеф. Мы с вами — мы вытянем вас отсюда.
Он видел, как Синго отражается в стеклянной двери, и ему показалось, что шеф смотрит прямо на него. Он вернулся обратно к креслу. Нет, показалось… Синго так и сидел с закрытыми глазами. Кэшин вытянул бумагу из-под его большой волосатой руки и порвал лист в мелкие клочки.
— Пока, шеф, — сказал он, взял его руку в свою и добавил: — Я люблю вас.
Он посидел в машине, не сразу завел мотор, все думал, что же хотел написать Синго. Потом включил музыку, отбросил все размышления и поехал. Уже рядом с домом, когда ноги совсем онемели от боли, у него зазвонил мобильник.
— Нашли тут кое-кого, — сказал Хопгуд. — Не хочешь подъехать?
Кэшин прошел в сумерках по пирсу, встал позади полудюжины зевак, в лицо ему бил порывистый соленый западный ветер. Он смотрел на небольшой катерок, громко ревевший двумя своими двигателями у волнореза. У штурвала стоял крепкий человек в желтом жилете, за ним еще двое, в водолазных костюмах.
Хопгуд, одетый в черную кожаную куртку, обернулся к нему и протиснулся сквозь толпу.
— Один парень с самолета заметил тело возле «Чайника», — начал рассказывать он. — В «Проломе».
На миг Кэшина затошнило, и ему показалось, что его сейчас вывернет прямо на Хопгуда.
— Ну и видок у тебя, — заметил Хопгуд. — Ты совсем зеленый.
— Пирог несвежий попался.
— А что, бывают свежие?
Кэшин слышал, что иногда мощные порывы ветра затягивают тела в подводные пещеры и они болтаются там многие дни, а то и недели, пока волны не унесут их оттуда и не бросят в «Чайник» или в «Пролом».
Подойдя ближе, катерок сбросил скорость, поднялся и упал на волне, подобрался к пирсу и, рыча, развернулся бортом к понтону. Двое людей на пирсе стояли и спокойно, привычно ждали, когда он пришвартуется.
На катере доставили тело, замотанное в кусок оранжевого нейлона. Четверо мужчин взялись за углы — двое сзади явно были напуганы — и вытащили его на пирс. Аккуратно положив тело, они обступили и распаковали его. Хопгуд наклонился.
Перед Кэшином промелькнули раздутое от воды лицо, голые ноги, разодранные в клочья джинсы. Этого было достаточно — он насмотрелся на своем веку покойников. Он оперся о перила и повернулся туда, где внизу, под дождем, неверным светом горели огни города. По двум кругам Морского Парада неслись машины, торопились по домам люди. Там их ждали семьи. Дети…
Жаль, что у него не было с собой сигарет.
— Вот, в кармане нашли, — донесся сзади голос Хопгуда. — В куртке.
Кэшин обернулся. Хопгуд протягивал ему застегнутый на молнию серый нейлоновый бумажник.
— Фонарь дайте, — распорядился он.
С пирса протянули фонарь. Хопгуд взял его, и луч света упал на руки Кэшина.
Кэшин расстегнул молнию. Ничего особенного, в уголке фотография. Он всмотрелся в нее, вынул.
Дальше… Серая книжечка, на обложке — вставший на дыбы единорог, внутри пластиковый конверт.