- Вы такую не рассказывали, - ответил он. - Про раввина я бы запомнил непременно. Я весь внимание, босс...
- Так вот, евреи решили в своей деревне построить баню...
- Когда это евреи жили в деревне? - Клавочка рассмеялась.
Вали-заде вздохнул:
- Последние десятилетия наша история стала умалчивать, что до революции евреи в России не имели права жить в городах и обитали в черте оседлости.
- Ой, правда?! - Клава искренне удивилась. - Вот бедненькие! Ну, так что про баню?
- А про баню вот что, - продолжал я. - Одни евреи отчего-то считали, что пол не надо стругать, а другие требовали класть тщательно обструганные доски. Раввин выслушал тех и других: <Евреи>, не надо ссориться: каждый из вас прав по-своему. Давайте доски обстругаем, но класть их будем необструганной стороной вверх...> Вы спросите, к чему это я? К тому, что прав я: езжу на <Москвиче>...
- Ну и ну! - рассмеялся Гринберг. - Он ездит на <Москвиче>! Он ездит на <симке>! Ваш новый <Москвич> целиком срисован с французской модели, стыд и срам!
Через два часа Штык разлепил бескровные губы и посмотрел на меня с трезвой, пугающей задумчивостью, - словно бы не был только что под наркозом.
- Где вы? - спросил я его тихонько, чтобы понять - понимает он происходящее или нет.
Штык ответил:
- В... аду...
А что, верно. Ну, может, все же чистилище? Ад у меня ассоциируется с другими учреждениями.
- А как вас зовут?
- Ш... Ш... Штык, - ответил он, пришлепывая пересохшими губами. Пусть сюда срочно п... придет Варравин... По... по... пока я не у... у... умер...
- Если ночью не умерли, сейчас будете жить...
Закрыв глаза, он прошептал:
- Нет... У м... меня мысли с... ска... скачут... Не дер... держатся... Очень б... быстрые...
- Кто такой Варравин?
- Р... репор... тер... Он нам нужен...
- Нам? - переспросил я.
- Вам тоже, - ответил Штык и закрыл глаза. - Только не об... манывайте меня, б... будет поздно...
Оперативник из МУРа, ожидавший конца операции, отошел перекусить; я спустился вниз, рассказал Вали-заде, Потапову, Клавочке и Гринбергу об этом странном разговоре, заметив:
- Работу мы сделали отменную, я боялся, что Штык станет недоумком... Помните, я показывал на кровоподтек? Я его больше всего боялся... Скажите на милость, получилось, а?!
Клава села к телефону, набрала 09> и попросила номера московских редакций. Ей ответили, что больше трех справок за один раз дать не могут. Почему? Отчего мы такие жестоко-неповоротливые? Кто дал право заставлять Клаву, измученную после операции, вертеть диск пять раз, постоянно натыкаясь на короткие гудки?
Я взял трубку из рук Клавы:
- Милая девушка, вас тревожат из института Склифосовского... Мы врачи, звоним по неотложному делу после тяжелой операции. Зачем вы так? А вот если бы вы к нам попали, а мы бы предложили вам рассказывать, что с вами случилось, трем разным врачам с перерывом в полчаса?
- А я на красный свет улицы не перехожу и попадать к вам не собираюсь, - отрезала девица и дала отбой.
Ну, гадина, а!
Вот тогда-то я и позвонил старому приятелю, полковнику Славе Костенко из угрозыска.
XXII Я, Иван Варравин
_____________________________________________________________________
Главный редактор вызвал меня вечером, когда я вернулся из архива, и молча протянул письмо с прикрепленной к нему форменной бумажкой, - явно из отдела писем, только не нашего, а сверху.
Письмо было отправлено по трем высшим адресатам; писала Глафира Анатольевна, мать Оли.
В общем-то я сразу понял, в чем дело, ознакомившись с первым абзацем. Я не ошибся: <Издевательство>беременной женой>, <вправе>человек с таким моральным обликом работать в комсомольской прессе>, <как>святое слово <перестройка>, а она ведь и морали касается, с тем, что любовники - Е. Нарышкина и мой зять, отец ребенка, которого носит под сердцем дочь, - на страницах газеты призывают к справедливости и честности, к духовности и моральной чистоте, а на самом деле глумятся над этими святыми для каждого советского человека понятиями>. Ну, и все в таком роде: как я унижал Ольгу рассказами о моих прошлых любовницах, не таясь, продолжал с ними встречаться, не ночевал дома, а потом и вовсе выгнал из квартиры несчастную женщину - такое действует убойно.
- Ну и что? - спросил я, вернув письмо главному с резолюцией на бланке: <Разобраться>сообщить>.
- Тебе видней, - ответил он. - Даже будь это неподписной текст, я бы и то не решился бросить в мусорную корзину: речь идет о беременной женщине.
Раньше я называл главного, как и было принято в молодежной газете, по имени и отчеству, конечно же на <вы>. Он старше меня на девять лет, шеф, член бюро и все такое прочее; я не очень задумывался, что в такого рода отношениях заложена холопская покорность - с одной стороны и барская всепозволенность - с другой. Я осознал эту ситуацию именно сейчас, каким-то внезапным, жарким озарением.
- А ты позвони моей жене, Оле, - сказал я главному, спокойно, без малейшей демонстрации перейдя на <ты>. - Пригласи ее к себе, побеседуй. Спроси, отчего у нас случился разлом? А потом послушай меня.
- Хорошо, - главный, не дрогнув лицом, кивнул. - Вполне разумное предложение, принимаю... Давайте телефон вашей жены, записываю...
Он перешел на <вы> так же мягко, никак не выказывая слом его отношения ко мне.
Я продиктовал номер:
- Оля сейчас живет там.
- Давно?
- Четыре месяца.
- Вы предпринимали какие-то шаги, чтобы ее вернуть?
- Да.
- Какие именно?
- Это мое дело.