– Докладываю, капитан, - не очень уверенно начал Понизовский.
– Ты чего, огненной воды хватил? - спросила Яна. Как мне показалось, с завистью.
– Согласно законам гостеприимства, - кивнул Понизовский. - Значит, так. Они, конечно, нас приютят. Но особо помочь нечем. Они сами, как бы выразиться, на иждивении. Земледелия у них здесь нет, скотоводства тоже. Перебиваются дикой флорой. Ловят рыбу. Раз в месяц им доставляют от местных властей кое-какие продукты и самое необходимое для жизни. Генератор отказал, сидят вечерами у костров или при керосиновых плошках. Ничего не производят. Подторговывают сувенирами - раковины, коралловые ветки, акульи зубы. Изредка жемчуг. Но его здесь крайне мало.
– Солярку дадут?
– Только когда им самим завезут.
– Консервы?
– То же самое.
– Значит, сидеть нам здесь, пока не придет судно? Когда его ждут?
– Через пол-луны.
– А по-нашему? - уточнила Яна.
– Через две недели.
– И чего мы тут будем делать две недели? Валенки мои штопать?
– Ну, скучно не будет…
– По тебе видно, - буркнула Яна.
– У них тут сплошь праздники. Молодой луны, старой луны, полной луны. Акульего бога… Нам развлечений хватит. Кстати, мы уже заангажированы на сегодняшнюю ночь.
– По случаю?
– Ритуал у них есть такой. Потеря девственности. Для каждой женщины острова - самый главный праздник.
– Вам, мужикам, лишь бы повод…
– Придется идти, - вздохнул Понизовский. - Иначе - кровная обида всему племени.
– И кого мы там будем девственности лишать? - деловито спросила Яна.
– Без нас справятся. Там у них две пары намечены.
– Половозрелые, - буркнула Яна.
Что-то мне все это не очень нравится. Надо бы держаться от острова на расстоянии. И свести контакты с населением к необходимому минимуму. А то как бы чего не вышло… В смысле девственности.
Семеныча, похоже, подобные же мысли тревожили. Он хмурился, слушая сообщения Понизовского и Янкины комментарии к ним.
– Жить будем на яхте, - решил Семеныч. - По ночам вахты нести.
– Как получится, - возразил Понизовский. - Они могут нам предоставить хижины. Тогда уж не откажешься.
Все больше мне это не нравится. Будто мы какой-то паутиной опутываемся. Не сами, похоже.
Кто их знает, этих аборигенов. С копьями и палками. А у нас всего - два весла и один пистолет. Да ракетница. Весь арсенал. Не считая Льва Борисыча.
– Вообще, Серега, - озабоченно спросил Семеныч, - как ты считаешь, есть основания опасаться каких-либо инцидентов?
Понизовский пожал плечами:
– Они тут дичают, конечно. Главное, не входить конфликт с их обычаями. Ну и свои им не навязывать. Табу всякие не нарушать.
Семеныч посмотрел на берег, где уже зажглись праздничные костры и откуда уже слышалась барабанная музыка.
– Слушай, а еще здесь что-то обитаемое есть? Более цивилизованное?
Понизовский поскреб макушку, припоминая.
– Есть еще пара островов. Но боюсь, там не лучше. А административный центр, кажется, на Маупити. Это миль восемьсот к западу.
– Не здорово, - проворчал Семеныч.
– Однако, пора, - встал, хлопнув себя ладонями по коленям, Понизовский.
– Может, Яну на борту оставить?
– Что ты! Обидятся! Ей там уже, как чисто белой, да еще королевской крови, особая роль отведена.
– Жаркое изображать? - вспыхнула Яна.
– Ну, зачем же так сразу? - рассмеялся Понизовский. - Там у них целый спектакль. Не пожалеешь. Дико, конечно, но своеобразно.
С берега замахали факелами и головешками, выписывая ими в сумраке огненные круги.
– Зовут, - сказал Понизовский, готовясь спуститься в лодку, на которой его доставили к яхте. Абориген, что ею управлял, вплавь вернулся на берег.
– Принимай Яну, - скомандовал Семеныч Сереге, а меня легонько придержал за руку.
– Загляни в форпик, Серый. Мне что-то запах там не нравится - не течь ли?
В форпике, носовом отсеке, хранились запасные паруса. И обитал в темное время суток крысиный лев. Я отодвинул люк, просунул в проем голову. Запах был. Но не плесени, не влаги. Не Льва Борисыча. Запах ружейного масла.
Я протянул руку, пошарил в темноте, сдвинул немного клетку. Нащупал короткий автомат. Два магазина. Молодец, Семеныч! И местечко славное для заначки выбрал - под надежной охраной.
Завернув угол паруса, я прикрыл им оружие и вышел на палубу. Понизовский уже разбирал в лодке весла, Янка сидела на корме, подпрыгивая от нетерпения. В своей зеленой, с разрезами до попы, юбочке. Сердце у меня сжалось.
– Как там? - Семеныч кивнул в сторону форпика.
– Все в порядке, Семеныч, сухо. Ты хороший капитан. Да и я не промах. Особенно когда в Янкиной рубке водочку тайком попиваю. Сидя на мягком пуфике.
– Ну! - согласился Семеныч. - Тут тебе цены нет!
Я отвязал швартов, мы спрыгнули в лодку, отчалили.
Подгребая к берегу, Понизовский нас инструктировал и информировал.
– Вождя зовут Мату-Ити. Он прямой потомок Эатуа.
– А это кто? - спросила Яна. - Его отец? Француз?
– Эатуа у таитян - верховное божество.
– Не может быть! - воскликнула Яна. - Здорово!
– Жену вождя зовут Икеа.
– Здорово! - подпрыгнула Яна. - Не может быть!
– Вы, Яна Казимировна, будете изображать мать этих девушек. Их зовут…
– Зита и Гита?
– Почти. Тахаа и Ваа. После общего ритуального танца их подведут к вам. Они станут перед вами на колени. Вы должны снять с себя…
– Что? - испугалась Яна. - Что снять?
– Да нет… Вы снимете с себя символический венок из цветов ибиска, кажется, и разорвете его над их головами.
– Почему же над головами? Если это символ, то…
– Откуда я знаю? - рассердился Понизовский. - Таков обычай. И не задавайте вопросов - уже нет времени. Слушайте и запоминайте. - Он слегка запыхался, и я подумал - не сменить ли его на веслах? Одновременно общаться с Яной и грести - трудная работа. Но мы уже были возле берега.
– Затем, - торопливо продолжил Понизовский, - самое неприятное… Вы должны будете оросить их бедра кровью невинной голубки.
– Ладно, - Яна махнула рукой. - Орошу.
– Но… горло голубке вы должны будете… перегрызть. Своими белыми зубками.
– Что?! Да я тебе его лучше перегрызу. Своими зубками.
Лодка ткнулась носом в песок. К нам ринулась толпа девушек. Довольно соблазнительных. Блестящие глаза, густые, до плеч, даже у некоторых до пояса и ниже пояса, волосы. Ну и фигурки… Коротенькие юбочки с разрезами, как у Янки. И при каждом движении в этих разрезах мелькали смуглые стройные бедра. Как у Янки.
Девушки подхватили ее, напялили на шею венок из ярко-алых крупных цветов, похожих на наши розы; запели, довольно мелодично, какую-то свою песню и усадили Янку на носилки. Вроде таких, в которых у нас на стройке носят цементный раствор, но тоже украшенных цветами.
Янке это понравилось. Она села по-восточному и засияла во все глаза и зубы.
Процессия направилась к дворцу. Девушки двумя стройными рядами шли по бокам носилок, а смуглые парни (тоже, кстати, в юбочках), потрясая копьями, приплясывали сзади. Мы, белые вожди мужского пола, замыкали процессию. Правда, у каждого из нас на шее, кроме венка из белых цветов, висело еще по две симпатичных черномазеньких девчонки.
Перед хижиной вождя горел костер. В свете его ровного, жаркого пламени девушки из группы сопровождения подвели Яну к Мату-Ити, усадили ее рядом с ним в такое же пляжное кресло, как и трон самого прямого потомка Эатуа. Мы вчетвером встали рядом, и начался придворный обряд представления. Он был прост. Из толпы девушек выходила одна, подходила к нам, по очереди клала нам руки на плечи и терлась своей горячей щечкой о наши небритые щеки. Понизовский при этом называл ее имя:
– Жена великого вождя Икеа.
– Очень приятно, - сказала Яна. - Наслышаны о вас.
Вышла из толпы и подошла к нам еще одна красавица.
– Жена великого вождя Алоха.
– Эй, толмач, - окликнула Понизовского Яна, - ты ничего не напутал?
– Великий вождь велик во всем. У славного Мату-Ити двенадцать жен.
Довольный Мату-Ити будто понял его слова и добродушно закивал: да, мол, такой вот я великий.
Меж тем праздник разгорался, как огромный буйный костер. Гулко и дробно застучали барабаны, сделанные из высушенных тыкв, засвистели какие-то дудки. В центр огненного круга вошли две красивые пары. Они встали рядом и, взявшись за руки, уставились друг другу в глаза. А из зарослей, двумя вереницами, выплыли танцоры. Они создали для влюбленных как бы фон, разместившись по внешнему кругу, ярко озаренные пламенем. И начали общий танец. Сперва он был довольно интересный, плавный и красивый, похожий на наши хороводы. Но, постепенно набирая ритм, становился все откровеннее и, я бы сказал, разнузданнее. Группа танцоров начала распадаться на парочки, которые уже не просто отплясывали, а демонстрировали откровенные позы в неистовой динамике. А две юные пары все так же недвижно стояли, держась за руки. Хотя было заметно, с каким трудом они сдерживаются, чтобы не включиться в общую вакханалию. Глаза их блестели, по обнаженным телам пробегала дрожь.
Понизовский вполголоса комментировал и разъяснял суть танца. Но я не слушал его, мое внимание надолго привлек великий вождь. Его пухлое полусонное лицо мне нравилось. В его глазах не было похотливого азарта, они были спокойны и внимательны. Мне они напоминали глаза художника, который объективно, в меру своего таланта, рассматривает только что написанную им картину. Или уверенного в себе режиссера на прогоне нового спектакля. Иногда он морщился, время от времени хмыкал, порой одобрительно пришлепывал громадной босой ступней.
Мне порой казалось, что он вдруг встанет, хлопнет в ладоши и басовито выкрикнет: «Стоп! Стоп! Эту мизансцену еще раз, пожалуйста. С начала!»
… - Это вроде такой… интермедии, что ли, - бубнил тем временем Понизовский. - Эти девушки и парни показывают, как развивались чувства влюбленных. Вот они встретились, но юноша ничего особенного в этой девушке сначала не увидел. Сердце его не дрогнуло. Но чем больше приглядывался он к ней, тем больше раскрывал в ней достоинств и, наконец, прозрел, сердце его затопила лавина страсти. Вернее, водопад.
На «сцене» как раз в это время девушки уже совсем распоясались. Лавина страсти. Водопад похоти.
Что ж, скоро и у нас, цивилизованных, так будет. Чтобы получше разглядеть свою суженую и затопить ее лавиной страсти, нужно, чтобы она встала на четвереньки и повыше задрала вертящуюся попу.
– Пасадо-бля! - с азартным презрением высказалась Яна, когда танец оборвался.
Вождь даже подпрыгнул и испуганно покосился на нее, словно понял смысл сказанного. А может, его просто напугала решительная интонация.
– Ну что вы, Яна Казимировна! Какой же это разврат. Они нас еще стесняются. А в прежние годы эти танцы развивались в такую групповуху под баньяном!…
– Да что вы! - изумился Нильс.
– Повально, - усмехнулся Понизовский, - всем населением. Даже старики и дети.
– Позвольте, - заинтересовался Нильс. - А что же делали старики?
– Учили детей.
– Как?!
– Своим примером.
Нильс призадумался.
Над островом высоко поднялась луна, непривычная - красная, кривая на один бок. С моря дохнул вечерний ветерок, взметнул пламя затухающего костра, бросил к луне быстро гаснущие искры.
Танцоры окружили молодых и увлекли их под сень баньяна, где, надо сказать, становилось все прохладнее.
Под аккомпанемент песен, ритмичных хлопков ладоней и топот ног их поставили перед Янкой на колени. Она не сплоховала: так рванула этот венок «но-вобрачия», что разорвала его не пополам, а на «мелкие дребезги» - алые цветы тропическим ливнем упали на покорно склоненные темноволосые головы.
Тут же из толпы вывернулась полуголая девчонка лет двенадцати, но вполне уже сформировавшаяся. Перед собой она держала какую-то птаху, сжав ее крылья. Птаха с доверчивым любопытством вертела головкой, не догадываясь о своей участи. В глазках ее поблескивали искорки отраженного пламени.
Но меня, честно говоря, беспокоила участь не этой голубки, а посаженной матери Янки. Потому что девчонка уже тянула к ней руки с зажатой в них жертвенной голубкой.
Янка встала, выпрямилась. Гордо подняла голову:
– Великий вождь! Великий народ Таку-Каку…
– Такутеа, - подсказал ей взволнованно Понизовский.
– А я что говорю? - окрысилась Яна. - Подставил меня и еще поправляешь! Великий народ… Та-ку… Как там дальше? Теа! Великая честь оказана мне. Но… Сами мы люди не местные. Вон там… - Она повернулась к морю, над которым висела кривобокая красная луна, и величественно простерла руку. - Там, на моем далеком острове, есть тубо.
– Табу, - поправил Понизовский трагическим шепотом.
– Не лезь, - оборвала его Яна. - Сама знаю… На моем острове есть табу…
При этих ее словах тревожный шелест пробежал меж аборигенами, а вождь Мату-Ити даже привстал в тревоге.
– Переводи дальше, - Янка толкнула коленом «толмача», сидящего у ее ног, который явно в чем-то
Янку заподозрил. Но ей на эти подозрения было наплевать. И она торжественно и трагично продолжи ла: - Ни одна женщина моего племени не смеет коснуться голыми зубами птичьего мяса и птичьих перьев. У меня такое же тубо. То есть табу. И по закону моего племени этот обряд должен совершить… - Тут Янка значительно помолчала. Либо собиралась с духом или мыслями, либо готовила эффект. -…Должен совершить кровный друг моего танэ. - И она обхватила и прижала к себе голову Понизовского.
Тот попробовал было вывернуться, но Янка цепко впилась в его редеющие кудри.
– Что за танэ? - шепнул я.
Янка обернулась, торопливо проговорила:
– Танэ - это муж, мужчина. Ты - мой танэ, я - твоя ваине. - Быстро, однако, освоилась. - А это, - она энергично потрясла безвольную, будто отрубленную голову Понизовского, - это - кровный друг моего танэ. И он сейчас загрызет у всех на глазах эту невинную птичку. Грызи, толмач!
Не знаю, что поняли из этой мизансцены наши сладострастные аборигены, но они отметили ее бурным рокотом восторга. Прямо-таки прибой на рифах.
Мату-Ити поднялся, стукнул жезлом в землю, едва не попав при этом в ступню одного из охранников, и торжественно провозгласил:
– Да будет так! - Это и без перевода было понятно.
Вывернулась Янка. Но, по правде говоря, если надо, она и крокодилу горло перегрызет. Меня уже другое тревожило. Я нагнулся к Понизовскому, тронул его за плечо:
– Надеюсь, Серега, роль матери этих детишек не есть еще и роль тринадцатой жены вождя?
Понизовский, среди всеобщего внимания и благоговейной тишины, поднес ко рту бедную птичку, обернулся и, сказав мстительно: «Вполне возможный вариант!» отчаянно впился зубами в перья. У него подходящего табу не нашлось.
Дальше все прошло по сценарию. Оросили, отправили под пальмы. Сели за пиршественный стол. Во главе его - всем довольный и почему-то уже хмельной вождь и его «затабуированная» временная вождиха в окружении двенадцати его законных супружниц.
Мату-Ити долго что-то говорил, с плавными жестами и все более мутневшим взором. Понизовский переводил, кажется, не очень близко к оригиналу. А потом, по-моему, от себя добавил, что по обычаю должен запечатлеть поцелуй на груди посаженной матери, и потянулся к Яне все еще окровавленными губами.
– Утрись, убивец! - осадила его Янка.
Стол был обильно заставлен. Правда, кушанья были разложены не на пальмовых листьях, а по разовым пластиковым тарелкам. И вместо местного хмельного напитка в тыквенных сосудах подавалось виски с совершенно ужасным привкусом дурного самогона. В наших Пеньках такому самогону даже дед Степа, стойкий пьяница, бойкот объявил бы.
Наша Янка быстро сориентировалась и налегала в основном на крабов, передвинув к себе объемистую чашу - салатницу по виду. Крабы, правда, были консервированные.
– Да, - с набитым ртом вспомнила Яна о своих бедных влюбленных детках. - А чего вы их не кормите? Где они, толмач?
Разобиженный Понизовский все-таки снизошел до ответа.
– У них интим.
– Что-то долго.
Понизовский усмехнулся, глянул на часы.
– У них теперь пересменка. Смена партнера.
– Это еще зачем?
– Для гарантии.
– Бред какой-то. Ну и порядки у них! Понизовский усмехнулся еще ядовитее:
– А у нас? На большой земле? Ужели лучше? Яна окатила его ледяным взглядом.
– Я в ваших кругах не вращалась.
В дверной проем уже заглядывало утро. Праздник затухал. Вождя все его жены, бережно поддерживая, увели в опочивальню. Лица девушек казались в слабом свете серыми от усталости. Никакой веселости во взглядах, никакой живости в движениях.
Мы поднялись и пошли на берег. Костер кое-где еще рдел углями, но больше дымился, чем горел. Мне показалось, что островитяне восприняли наш уход с благодарностью.
Нильс брел по песку, спотыкаясь. Его провожала, бережно обняв за талию, поддерживая, та самая девчушка, что преподносила Яне на кровожадное убиение невинную пташку. И сама наподобие пташки что-то щебетала старику в подмышку. Нильс смущенно хмыкал и время от времени повторял застенчиво: «Но пасаран». То ли перебрал самогону местного розлива, то ли ошалел от близости юного девичьего тела.
– Сергей Иванович, - пробормотал Нильс, - будьте добры, переведите, что мне шепчет эта очаровательная особа. А то я кроме «лав ю» ничего не разбираю. Что это значит?
– А то и значит, - Понизовский отчаянно зевнул. - Очаровали вы крошку. Смотрите, обженит она вас.
– Как вам не стыдно! - возмутился Нильс.
– Любви все возрасты покорны. И детям, и старикам. Да вы не смущайтесь, девушки здесь созревают очень рано.
– Да я-то, Сергей Иванович, давно уже перезрел.
– Как знать. Не зря она к вам так жмется.
Вернувшись на яхту, мы, конечно, забыли о своем решении нести ночные вахты и завалились спать.
Я достал из пуфика пистолет и сунул его под подушку.
– Смотри, ваину свою не подстрели с перепугу, - предупредила Яна.
– Не боись, обращеньице знаем. - И я нырнул под ее горячий загорелый бочок.
– Ну-ну, - проворковала Яна. - Продолжим праздник? Теперь я тебя лишу девственности. Не возражаешь?
Через некоторое время я спросил Яну:
– А что такое кровный друг?
– Узнаешь в свое время, - пробормотала она и уснула.