Она неожиданно быстро поднялась и открыла дверь в соседнюю комнату:
- Лидочка, достань ящик по обмену с Курском, найди там формуляр на Горенкову...
Та, видимо, слышала наш разговор, потому что сразу спросила:
- Может, она взяла фамилию нового мужа?
Инспектор обернулась ко мне, согласно кивнув:
- А мы по здешнему адресу установим.
Через три минуты Лидочка положила на стол формуляр, и я записал на листочке бумаги улицу и номер дома в Курске, где теперь жили мои дети.
Поблагодарив инспектора, я с трудом удержался, чтобы не спросить ее, зачем же мне было писать заявление и две недели ждать ответа? Она поняла меня; румянец у нее стал еще более нездоровым:
- Не взыщите... Моя Лидочка получает копейки, если я стану загружать ее сверх меры, она просто уйдет... А поди замани сюда кого! Сидеть в душной комнатушке без кондиционера за гроши...
- А если бы клиенты платили вам какой-то процент за услуги? И вы бы прибавили оклад вашим сотрудникам?
Инспектор грустно вздохнула:
- Вы прибавили своим рабочим? Прибавили. Ну, и чем это кончилось? А мы и вовсе отдел исполкома... Какие проценты?! Это ж капитализм чистой воды! С этими процентами мы все наши достижения растеряем...
- Какие именно?
- Ну, как, - она удивилась такому вопросу. - Бескорыстие, служение общему делу, духовность...
Она резко оборвала фразу, потерла виски мужскими пальцами, привыкшими, видно, к домашней работе; стирка наверняка на ней, ногти чуть отстают, и подушечки словно бы натерты пемзой.
- Отчего в нас так сильна приверженность догме? - вздохнула она. Диву только даюсь... До сих пор говорим не то, что думаем, а то, что зазубрили в молодости... Оглупили нас, оболванили, как несмышленышей каких...
Инспектор заглянула в бумажку, где я накорябал адрес, и заметила:
- Вы фамилию не записали, ее новую фамилию... Кирьякова... Может, понадобится... И отцовские права вам придется возвращать...
Я не сразу понял:
- Что значит <отцовские>?
- Вы не в курсе? В формуляре справка... Вас лишили отцовских прав, дело это скандальное, гнусь, конечно, но сами понимаете...
- Погодите, погодите, но ведь без моего согласия такое невозможно!
Инспектор махнула рукой:
- Если захотят доконать - все возможно... Но вы не расстраивайтесь... Отменят... Дать валидола? Вы уж так не белейте, не надо, если самое страшное пережили, так это решится само по себе...
...Я вышел во дворик и присел на низенькую чугунную ограду скверика; одиночество ощущается особенно остро, когда ты окружен людьми; вокруг меня обтекающе перемещались пары, разговаривали тихо, словно страшась, что их подслушают: <Однокомнатная>с окнами во двор, мусоропровод на площадке, холл шесть метров, кухня большая, семь с половиной, мы ее оборудовали под столовую>. - <Боюсь>, не пропустит отдел... У меня ж две комнаты, они не разрешат однокомнатную на двухкомнатную>. - <Господи>, что же делать-то?! Туда сунешься - нельзя, сюда - запрещено>. - <Надо>кое-кого поблагодарить...>
Я очень близко увидел лица моих мальчиков; они теперь Кирьяковы... Допустим, я приехал в Курск и пришел к ним... Когда меня забрали, Шурику было четыре, он еще помнит меня, а Пашеньке всего два... Неужели они называют этого самого Кирьякова <папой>?! Ну, и что случится, когда я приеду? Если бы Зина написала, что она разводится и уезжает, чтобы ребята не несли на себе печать моего позора, я бы понял ее и благословил... Но ведь она ничего не объяснила... А может, ее принудили? Пригрозили увольнением, чем кормить детей? Упавшего затаптывают, так уж повелось...
В кассах Аэрофлота был перерыв; очередь змеилась по кварталу, душная и совершенно неподвижная; казалось, что люди вжаты друг в друга; в лицах ощущалось усталое раздражение и страх: как бы кто не влез; раньше мы говорили <втырился>. Около дверей агентства дежурили старики в соломенных шляпах, руки у них были крепкие, узловатые; есть гражданское право, есть телефонное, а есть кулачное, вспомнил я слова моего сокамерника, урки в законе, Игоря Синцова; каждый день получал массаж в течение часа, малолетки с вертлявыми задницами старались от души.
Я понимал, что стоит мне позвонить в транспортный отдел обкома, и билет до Курска я получу сразу же: у нас и беспощадны и добры без предела. Я спросил у стариков, на какой день дают билеты. Один из них ответил, что сначала следует записаться; списки составляют во дворе; в очереди стоят только те, кто заранее зарегистрирован, ждать надо неделю.
- А тут я в газетах предложения читал, чтоб посреднические бюро организовали, - снова не удержался я. - Нет еще таких? Посредники по организации путешествий...
Старики многозначительно переглянулись, не скрывая презрительных усмешек.
Один, самый кряжистый, подмигнул соседу:
- Посредника захотел! Частника-кровососа! Все нормальные люди в очереди стоят... Все стоят - и ты стой! Особенный, что ль, какой?
В секретариате Каримова сказали, что он уехал в район, вернется завтра; удивились, отчего я не пришел утром: <Вас>. В транспортном отделе билет выдали через полчаса, пожелали хорошо отдохнуть; когда я уходил, дежурный милиционер попросил позвонить в секретариат; я ответил, что уже звонил; <знаю>, просили связаться еще раз>.
Помощник Каримова - видимо, новый, прежнего я пару раз видел осведомился, где меня можно найти после девяти. <Рустем>только что звонил из Стахановского района, просил разыскать вас, хочет встретиться после девяти, если не возражаете>.
Я ответил, что найти меня можно в зале ожидания аэропорта, самолет в десять утра, там и переночую.
Помощник предложил устроить в гостинице; я ответил, что местных не пускают, запрещено; <ну>, это мы как-нибудь уладим>. - <Зачем>хлопоты? Хочу побыть среди людей, одному в четырех стенах неспособно>.
Я довольно долго ждал в аэропорту места: все диваны и кресла были заняты; безнадежная усталость ожидания ощущалась в неуютном, холодном здании; чувство это подчеркивалось еще и тем, как безразлично, скороговоркой объявлялись посадки на рейсы, в микрофонах что-то трещало, люди тянули шеи, чтобы понять неразборчивые слова диктора и, спаси бог, не пропустить свой самолет.
А ведь каждое путешествие - это праздник, подумал я. К нему загодя готовятся, мечтают весь год, даже недельное торчанье в очереди к кассе не кажется столь ужасным накануне полета - в Москву ли, на юг, в Киев... Почему же все-таки планета наша так скудно оборудована весельем? Разве эти девушки-дикторы сами не летают на отдых? Они ведь, наверное, тоже шеи тянут. Нет, ответил я себе, они ждут посадки в тех комнатах, где все слышно; планета состоит из ячеек, мы все разгороженные...
Я вспомнил пражский аэропорт, киоски с сувенирами, кафе, закусочные, эти постоянные <просим>, и стало мне до того безнадежно-пусто, что захотелось пойти на площадь, сторговать у таксиста бутылку за четвертак и высосать ее из горла - может хоть это заглушит тоску, что ж еще-то?
Только после того как улетел рейс на Ленинград, освободилось кресло возле окна; я устроился по-царски, снял туфли, которые за то время, что лежали на складе колонии, сильно скукожились и поэтому терли пальцы; вытянув ноги, снова подумал о том, что постоянно гнал от себя: как же я приду к детям? Что скажу им? А если они забыли меня? Если этот Кирьяков стал им настоящим отцом?
На соседнем кресле расположилась веселая чистенькая старушка в белом платочке, улыбчиво провожавшая взглядом всех, кто проходил мимо нее. Расстелив на коленях пластиковый пакетик, она достала из сумки (у нее их было пять, все маленькие, словно котомочки, разных цветов, но завязаны одинаковым узлом) снедь, разложила ее аккуратно и, легко перекрестившись, принялась трапезничать. И столько в этом ее пиршестве было надежности и спокойствия, что мне мучительно, до слез захотелось вернуться в детство, чтобы все можно было начать сызнова.
- Котлетку желаете? - спросила старушка, заметив, как я неотрывно смотрю на нее. - Только утречком зажарила, с лучком. И хлебушек мягонький, отведайте, не смущайтесь...
- Спасибо, бабушка, - сказал я. - Сыт.
- Да какая ж я бабушка?! Я вам разве что в матушки гожусь, мне всего семьдесят... А вам?
- Тридцать семь...
- Господи, я б вам все пятьдесят дала...
- Болел...
- С сердцем чего?
Я улыбнулся: