Неожиданный испуг бросил его к шкафу. Распахнув дверцу, он разгреб сваленные на дне свитера, шапки, вязаные шерстяные носки, меховые подстежки, подаренные кем-то унты, вынул старый фибровый чемодан и с нетерпением отпер оба замка маленьким ключиком, с которым, как с талисманом, никогда не расставался.
Слава Богу, все четыре папки в коленкоровых переплетах оказались нетронутыми!
Рукопись профессора Свердловской консерватории Анастасии Георгиевны Першиной была их семейной реликвией. Все, что содержалось в этих папках, он знал наизусть. Сотни раз просматривал Першин переписку матери с крупнейшими моцартоведами Польши, Чехословакии, ГДР, ФРГ, Австрии, Испании, Дании, разглядывал через лупу ксерокопию письма Бетховена, присланную из Бостона, копию дневника графа Цинцендорфа из Австрийского госархива, письма Н. Слонимского и И. Бэлзы, штудировал исследования врачей Дальхофа, Дуда, Кернера, касавшиеся болезни и смерти Моцарта, жалел, что не вправе закончить этот труд, чтобы не поставить кляксы в конце материного пути, не может организовать его так, чтобы по-новому осветить неразгаданную природу музыки.
Для этого нужно было быть гением.
Гениев, которым можно было бы доверить подготовку к изданию рукописи, Першин вокруг себя не видел, но все же свято верил, что наступит миг, когда он поймет наконец, чего не хватает заметкам и дневникам, размышлениям и письмам, разрозненным статьям и главам, щедро сдобренным первоклассными иллюстрациями, чтобы стать самоценной книгой. Иногда он жалел, что пошел по стопам отца, но все же в своем занятии сумел найти ту изюминку, которую не дано было больше найти никому: музыка Моцарта обладала целительным свойством. Это означало, что физическое тело неразрывно связано с душой, имеющей материальную природу, подтверждало версию матери о неземном происхождении и связи со Всевышним Моцарта, чье тело загадочным образом исчезло, но чья музыка не исчезнет никогда.
Было во всем этом что-то таинственное, манящее, уберегающее от смерти, что-то неподвластное рассудку, но во всех ситуациях превозносившее самого Першина над рутиной бытия, над обществом с его законами, тенденциями, кланами, извечной грызней и даже религией, потому что растасканное по словам, абзацам и понятиям-перевертышам Писание служило человечеству две тысячи лет, а люди, тем не менее, продолжают уничтожать друг друга с нарастающим остервенением; музыке же Моцарта не исполнилось и четверти тысячелетия, но едва ли она становилась когда-либо предметом раздоров, не в пример своему создателю, принесшему себя в жертву собственным творениям.
В тоненькой пятой папке были размышления и наблюдения самого хирурга Першина: описания операций, этапов выздоровления, анализы изменений в крови и состояний, ощущения больных, записанные с их слов. Он отчаянно пытался разложить буквы, знаки, картинки, домыслы и документы по страницам в той же последовательности, в которой располагал звуки, паузы и аккорды Моцарт. Но Моцарт был один, и до появления нового этой гармонии суждено было остаться несбыточной мечтой.
Амадея унижали бесконечно. Унижал отец Леопольд, унижали Веберы — все по очереди, начиная с матери и кончая сестрами; унижали Сальери, граф Колоредо, граф Штуппах, Габсбурги… Но не смог унизить никто! Означало ли это, что и Першину не стоит реагировать на попытки унижения со стороны уголовника по кличке Граф, а нужно…
Ведь Амадей деньги брал? Брал, просил даже и обижался, когда ему платили слишком мало! Брал у врагов и обидчиков — Колоредо, Штуппаха, Марии Терезии…
Нет! Нет!
Першин схватил чек со стола и спрятал в папке под номером 2 — между листом 324 (фотокопией письма племянника Бетховена Карла от 7.5.1825) и 325 (нотным автографом струнного квартета), после чего намазал клеем полоски бумаги и наклеил их на завязанные узлами тесемки.
«А вот меня унизили!.. Одной мыслью, что я за деньги способен убить, унизили. Неужели я дал этому повод?.. — снова закурил Першин. С самого утра он испытывал одиночество и отрешенность, что случалось и раньше — с той разницей, что раньше он не воспринимал это как безвозвратную потерю себя. — К дьяволу! Так и рехнуться недолго!»
Вытряхнув пепельницу, он отключил плиту, запер фор-точку и сложил папки в большую туристскую сумку. Хотел позвонить, но опасение, что телефон прослушивается, заста вило его отдернуть руку.
До самой Масловки он ехал по ночной Москве, напрягаясь всякий раз, когда в зеркале отражался свет фар, и всякий раз сворачивал и петлял, если машина шла следом за ним больше двух кварталов, тем самым проверяя, нет ли за ним слежки, и удлиняя свой маршрут. На Савеловском проспекте остановился у автомата, некоторое время сидел, приглядываясь к машинам, но ни впереди, ни сзади ничего подозрительного не заметил.
«А зачем ему теперь за мной следить? — подумал он, на кручивая диск телефона. — Раз я не заявил в первый раз, не заявлю и во второй. Все — куплен! Даже если бы волшебное слово на голубом листке не исчезло — о чем оно могло бы свидетельствовать? Разве только о слабоумии заявителя…»
— Алло? — послышалось наконец в трубке.
— Привет, — торопливо заговорил Першин. — Ты не спала?.. Впрочем, все равно уже… Мне нужно увидеться с тобой.
— Господи, кто это?
— Першин.
— Володя?.. — в голосе зазвучала тревога. — Что-нибудь стряслось? С Верой?..
— Нет же, нет. Ты одна?
— А с кем мне быть-то?
— Я сейчас приеду.
Он еще некоторое время петлял и озирался, не желая ненароком навести на квартиру ни в чем не повинной женщины преследователей, опасаясь за сумку с дорогими для него рукописями в багажнике, пока наконец не пришел к окончательному убеждению, что они с Графом в расчете, и покатил по прямой.
От Нонны веяло сном и покоем. Блестящие темные глаза смотрели на ночного гостя без лукавства и подозрения, отчего у Першина возникло чувство, будто он вернулся в родной дом после многотрудного дня.
— Прости, но оказалось, что в этом городе у меня больше пациентов, чем друзей, — сказал он, едва переступив порог.
— Лестно, если я попала в число последних.
— Я ненадолго…
— Как минимум — на время ужина, — улыбнулась Нонна и, взяв его за рукав, потащила на кухню.
— Зря ты, ей-Богу…
На столе посреди формочек с закуской стояла запотевшая бутылка «смирновки».
— В отличие от тебя у меня слишком много друзей, поэтому мне предоставлено пить и есть в одиночестве. А так как я этого делать не люблю, то постоянно голодаю. Мой руки, Першин. Все равно ведь не отпущу.
— Я на машине, — предпринял он попытку отказаться от
застолья.
— Никуда твоя машина не денется.
Из коренной интеллигентной москвички Нонна странным образом умела превращаться в разбитную лимитчицу-маргиналку и вела себя так, словно не знала, какой из своих ипостасей отдать предпочтение. В этом проявлялось ее одиночество.
— Я завтра уезжаю, — отчего-то разволновавшись, заговорил Першин. — То есть мы уезжаем с Верой. Совсем ненадолго, может быть, на неделю. В Сочи.
— Завидую, — глубоко вздохнула она, выкладывая из глиняного горшочка горячие шампиньоны. — А потом?
Першину подумалось, что женщины успели созвониться — так похожи были их реакции на известие о поездке.
— Это я слишком современен или вы так старомодны? — нахмурился он. — Мне порядком осточертело это «потом»! Я бегу от него и допускаю одну ошибку за другой.
Нонна сама налила водку ему и себе. Часы отбивали время, повисшее на паутинке пугающей тишиной, и, если бы из них вдруг выскочила кукушка, паутинка эта непременно оборвалась бы вместе с терпением Першина.
— Давай выпьем? — сказала Нонна вместо извинения за невольную попытку проникнуть в тайну их отношений и первой выпила, как на помин души, не чокаясь и не растрачивая слов понапрасну.
— Я хочу оставить у тебя кое-что на хранение, — попросил Першин. — До нашего возвращения. Видишь ли…
— О чем разговор?
— Постой. Это важно. То есть важно только для меня… — Он помолчал в поисках эвфемизма готовому сорваться с языка «если со мной что-то случится». — В общем, конечно, ничего особенного. Семейная реликвия. Может быть, за ними заедет моя дочь Анна… через некоторое время…
— У меня ты можешь оставить даже самого себя, — заверила она. — Хочешь послушать «Реквием»?
Он едва не поперхнулся:
— Почему… «Реквием»?
— Так. Зашла в «Мелодию», там ничего другого не оказалось.