_____________________________________________________________________
В комнате для свиданий я сидел уже десять минут; зарешеченное окно, привинченный к полу табурет и обшарпанный канцелярский стол, ничего больше. Я привык к тому, что такая мебель обычно скрипит и качается, писать неудобно, а писать, видимо, предстояло много, поэтому приладился коленями, загодя попробовав, как можно будет работать, но, к удивлению своему, обнаружил, что маленький столик был словно вбит в пол, никакого шатания. Впрочем, ничего удивительного, подумал я; в каждой колонии есть слесарные мастерские; недоделки местной промышленности надежно исправляют за решеткой; впору внести предложение: <Создадим>между промышленностью и тюремным ведомством> - колонии, как промежуточный этап между фабричными разгильдяями и требовательным покупателем, стопроцентная гарантия качества.
Сержант ввел в комнату невысокого человека в бушлате; тупорылые башмаки, нога не по росту большая, сорок четвертый размер; советские джинсы с выпирающими коленками, заштопанный свитер домашней вязки (жена с ним развелась: <Будь>проклят, никогда не прощу того, что он сделал, детям ненависть завещаю и внукам>); лицо запоминающееся; серебряная седина - так некоторые женщины красятся, - подбородок с ямочкой, запавшие щеки и внимательные глаза прозрачно-зеленого цвета.
- Вы Горенков Василий Пантелеевич? - спросил я, смутившись самого вопроса, слишком уж он был неравным, начальственным.
- Я, - ответил Горенков, чуть усмехнувшись.
- Меня прислали из газеты... Мы разбираемся с вашим делом... Я неделю работал в городской прокуратуре.
- У вас сигареты нет? - перебил он меня. - Угостите, пожалуйста.
Я протянул ему пачку <Явы>, он закурил:
- То, что там работал чужой, я понял позавчера: вызвал помощник прокурора, предложил пройти медицинское обследование, <мы>сактируем>... У меня подозрение на туберкулез, есть основание выпустить... Но, как понимаете, я отсюда добром не выйду, только если лишат гражданства и вышлют...
- Вас тут на какую работу поставили?
- Лесоповал.
- По профессии вы инженер-экономист?
- По профессии я дурак. Знаете, что такое дурак? Думаете, глупый недоросль? Не-а. Дурак - это тот, кто верит в правду, в слова, произносимые с трибун, - вот что такое дурак. Когда эта профессия вымрет, мы погибнем. Окончательно. А пока еще в стране есть дураки, можно надеяться, что отчизна не развалится...
...Мама часто рассказывает мне про отца; его арестовали в сорок девятом; раненого осенью сорок первого взяли в плен, в концлагере он вступил в Сопротивление, ему поручили войти во власовскую Русскую освободительную армию, работал в их газетах, отступал вместе со штабом Власова в Прагу, там участвовал в его пленении, получил за это орден Красного Знамени, а в сорок девятом забрали как изменника родины... Его реабилитировали в пятьдесят четвертом, через год родился я, а когда мне исполнилось два, он умер от разрыва сердца; хоронили его с воинскими почестями, были речи и огромное количество венков. Когда я стал комсоргом в классе, а потом секретарем, мне приходилось часто выступать на встречах и конференциях. Сначала это все было в новинку, я волновался, подолгу писал конспекты речей, но потом пообвыкся, наработал несколько расхожих стереотипов и научился не заглядывать в бумажку - это особенно нравилось, поэтому на журфак меня рекомендовал горком комсомола. Весною семьдесят восьмого я писал курсовую; мама предложила устроить встречу с Надеждой Петровной, директором их библиотеки, - она и ветеран войны, и кандидат философии, и отец ее был участником штурма Зимнего, словом, кладезь информации, прекрасный типаж для большого интервью. Надежда Петровна пришла к нам - у нее матушка парализованная и очень капризная, а жили они в одной комнатушке. Мы начали работать, просидели долго, а когда я, проводив ее домой, вернулся, мама сказала: <Ванечка>, а не поменять ли тебе профессию? Ты ведь совсем не умеешь слушать>. - <Это>? - опешил я. - Я спрашивал, она отвечала, я набрал поразительный материал>. - <У>в глазах не было интереса... Надежде Петровне было с тобой скучно. Ты просто спрашивал, а она просто отвечала. Ты не болел ею. А твой отец к каждому человеку относился как к чуду, он любовался собеседником, придумывал его, открывал в нем такое, что тот сам в себе и не предполагал... Твой отец был настоящим журналистом, потому что верил в тайну, сокрытую в каждом, с кем встречался. Просто слушать - ничего не значит, Ваня... Просто слушать и просто говорить - это безделица. Если ты живешь словом, произносимым другим, тогда ты не журналист, а так... Репортер должен быть влюбчивым человеком, понимаешь?>
...Я потом долго тренировался перед зеркалом, говорил с несуществующими собеседниками, наигрывал доброту во взгляде, репетировал улыбки, гримасы сострадания, сочувствия, жадного интереса. На первых порах помогало, но все перевернулось, когда я напечатал в молодежке очерк о дворовых хулиганах и их главаре Сеньке Шарикове; меня поздравляли <гвоздевой>; вечером в редакцию пришла его мать: <Что>мне теперь делать, когда Сеньку посадили? У меня двое малышей, я по ночам работаю на станции - на двенадцать рублей больше платят за ночные дежурства... С кем мне детишек оставить? Они ведь, когда просыпаются, плачут, воды просят, на горшок надо высадить, а Женя и вовсе писается, подмывать надо, это ж все на Сеньке было... Тимуровцев хоть каких пришлите...>
...Я провел с детьми Шариковой две ночи, добился освобождения Сеньки (начальник отделения милиции на меня не смотрел, играл желваками, мужик совестливый, пенсионного возраста, терять нечего).
- Вообще-то, - говорил он скрипучим, безнадежно-канцелярским голосом, - сажать надо не его, а ваших комсомольских говорунов. Что ребятам во дворе делать? Ну что?! Спортплощадки нет? Нет. Подвалы пустые? Пустые. Но танцзал - ни-ни, запрещено инструкцией... В библиотеке интересные книги на дом не дают, да и очередь на них... Придет какой ваш ферт в жилете и айда ребятам излагать о Продовольственной программе или про то, как в мире капитала угнетают детский труд... А у Сеньки с его братией от вашего комсомольского занудства уши вянут... Им - по физиологии - двигаться надо, энергию свою высвобождать... А вы - бля-бля-бля, вперед к дальнейшим успехам, а его мать девяносто три рубля в месяц получает... На четверых...
Назавтра я отправился в ЖЭК; начальница только вздохнула: <На>шиши мы спортплощадку построим? Живем в стране <нельзянии>, все расписано по сметам: тысяча - на уборку, три тысячи - на ремонт, и точка. Пусть мне даже ремонт не нужен, жильцы за подъездами глядят, не позволяют корябать стены гвоздями, так ведь все равно эти деньги мне никто не разрешит перебросить в другую статью, а сама я пальцем не пошевелю - кому охота смотреть на небо в клеточку?! У нас, молодой человек, исстари заведено: что сверху спущено - то и делай, а сам не моги... Холопы и есть холопы! А смело вам так говорю, потому что являюсь инвалидом труда, на хлеб с молоком хватит...>
Вот тогда я вспомнил мамины слова про то, как отец придумывал себе людей; наверное, это было для него средством защиты: выдумав в каждом встречном добрую тайну, не так безнадежно жить. Действительно, человек творец собственного счастья; только одни воруют и покупают дорогую мебель, а другие придумывают мир хороших людей, чтобы пристойно вести себя на земле - между прошлым и будущим. И то и другое у всех одинаковое, только жизни разные...
- Василий Пантелеевич, - сказал я Горенкову, - ваше дело изучает экспертная комиссия... То, что я смог понять, говорит за то, что вы ни в чем не виновны.
- Правильно. Но меня не удовлетворит амнистия, списание по болезни, изменение статьи... Я требую сатисфакции...
- Вы в своих жалобах не упоминали имен... Хотите назвать тех, кто судил вас?
- Этих винить нельзя - бесправные люди... Их положение ужасное. Они ведь программу <Время> смотрят, <Правду> читают... Всех теперь зовут к перестройке, смелости, инициативе, но ведь те, кто меня судил, по сю пору живут законами, которые призваны карать за инициативу и смелость. Бедные, бедные судьи! Я их жалею... А обвиняю я нашего замминистра Чурина - он одобрил мои предложения, позволил начать эксперимент до того, как это было введено в отрасли, я поверил ему на слово, без приказа. А когда нагрянули ревизоры - слишком большая прибыль пошла, слишком быстро я начал сдавать объекты - и увидели, что я перебрасываю деньги из статьи <Телефонные> на премиальные, из графы <Роспись> на соцбытсектор, борец за решения двадцать седьмого съезда Чурин отказался от своих слов и сказал, что я на него клевещу, никакого разрешения он не давал.
- Можно несколько вопросов?
- Давайте. Только если я начну очень уж заводиться - остановите. Злость, знаете ли, от сатаны, от нее слепнешь и теряешь логику.
- Объясните, как вам удалось за год вывести трест из прорыва?
- В деле все есть.
- Ваши показания написаны очень нервно, Василий Пантелеевич, ответил я. - Вы ж их в тюрьме писали.
- Можно еще сигаретку?
- Оставьте себе пачку.
- Спасибо... Так вот, я собрал рабочих самого отстающего СУ, начальника у них не было, но главный инженер - золотой парень... Сто сорок в месяц, кстати, получал... А пьянь меньше чем за триста палец о палец не пошевелит: сядут на кирпичи, газетку развернут и читают передовицы... Ладно... Собрал я их и объявил: <Чтобы>семнадцатый дом, надо освоить семьсот тысяч... По плану мы должны сдать объект в конце третьего квартала. Я прикинул, что каждый день стоит две тысячи. Если сдадите дом по высшему качеству на день раньше срока - две тысячи ваши, премию распределяйте сами. На десять дней раньше срока управились - делите двадцать тысяч>. Меня на смех: <Это>ж, мы по тысяче можем премию получить?> - <Если>месяц раньше обернетесь - по полторы...> До ночи говорили, не верили мне люди: веру убить недолго, сколько ее раз у нас убивали, а вот восстанавливать каково? Но все же подписали мы договор: от имени треста - я, от стройуправления - треугольник... Дом принимала общественность, а не только комиссия. Телевидение потом приехало. В газетах писали... Второй дом сдало двенадцатое СУ - тоже по моему принципу: все, что сэкономили - во времени, - ваше. После этого подписали договор со всеми СУ, а тут - стук в дверь, час ночи, все как полагается: расхищал соцсобственность в особо крупных масштабах, добровольное признание спасет от вышки, признайтесь, что руководство стройуправлений от своих премий золотило вам лапу... Я ведь и Лениным поначалу защищался, про тантьему говорил, то бишь процент от прибыли, и не простой, а валютный, и про то, что надо учиться у капиталистов хозяйствовать, и приводил цитаты с двадцать седьмого съезда, а мне клали на стол закон, принятый в тридцать девятом году, и спрашивали: <Где>, кто и когда его отменил?> Я поначалу попер: <Читайте>, слушайте телевидение, там про это каждый день говорится!> - <Мы>для того, чтобы следить за выполнением законности, а вы ее нарушили... Газеты и телевидение - лирика, сегодня одно, завтра другое, насмотрелись за тридцать лет всякого... Отвечать вам не перед редакцией или телевидением, а перед буквой действующего закона>.
- Передохните, - предложил я, заметив, как бумажно побледнел Горенков. - Пауза не помешает.
Он усмехнулся:
- Мне пауза не помешала... Тринадцать месяцев в тюрьме - нужная школа, избавляет от иллюзий... Если бы все действительно хотели перестройки, инициативы, рывка вперед, давно бы опубликовали закон, отменяющий все запреты, коими так славилась Русь-матушка. Человек винтик, ему дозволено выполнять только то, что предписано начальником, инициатива - штука опасная, можно не совладеть, да и чувство собственного достоинства появляется в людях, как с ними управишься?! Особливо если ты необразованный осел и рос так, как принято: со стула - в кресло, а оттель - в кабинет, и не потому, что голова светлая, а из-за того, что тебя - к собственной выгоде - просчитали те, кто расставляет кадры... Карнавал петрушек, ей-богу... Не сам себя человек делает, а его сановно назначают те, кто создает для себя послушное исполнительское большинство, безмолвное и тупое.
- А почему заместитель министра Чурин не был вызван в судебное заседание? - спросил я.
- А почему он не был вызван к следователю? - Горенков пожал плечами. - Да потому, что отказался от самого факта встречи со мной. Не был я у него на приеме - и все тут...
- Вы к нему как попали?
- Меня вызвали в Москву телеграммой.
- А кто ее подписал?
- Откуда я знаю, - Горенков, не сводя с меня глаз, полез за новой сигаретой. - Предсовмина Каримов пригласил, сказал, что, мол, из Москвы телеграмма: в связи с назначением начальником треста прибыть на беседу.
- К кому?
- К заместителю министра.
- Какому?
- Об этом я его не спросил.
- Почему?
- Да разве я думал, что через год в острог сяду? Знай я прикуп, жил бы в Сочи... Вот вы ставите вопрос, а я снова себя казню: как же не учены мы закону! Отчего англичанин без юриста шага не ступит, а мы про кодекс вспоминаем, лишь когда на нары сядем?! Почему?!
Я хотел ответить ему, что эту тему исчерпал в своем творчестве такой знаток нашей истории и права, как Василий Белов, но, решив не вдаваться в литературные хитросплетения, уточнил:
- Значит, телеграмма с вызовом пришла не в трест?
- Должность эта - номенклатура Совета Министров, туда и сообщили...