- И к кому же?
- К Ситникову, из седьмой квартиры, в этом доме живет много художников.
- Странно, отчего он поручил достать, - Костенко усмехнулся, уликовые материалы вам, а не мне?
- Вы не похожи на милиционера.
- Это почему?
- Слишком шикарны...
- Что ж мне, в лаптях ходить? Впрочем, ходил бы, это сейчас модно, да только купить можно лишь на Западе... Давно знали Штыка?
- Я о нем теперь знаю столько, что кажется, был знаком вечность.
- Кто мог на него напасть?
- Есть много вариантов ответа. Один бесспорен: наши противники, те, кто очень не хочет нового... Впрочем, что это я вам навязываю свое мнение? Простите.
- Верно подметили, - кивнул Костенко. - Я дремучий консерватор, перестройку терпеть не могу, вся эта гласность только мешает сыску, а при слове <демократия> я сразу же хватаюсь за револьвер... Как может иначе ответить жандармский чин прогрессивному журналисту?
- Напрасно радеете о мундире. Право каждого определять свою позицию, вне зависимости от профессии.
- Да? Значит, избрать <позицию> бандита - право каждого? Тут мы с вами не сговоримся. Сажать-то приходится мне, а это не очень сладкая штука - увозить человека в тюрьму... Ладно, лирика, давайте к делу: что вам сказал Штык?
- Сказал, что скоро умрет.
- Шейбеко смотрит на дело более оптимистично.
- Кто это такой?
- Человек, который вынимал у него из черепа куски костей, - ответил Костенко с плохо скрываемой яростью.
- Врач по-своему чувствует, художник - по-своему.
Костенко достал из кармана плоский аппаратик <воки-токи>, вытянул антенну и, подойдя к окну, осмотрел улицу цепляющимся за все предметы взглядом; потом приблизил микрофончик ко рту и негромко сказал:
- Восемь ноль два, как связь?
Кто-то невидимый ответил сразу же, словно бы видел Костенко:
- Восемь ноль два слушает вас.
- Свяжитесь с врачом, осведомитесь о состоянии мальчика.
- Есть.
- На связь выхожу через пять минут.
- Понял.
Костенко глянул на часы, положил аппаратик в карман и обернулся ко мне:
- Почему вас так интересует Штык?
- Вообще-то речь о другом человеке, строителе, безвинно засаженном в тюрьму...
Я не мог переступить себя; что-то держало меня, молило внутри: не открывай всего, погоди, не зря куда-то столь срочно отвалили Лиза и Квициния; если я задержан, то, по нашим законам, милиция запросит на меня характеристику в газете. Они без этого не могут (дикость какая, в пяти абзацах уместить жизнь человека, его судьбу, нрав, любовь, неприязнь, суть!), сущий подарок Глафире Анатольевне, всем, кто готовит персоналочку; товарищу Кашляеву, паршивому мафиози, в аккуратном галстуке и накрахмаленной рубашечке... Хотя для мафиози он слишком малоинтеллигентен, такие разминают почву для настоящих боссов, а те держат дома видеокассеты с роками и порнографией, закусывают импортным миндалем в соли, носят шелковые слипы, носки от <Кардена> и рубашечки японского шелка... Этим они вроде как мстят за то, что костюмы приходится носить отечественные, на людях надо быть скромными. Невидимое могущество, дерьмо собачье, наплодили мерзотину... А если б им дали работать легально, спросил я себя. Обложили б налогами и позволили делать деньги так, как они умеют? Что тогда?
- Какое отношение к безвинно засаженному строителю имеет художник Штык? - спросил Костенко.
- Я в процессе поиска, товарищ полковник... Или мне надлежит обращаться к вам как к <гражданину>?
- Странно вы говорите... Имели неприятности с нашими церберами?
- А кто не имел? Все имели...
- Это верно, - согласился Костенко. - У меня тоже был привод в <полтинник>... Знаете, что такое <полтинник>?
- Нет.
- Счастливый человек. Самое было страшное отделение на Пушкинской. Его снесли, к счастью... Мы ж все символами больше норовим изъясниться, а не словами: чтоб написать, мол, отделение, которое терроризировало людей, особенно глумилось над студенчеством и интеллигенцией, ныне закрыто, - в назидание всем другим, позволяющим унижать человеческое достоинство... Нет, не напишем... А снести - снесем, но без объясняющих слов... Сидели? Или, как у меня, привод?
- Целых три.
- Ну и, конечно, родная милиция посылала письма в институт?
- А ну?
- Из института исключали?
- Дали строгача...
Костенко усмехнулся.
- На меня страх какую телегу накатали... Написали, что я оскорблял достоинство славных орлов Лаврентия Павловича, - милиция тогда под ним ходила.
- Это вы меня так разминаете?
- Зачем? Вы ж не рецидивист. Если в чем виноваты - завтра сами расколетесь. Все интеллигенты текут после первой ночи в камере. До конца держится только тот, кому терять нечего... Я не разминаю вас, просто можно вернуть все, кроме времени; ум хорошо, два - лучше.
Костенко снова достал из кармана свой аппаратик; я спросил:
- Очень нравится эта штука?
Жлоб наверняка бы рассердился: <С>это вы взяли?> Лицо же полковника изменилось, сделалось странно застенчивым, вневозрастным, и он ответил: