Вернувшись домой, Рябинин нашел на столе записку:
Андрюшенька! С 18.00 буду на репетиции драмкружка. Звони 3-18, меня обязательно позовут .
Целую, Надя.
Андрей подивился предусмотрительности Вираковой и спустился в дворницкую позвонить.
– Вахтер Иванова слушает! – заскрипел в трубке незнакомый голос.
Рябинин пожелал женщине доброго вечера, представился и попросил пригласить Виракову из драмкружка. Минут через пять он услышал запыхавшийся голос Надежды:
– Да! Андрюша?
– С комприветом, Наденька! Буду в одиннадцать, заходи! – задорно протараторил он и положил трубку.
На углу Губернской и Ленина находился «Иллюзион-синема». У его дверей в восемь вечера встретились Андрей и Полина.
Она гладко уложила мокрые после душа волосы, нанесла вечернюю косметику, ярко накрасила губы. Стройную фигурку облегало длинное черное платье.
«Такая барышня могла бы украсить самый изысканный салон!» – восхищенно подумал Рябинин.
Они изучили афиши. Вечерним сеансом шла американская картина с Мэри Пикфорд. Сеанс начинался через пятнадцать минут, и Андрей поспешил занять очередь в кассу.
«Иллюзион-синема» был залом дорогим, а посему недемократичным. В дешевых кинотеатрах «Госкино» принцип демократизма соблюдался строго – публика смотрела картины, сидя на длинных скамейках. Престижный и кичливый «Иллюзион» предлагал зрителям первого класса удобные кресла, второго – грубые тяжелые стулья, третьего же не было вовсе.
Билет на вечерний сеанс в первом классе стоил один рубль. Отстояв в очереди минут десять, Андрей получил билеты на «первоклассные» места.
Их впустили в зал ожидания – просторное фойе с буфетом в углу и потертым бильярдом по центру.
В фойе стоял гул, слышались взрывы хохота и хлопанье дверей уборных.
– …«Иллюзион» – единственный специально приспособленный для показа кинозал, – рассказывала Полина. – Его построили в 1913 году. Обратили внимание на модернистский стиль в архитектуре фасада? Мама слышала, что «Иллюзион» – копия одного из синема Чикаго.
– Он частный? – поинтересовался Андрей.
– Да, сдан в аренду прежнему хозяину Бабкину.
Прозвенел звонок, и зрителям предложили пройти на просмотр. Как только публика расселась по своим местам, свет погас, возник на экране белый квадрат, и заиграла музыка. Тапер находился справа от экрана за черным лакированным роялем. Появились титры, кое-кто читал их вслух. Андрей искоса поглядывал на Полину. В тусклом свете экрана ее тонкий профиль и блестящие любопытством глаза выглядели весьма эффектно.
На экране несчастная Мэри в который раз устраивала личную жизнь – стремилась выбиться в люди и выскочить замуж за миллионера. Зрители криками и вздохами озвучивали перипетии сюжета; справа кто-то закурил, пуская клубы синего дыма. Из темноты прохода на курильщика зашипела пожилая служительница.
Андрей безучастно глядел на движущиеся картинки и думал о человеческом счастье. Давным-давно, году этак в одиннадцатом, спорил он со своим верным другом Жорой Старицким на чердаке их дома в Петербурге. Спорили о счастье. Жорка, сын военного врача, лучший в классе по боксу и математике, кричал, что счастье – карьера и деньги. Начитавшийся рыцарских романов, сын статского советника Казначейства Миша Нелюбин возражал. Он считал, что счастье – служение Родине и крепкая семья. Расхождения старых друзей были неудивительны – Миша рос в благополучной и дружной семье; Жора постоянно конфликтовал с мачехой, а слабый характером папа так же слабо их мирил. После гимназии Миша хотел стать юристом, но Старицкий убедил друга вместе «податься в военные». Что ж, Нелюбин-старший не возражал – дедушка Миши был генералом.
«Интересно узнать мнение Жорки сейчас, – размышлял Андрей. – Родины нашей нет, денег тоже не нажили. Остаются грезы о семье, личном счастье и счастье любимого человека. А все-таки я был прав… Жорка. Где он? Жив ли?»
Они расстались в январе восемнадцатого, в холодном Петрограде. Георгий подался на юг, в Добровольческую армию, Михаил медлил – болела мать, да и не хотелось ему к Корнилову.
Миша тогда питал иллюзии, говорил о сознании народа и демократии. Георгий уже был опустошен и озлоблен: «Только к Корнилову! Бить, стрелять и жечь большевистскую сволочь! Помяни мои слова: недолго и тебе в Питере сидеть, скоро, скоро твой демократический туман развеется, и ты окажешься в наших рядах. Бог даст, свидимся на победном параде в Белокаменной».
В июне Михаил с группой сослуживцев отправился на Волгу – в Народную армию правительства комитета членов Учредительного собрания. А к ноябрю 1918-го его иллюзии действительно рассеялись. Перестал Михаил верить в демократию, стал непримиримым и целеустремленным. Он принял Колчака как «Верховного», не раздумывая, захватил штаб полка, арестовал «комучредиловца» Посадского, о чем и отстучал телеграфом адмиралу.
Так появилась у штабс-капитана Нелюбина идея; еще раньше, летом, появился и свой герой – Владимир Оскарович Каппель. Службу под началом славного генерала Михаил считал лучшими годами своей военной жизни.
…Михаил шел рядом с Каппелем по полю под Симбирском. Шеренги чеканили шаг, винтовки за плечами. Били барабаны, свистели большевистские пули. Знаменитая «психическая атака» Каппеля! Сам Владимир Оскарович – впереди: при параде, с папироской в зубах, на губах – веселая улыбка. Стек выбивает такт по голенищу. Глянул на Михаила, своего любимого офицера, бросил:
– Миша, они непременно побегут, не стоит тратить заряды. Что они защищают? Свое стремление порыться в наших карманах? Чушь, Миша! – И он затянул песню, подхваченную тысячей глоток:
С подсвистом пели, весело, победно. И побежали краснопузые, бросая в панике оружие и амуницию…
«Все это – что кинематограф, будто и не было, – подумал Андрей и вновь посмотрел на Полину. – Нестерпимо хочется ее любить, обрести взаимность и счастье. Страшно думать о неудаче». Он коснулся ее руки, Полина нетерпеливо схватила его ладонь – она была там, с героиней Мэри…
Но вот Полина радостно улыбнулась – близился счастливый конец фильмы.
На дальней окраине города расположилась Северная слободка – тихое еврейское местечко. В девятнадцатом отходившие деникинцы нещадно били по слободке из орудий – в местечке засели наступавшие красные части. Многие дома разрушили снарядами и пожаром, некоторые так и остались стоять унылыми заросшими пепелищами. Выжившие слобожане восстановили часть строений, и еврейская окраина вернулась к своим привычным занятиям.
В субботу, около десяти вечера, когда Андрей и Полина выходили из кинематографа, в Еврейской слободке у ворот мельницы остановились пролетка и крестьянская подвода. Проезжающие собрались кружком под единственным фонарем и затеяли негромкий разговор. Говорил среднего роста человек в крестьянском армяке и нелепой гимназической фуражке. Прочие, с виду тоже деревенские жители, внимательно слушали.
Подвыпивший мужичок, дремавший на скамейке у дома Ханны Срулевны Финкельштейн, очнулся, услышав конское похрапывание и скрип колес. С трудом подняв от скамьи тяжелую голову, он подумал: «Куды-й-то селянщина собралась на ночь глядя?» Его подмывало крикнуть и спросить «мужуков», но он испугался пробуждения Ханны Срулевны и ее гнева. «Выскочит Сралевна, прогонит», – решил мужичок. Покидать же скамейку Финкельштейнихи ему не хотелось, да и сил не было. Выпивоха «плюнул» на припозднившихся крестьян, уронил хмельную голову и захрапел.
Собравшиеся завершили совет, уселись в экипажи и тронулись к выезду из города.
Андрей и Полина шли по улице Ленина (бывшей Императорской). Она спросила мнение спутника о картине. Рябинин ответил уклончиво и предложил отужинать в приличном месте.
– Через три дома – ресторация «Лондон», заведение, достойное вашего присутствия, – иронично проинформировала его Полина. – Только рассчитайте прежде свои возможности: «Лондон» – удовольствие дорогое.
Андрей прикинул в уме содержимое бумажника: несмотря на то что средства в этом городе таяли, как весенний снег, на его выходное пособие и накопления последних лет можно было «шиковать» еще недели две. «До зарплаты дотяну», – решил он.
«Лондон» встретил их монументальным порталом и светящейся вывеской. Мощный швейцар в усах уже отворял резные двери.
В прохладном вестибюле – царство мрамора и услужливые гардеробщики. Андрея и Полину пригласили в залу.
«Лондон» был консервативен и торжественен. Рябинин подумал, что при царе сюда наверняка хаживали отцы города и заезжие знаменитости. Да и теперь под высокими сводами и хрустальными люстрами восседал цвет новой городской буржуазии. Сытые и важные молодчики пережевывали снедь и запивали – нет, лучше застрелиться – настоящим «Клико» и бургундским! Украшали общество дамы – хохочущие молодые и скучающие умудренные. Среди «деньги имущих» присутствовали и «власть имущие» – пьяный военный в добротном кителе («Командировочный, не меньше комдива», – определил Андрей) и «мальчишник» совслужащих в центре залы. Были здесь и влюбленные парочки, такие как и они с Полиной.
Подскочил радушный мэтр, проводил к столику. Тут же подбежал официант в жилетке и преподнес Андрею меню.
– Меню, милейший, вначале следует подавать даме! – удивленно фыркнул Рябинин.
– Манеры исчезли вместе с титулами! – расхохоталась Полина и приняла меню.
Официант подобострастно скалился. Полина листала книжицу, продолжая похохатывать и бормоча под нос что-то о вневременной прозорливости Цицерона. Наконец объявила:
– Так! Мне, будьте любезны, белое кахетинское и запеченную форель.
Андрей выбрал пару салатов и бифштекс. Записав заказ, официант наклонился к уху Рябинина и спросил:
– Просим извинения, гражданин, вы, случайно, не член профсоюза «Нарпита»? «Нарпитовцам» у нас скидка – восемь процентов.
Андрею захотелось рявкнуть любимое им, отцовское: «Пшел вон!», но он сдержался, отослал официанта жестом руки.
– Андрей! – привлекла его внимание Полина. – Знаете, кого вы мне напоминаете? Робинзона, привезенного домой после долгих лет дикарской жизни. – Ее глаза смеялись, и Андрей подумал, что даже в огромной толпе сумел бы без труда найти их.
– Полина, давайте на «ты», – вдруг предложил он.
– Ну давайте, – легко согласилась она и добавила, – хотя на «вы» романтичнее.
– Нет уж, романтичная, пожалуй что ты, Полина; я – скорее демократичный, – рассмеялся Андрей, оглядывая рукава своей рубахи. – По-моему, мы несколько необычно смотримся вместе.
– Тебе не нравится мой гардероб? – растерялась она.
– Что ты, твой туалет восхитителен, это я не соответствую.
– Пустяки, обживешься, – успокоилась Полина. – А если серьезно, свой геройский френч спрячь и купи нормальный костюм. Думаю, зарплата начальника цеха на «Ленинце» приличная.
– Семьдесят рублей. Как говорится, жить можно.
– Давай-ка подберем тебе одежду! – оживилась Полина. – Походим в день зарплаты по магазинам, хорошим портным. У тебя классный типаж, тебя стоит модно приодеть.
– Под твоим руководством – куда угодно.
Принесли вино.
– Хотелось бы выпить за наше знакомство. Я ему очень рад, – Андрей поднял бокал.
– Я тоже рада. За тебя!
– И за тебя, Полина!
Оркестр, бренчавший доселе что-то вроде кадрили, заиграл аргентинское танго. Рябинин поднялся:
– Разрешите вас ангажировать? – Он с поклоном предложил руку Полине.
– Вы танцуете?
– Попытаюсь вспомнить, строго не судите.
Они были единственной парой на танцевальной площадке. Полина смотрела вниз и немного вбок, шепотом считала такт. Андрей справлялся, хотя и не танцевал с семнадцатого года.
Нигде не познается человеческая натура так, как в танце! Правду и фальшь, смиренность и гордыню, открытость и расчетливость, ветреность и предрассудки, вдохновенность и эпатаж – все отразит танец. Скрыть эмоции в танце сможет лишь волевой человек, только вот танца тогда не получится.
Полина горела – ее движения были плавными, но таящими порыв; чувствительные ноздри трепетали, щеки порозовели, светились страстью темные глаза.
Андрей был сдержанно-восхищенным. Он старался не сбиться и в то же время «подыграть» настроению партнерши.
Музыка смолкла, Полина широко улыбнулась и обняла Рябинина за плечи:
– Отлично! Мне очень понравилось, – проговорила она ему в лицо.
Андрей поцеловал ей руку:
– Спасибо вам. Вы танцуете прекрасно, мадемуазель!
Они вернулись к столу.
– Танго – одно из многих прелестей, потерянных в ходе революции, – усаживаясь, заметила Полина. – Помнится, в девятнадцатом жила я у бабушки в Питере – голодуха, митинги, «красный террор»…
А как хотелось танцевать! Ну уж о танго и речи не было, даже невинный вальс считали контрреволюцией. Как славно, что придумали нэп! Наше общество после нэпа изменится, вот увидишь. Останется лучшее от революции и от капитализма, идеальное общество.
«Слышал бы ее папочка такие речи! Не поздоровилось бы дочке. Ох, не дадут кровопийцы-ортодоксы брать лучшее от капитализма. Соскучатся по кровушке, жажда заставит вернуть красные реки и трупные берега», – мысленно не согласился Андрей, а вслух пошутил:
– Побольше бы таких в Цека!
– Не веришь в срастание большевизма и капитализма? Увидишь! – не унималась Полина. – Люди повлияют, народ – двигатель истории. Мне отец говорил по секрету, – она понизила голос, – по статистике, членов партии меньше одного процента населения! Так что народ заставит наиболее упрямых сторонников «военного коммунизма» принять лучшее из мирового опыта.
– В том числе и танго? – съехидничал Андрей.
– Хотя бы, – решительно кивнула Полина и принялась за рыбу.
– Знаешь, Полина, мы слишком много твердим о политике. Нэп, коммунизм, белые, черные, всякие… Тебе не надоело?
– Ужасно надоело. А что поделаешь? Видел газеты? Людей слышал?
– Вот люди, например, в трамвае говорят как раз об ином.
– И о чем же?
– О преступности, ценах, просто сплетничают. Кстати, я и не подозревал, что в центре России этакая жуть творится – ночные налеты, боязнь ходить с наступлением темноты.
– А ты что хотел? – погрустнела Полина. – Безработных в стране – больше миллиона. Куда им идти? В бандиты и воры, разумеется. Их ловят, а они множатся, и, пока не ликвидируют причину, так и будет.
Она вернулась к еде. Закончив ужин, попросила кофе.
– Рискуете не уснуть! – заметил Андрей.
– Пустяки, я сплю как убитая, – отмахнулась Полина. – Можно спросить?
– Конечно.
– Как ты относишься к авангардному театру?
– Гм… Никак. Видел кое-что до войны, потом на фронт приезжали авангардные «агитки»… Не знаю.
– Тебе стоит взглянуть. Через две недели, двадцать третьего мая, в «Новом театре» дают премьеру «Ревизора». Режиссер – моя подруга, и я в курсе всех творческих исканий. Сходим?
– Пожалуй.
Полина взглянула на изящные серебряные часики:
– У-у, пора по домам! Право, загулялись мы, Андрей Николаевич.
Верстах в трех от города, на опушке березовой рощи стоял хутор. Жили на нем крестьянка-солдатка с глухой дочерью-подростком. В просторном доме мать и дочь ютились в задней комнате, остальные две и большую горницу вот уже три месяца арендовал некто Гнутый – неприятная личность с круглой спиной. Это и была «малина Гнутого», на которой собирались жиганы поиграть в карты, попить вина и потолковать о своем лихом промысле. Последнее время на малине «отдыхали» люди Осадчего. Хозяева дома, тетка Варвара и ее глухая дочка Ира, в дела Гнутого и его гостей не вникали – бандиты собирались к ночи, когда хозяева ложились спать.
Осадчий с подручными тревожили город почти год. Вначале уголовный мир не принимал их во внимание, расценивая как шайку шпаны, в скором времени должную «спалить» саму себя. Однако после ряда громких и денежных дел в городе и на «гастроле» с Осадчим стали считаться. Вели они себя нагло и быстро выросли из «троицы фраеров» в оголтелую банду налетчиков в десять стволов.
В субботу около одиннадцати вечера к малине Гнутого медленно подъехали пролетка с подводой. С телеги соскочили двое и направились к дому. Стоявший на «атанде» [49] парень насторожился и взвел курок револьвера, однако, признав в переднем Фрола, расслабился.
– Прибыли? Ждите здесь, – он пошел было в дом, но тут из-за спины Фрола быстрой тенью скользнул Никита.
Неуловимым движением он вонзил в грудь часового трехвершковый нож.
Фрол зажал парню рот и бесшумно повалил его на ступени крыльца.
Когда постовой затих, Федька махнул рукой в сторону экипажей.
– Яшка, подшухери за батом [50]; Кадет, сиди при лошадях. Геня, пошли! – заметив знак Фрола, шепотом скомандовал Гимназист.
Степченко вытащил из-под полога пулемет «льюис», и они зашагали к дому.
Фрол поднялся на крыльцо и отворил дверь.
– Чисто, – раздался из темных сеней его шепот.
Осторожно ступая, в сени вошел Гимназист. Фрол чиркнул спичкой и указал на ведущую в горницу дверь. Гимназист кивнул Гене и взялся за притворную скобу.
В горнице за длинным столом гуляли налетчики. Кое-кто резался в картишки, кто-то терзал тальянку. Осадчий молча сидел во главе стола. Гнутый подносил закуски, когда дверь открылась и вошел неизвестный в гимназической фуражке. Сидевшие застыли в недоумении.
– Ты мне влику хотел устроить? – обратился Гимназист к Осадчему.– Что ж, только это будет последнее, что ты видел.
Из-за его спины высунулось тупое рыло «льюиса», и тишину разрезала пулеметная очередь.
Когда вылетел последний патрон, Гимназист скомандовал:
– Довольно! Кончайте подранков.
В горницу ввалились Фрол и Никита с пистолетами на изготовку. Они подходили к распростертым на полу, столе и скамьях жиганам, пинали тела ногами, проверяя, живы ли они. Добивать пришлось немногих – Геня стрелял метко, сказывалась хорошая школа батьки Махно. Пристрелив корчившегося на полу мальчишку лет шестнадцати, Фрол прошел на «хозяйскую» половину.
Тем временем Гимназист нашел Осадчего. Он лежал в луже крови, пули пробили ему легкие. Жизнь оставляла Осадчего, глаза мутились. Гимназист встал над ним.
– Славы моей захотел? Так подыхай и знай, собака: ты теперь и есть Гимназист! – он снял свою фуражку и бросил ее в кровь Осадчего.
Умирающий попытался что-то сказать, но кровавая пена потекла у него изо рта, он захрипел. Гимназист поднял револьвер и, прицелившись, пригвоздил голову Осадчего к полу точным выстрелом в лоб.
Появился Фрол.
– Бабы проснулись. Что с ними? – спросил он атамана.
– Пусть живут. Они ничего не видели.
Налетчики вышли из дома. Из темноты возник Яшка.
– Никто не продерлил [51], – выдохнул он.
– Добро, – кивнул Гимназист, – котумаем [52] отсюда.
Полина пыталась заснуть, но не могла. Воспоминания минувшего дня не выходили из головы. «Интересный парень Андрей, – говорит, прежде подумавши, выдержан, образован. Видно, семья хоть и мещанская, но за воспитанием сына следили».
Она всегда была немного капризной, а оттого избирательной в знакомствах. Воспитываясь у бабушки в Петербурге, Полина ощущала холодок обеспеченных буржуазных девочек. Приятельницы шушукались о неблагонадежности ее матери и неизвестном отце-каторжанине. Разговоры доходили до ушей Полины и отталкивали от подруг. Ее приятелями стали дворовые мальчишки, представлявшие различные сословия петербургской улицы. А в эмиграции Полина обрела других друзей – детей таких же, как и она, политэмигрантов.
Возвращение в Россию в марте 1917-го было для восемнадцатилетней девушки большим потрясением. Столица гудела, как раскаленный котел: поэты – властители дум – выступали на митингах, горожане упивались долгожданной свободой… Петербуржцы, пожалуй, первыми поняли, что революция – «гулящая девка на шальной груди солдата», девка вечно пьяная, немытая и крайне бестолковая. Несмотря на это, она, словно чума, заражала своим опьянением многотысячные толпы.
Полина тоже жила революцией. Как и вся страна, она с энтузиазмом восприняла происходящие перемены. Она работала в народном училище, учила детей и взрослых грамоте. Личное отходило на второй план – однажды мама даже упрекнула Полину в том, что у нее ужасные, обломанные ногти и давно не мытые волосы…
«Товарищ Полина» начала охладевать к революции с ноября семнадцатого, сразу после большевистского переворота. Как-то утром она пришла в свой класс и обнаружила дикий разгром: исчезла почти вся мебель и даже двери, портреты русских писателей валялись без рам и стекол, пол был затоптан грязными сапогами. Оказалось, ее взрослые ученики провели «национализацию» – прихватили кто что хотел. Полина собрала класс и потребовала объяснений. Пролетарии не поняли ее претензий – ведь свершилась революция, все имущество перешло в руки трудящихся, а значит, каждый имел право на кусок общественного добра!
Она ушла раздраженной и потерянной, долго не возвращалась к работе. «Народу буду служить, но от „общественных“ нагрузок меня увольте, – объявила Полина отцу. – Общаться с распоясавшимися хозяевами республики я бы хотела как можно меньше». Она стала готовиться к поступлению в университет, завела знакомства вне революционной среды.
Первое сильное чувство Полины зародилось зимой восемнадцатого. Звали его Сережей, и был он молоденьким инженером-механиком. Сережа сочувствовал эсерам, но позже стал большевиком. Их любовь росла и развивалась под знаменем суровой борьбы Советской власти за выживание. Было в их чувстве что-то трагическое, надрывное и ускользающее, словно песок из пальцев. Они торопились любить, любить, невзирая на нетопленые темные квартиры, голодный желудок, компенсировать недостатки быта страстью.
Сережа приходил вечерами, когда бабушка и дедушка Полины отправлялись на покой. Они сидели в дальней комнате, жгли дрова в железной печке, читали стихи и занимались любовью на жестком топчане под ворохом шуб и теплых капотов. А еще они мечтали: Сережа, куривший у «буржуйки» в чем мать родила, и Полина – на топчане, в накинутом на плечи пальто. Их глаза светились, были они далеко от холодной комнаты, от ночных выстрелов и неизвестности завтрашнего дня… Но вот и Сережу забрала война. Его мобилизовали в девятнадцатом. Полина писала письма, зная, что они не дойдут, но все же писала их, упрямо и педантично.
Он вернулся живой и невредимый, чтобы погибнуть в 1921-м от руки крестьянина во время антоновского мятежа.
Сережу схоронили, и Полина уехала из Петрограда, – отца уже год как назначили на должность в его родной город, и Полина присоединилась к семье.
Прошло время, и боль утраты зарубцевалась. Она стала появляться в театре, завела новые знакомства. Появился и мужчина, но их отношения не сложились, и Полине было больно и неприятно вспоминать об этом.
И вдруг в ее жизнь вошел Андрей! Знакомство состоялось подобно лихой кавалерийской атаке, но Полине это было приятно. «Только будет ли он терпеть мою взбалмошность?» – волновалась она. Пожалуй, никому кроме отца не удавалось по-настоящему обуздать ее капризное самолюбие. Полина любила порывистость, прелесть сиюминутного инстинкта, необработанного и, как ей казалось, кристально чистого. Ей не перечили. Да и кому? Бабушка и дед обреченно влюблены в единственную внучку, мама тихо любит и неслышно болеет, а папе часто не до нее. Остальные либо стоически выносят ее прихоти, либо боятся (ее и папу).
«А все-таки Андрей хитрющий! Он не перечит, однако свое берет „тихой сапой“, твердо и уверенно. Жуть, как приятно! Любопытно, когда и как он осмелится меня поцеловать? Нужно придумать что-либо остроумное и каверзное на этот счет». Полина начала было подыскивать в голове варианты, но сладкий обезоруживающий сон уже обволакивал ее.
«Стоять (быть) на атанде» (жарг.) – на карауле, на часах.
«Яшка, подшухери за батом…» (жарг.) – «Яшка, понаблюдай за опасностью позади дома».
Никто не продерлил» (жарг.) – «никто не убежал».
Котумать (жарг.) – уходить.