- Помню, - ответил Квициния. - Я же не жалуюсь. Просто я тебе открыл сердце.
Варравин закурил неизменную <Яву> и тихо прочитал:
- Жасмин еще не отцветет,
Когда приедем мы на дачу,
И грозы первые весны
Еще дождями не отплачут.
Мы что-нибудь пока да значим,
Запас надежды не иссяк,
И смех беззлобный не растрачен,
И разговором до утра
Мы нашу дружбу обозначим...*
_______________
* Здесь и далее стихи О. Семеновой.
- Кто это? - спросил Квициния.
- Лиза Нарышкина, - ответил Варравин.
Помолчав, Квициния спросил:
- Ты к Ольге звонишь?
- Нет.
- Ты же любишь ее.
- Поэтому и не звоню.
...Квициния был единственным, кто знал о трагедии Ивана; ему пришлось это узнать поневоле, потому что, кроме него, никто не мог установить истину, - помог навык детектива.
...Варравин влюбился в Ольгу как только познакомился с нею; девушка поразительной красоты, резкая в суждениях, мыслившая изнутри, по-своему, она вошла в его жизнь сразу и, как он считал, навсегда. Они поженились через три месяца; первые полгода были самыми счастливыми. Иногда, правда, Оля мрачнела, взгляд ее черных, широко поставленных глаз делался тяжелым. <Что>тобою, солнце?> - <Ничего>, просто устала>. Однажды он застал ее в слезах: она сидела возле его письменного стола; нижний ящик, в котором хранилась корреспонденция, был открыт, в руках у нее была связка писем от Лизаветы. <Настоящие>, - сказала Оля, - перед свадьбой уничтожают письма и фотографии любовниц>. - <Лизавета>друг, я не скрывал этого и расстался с нею задолго перед тем, как увидел тебя. А вот рыться в чужих письмах - дурной тон>. - <Я>, что, когда мужчина и женщина живут вместе, нет ничего чужого, все общее>.
Ольга поднялась, набросила на плечи плащ и ушла; Иван выбежал на лестницу, крикнул в пролет: <Не>, не надо так!> Она ничего не ответила: хлопнула дверь парадного, настала гулкая пустота, тяжкая безнадежность, ощущение беспомощности.
Она позвонила поздно вечером:
- Я устала, разламывается голова, останусь ночевать у мамы.
Не пришла Оля и на следующий день: <Температура>, лучше я полежу здесь>. - <Я>. - <Не>, наверное, грипп, заразишься>.
Он позвонил в двенадцать.
- Оленька спит, не хочу ее будить, - ответила Глафира Анатольевна.
И черт его дернул поехать к ней! Он никогда не мог простить себе этого - мальчишка, выдержки ни на грош. Ольги у матери не было. Вот тогда-то он впервые узнал, что такое боль в сердце, - прокололо сверху вниз и садануло в плечо.
- Ваня, ты не вправе подозревать Олечку, - сказала Глафира Анатольевна. - Она пережила шок, когда нашла у тебя письма девки.
- Это не девка, - ответил Варравин, - а мой друг по работе. Оля все знала о ней, я никогда ничего не скрываю от тех, кому верю. То есть люблю.
- Только не подумай чего плохого, - сказала Глафира Анатольевна. Ольга сейчас у гадалки, ей взбрело в голову, что ты не любишь ее и не верен ей. Это бывает у женщин, особенно в ее положении...
- Каком положении?
- Она ждет ребенка, Ваня.
- Где эта чертова гадалка?! - Варравин поднялся. - Назовите адрес!
- Если ты хочешь ее потерять - можешь поехать туда. Лучше я позвоню... Хочешь?
Она набрала номер и каким-то другим, не обычным своим властным голосом, а просяще, заискивая, сказала:
- Томочка, приехал Ваня... Он волнуется, может невесть что подумать, дайте трубку Оле.
- Ты хочешь проверить, где я? - спросила Ольга глухо, словно сомнамбула. - У меня нет дружков, у меня никого до тебя не было, а если ты думаешь, что здесь есть кто-нибудь, кроме женщины, которой я очень обязана, тогда уезжай домой и забудь меня.
И - положила трубку.
...Гиви Квициния выяснил, кто была эта самая <Томочка>,- кассирша из магазина, ворожит, гадает, видимо, владеет навыками гипноза, климакс, муж бросил, на руках остался приемыш, взяла в детдоме, у девочки развился рахит, весной страдала астмой, надо было возить в Крым, Тома подрабатывала, женщины к ней шли вереницей; кликушество, понял тогда Иван, особенно сильно развивается в тех, кто лишен в жизни надежды, интереса и веры; колода карт делается главным советчиком; пусть в сердце одно, но если все карты выпали наперекор тому, что думаешь,- поступи так, как легли пиковые короли и бубновые десятки.
...Примирение было трудным; что-то сломалось в их отношениях, тем не менее Иван вернул Ольгу, выполнял все ее прихоти, угадывал любое желание, думал, что с рождением ребенка все наладится.
Однажды он сделал два ролика портретов Ольги, получилось замечательно; изумительное лицо жены - ставшее особенно прекрасным во время беременности - казалось хорошей графикой. Одно фото он увеличил, забрал к себе в редакцию: <Повешу>столом, пусть все завидуют, какая ты у меня красивая>. Назавтра вечером застал Ольгу затаенной, чужой: <Да>же с тобой?!> Оля молчала, смотрела на него тяжело, отсутствующе.
Глафира Анатольевна позвонила ночью:
- Ваня, послушайте меня... Я сегодня была у вас в редакции - Олиного портрета на стене нет. И в столе тоже... Да, я открывала ваш стол, простите... Вы отдали его Лизе? Неужели вам не страшно за будущее вашего ребенка? Вы же не знаете, на что способны соперницы, - сглаз беременной женщины может привести к трагедии...
- Сейчас я за вами заеду, - сказал Варравин. - Я буду у вас через двадцать минут, я такси возьму, и мы поедем в редакцию вместе!
- Не надо туда ездить. Портрета нет.
- Есть! - Иван сорвался на крик. - Вы с ума, что ль, обе сошли?!
- Нет, - услышал он за спиною тихий голос Ольги. - Ты сделал страшный грех, Иван.