Быстро посмотрев на первые страницы, Журковский понял, что главная новость дня - убийство в Греции какого-то "господина Максименкова".
Что это за господин и чем он так прославился, что солидные издания отдали ему - точнее, его смерти - первые страницы, Журковский понятия не имел. Однако его очень заинтересовала знакомая фамилия, мелькнувшая в одной из статей.
Анатолий Карлович вошел во двор, не дойдя нескольких шагов до своего подъезда, остановился, раскрыл "Новости" и пробежал глазами статью о загадочном Максименкове.
Так и есть. "Финансовый партнер Андрея Суханова..." "Корни благосостояния нашего мэра..." "Суханов обрубает хвосты..."
Что все это значит?
Анатолий Карлович сунул газеты в карман пальто и почти бегом бросился к двери парадного. Скорее домой, прочитать все внимательно, сопоставить с сегодняшним задержанием главного бухгалтера фирмы... Кажется, действительно давление на команду Греча переросло в жесткий прессинг "по всему полю".
Журковский нажал на кнопочки кодового замка - после того как он вывесил, по совету Крюкова, объявление с требованием закрывать дверь за замок, она и вправду перестала манить окрестных бомжей соблазнительными глубинами подъезда.
Анатолий Карлович потянул дверь на себя и вошел в подъезд. Лампочка горела только на первом этаже, выше, вплоть до пятого, царила полная темнота.
"Нужно будет поменять, - подумал Журковский. - От ЖЭКа не дождешься. Не забыть бы завтра..."
В голове его что-то звонко и громко щелкнуло. Уже падая на холодные ступеньки, Анатолий Карлович понял, что это был удар. Боли не было, только красные вспышки перед глазами и странная легкость, охватившая все тело. Судя по звуку, его ударили чем-то деревянным - палкой, бейсбольной битой, которая почему-то вошла в моду у отечественных бандитов. "Хотя нет, - думал Журковский, съезжая по лестнице вниз. - Бита тяжелая, а здесь удар такой щелк! - легкий, быстрый..." Он чувствовал мягкие толчки в спину, в позвоночник. Потом чем-то защемили кисть левой руки. Анатолий Карлович не видел, что там происходило, только ощущал резкую боль. В голове начали одна за другой взрываться небольшие бомбочки.
"Как у Греча в кабинете под Новый год, - думал Журковский. - В точности, как у него..."
Сознание вернулось к Анатолию Карловичу через несколько секунд после того, как трое неизвестных начали его избивать. Мысли о бомбочках, а также сравнительный анализ бейсбольной биты и обыкновенной палки заняли всего мгновение.
Анатолий Карлович снова был на площадке первого этажа, там, где горел свет. Бандиты, видимо, не рассчитали силу и направление первого удара. Они предполагали, что их жертва рухнет тут же, на месте, и вся операция начнется и закончится в полной темноте. Но тело Журковского полетело вниз, упало на ступени и проехало до конца лестницы. Перевернувшись на спину, профессор увидел лица нападавших.
Это были молодые ребята, с первого взгляда казалось, что им не исполнилось еще и двадцати. Журковскому померещилось, что он узнал одного из них - вот этот, с длинными волосами, вроде бы живет чуть ли не в соседнем дворе. Во всяком случае, где-то они сталкивались - может быть, в магазине, может, просто на улице.
Парень, стоявший позади длинноволосого, выругался.
- Очухался, гад, - прошипел он и сильно пихнул в спину длинноволосого, который сжимал в руке короткую палку. - Что же ты, сука, мажешь?!
Он шагнул вперед и навис над пытающимся подняться Анатолием Карловичем.
- Вы что, ребята? - успел проговорить Журковский, глядя снизу вверх на молодых бандитов. Определенно, длинноволосый был ему знаком. Двух других он видел впервые. Ближе к нему стоял, вероятно, главарь - с тонким, кавказским лицом, которое могло бы казаться даже красивым и интеллигентным, если бы не кривящийся в отвратительной ухмылке рот. Коренастый крепыш - вероятно, страхующий от жильцов с верхних этажей, - стоял на лестнице и почти скрывался в темноте.
- Через плечо, - сказал кавказец и опустил подошву ботинка прямо на рот Анатолия Карловича, прижав голову профессора к полу. - Получай, сука!
Кавказец крутанул стопой, словно втирая ее в губы Журковского, потом быстро и сильно несколько раз ударил его ободком тяжелого "Доктора Мартенса" по скулам, в висок, в челюсть.
- Теперь ты давай, - приказал он длинноволосому, но Анатолий Карлович уже не слышал этих слов. Все звуки утонули в оглушительных взрывах, грохотавших где-то внутри черепа, лишая его способности слышать, видеть и чувствовать.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
СТОРОЖ
Глава первая
Крюков был мал ростом и худ. Коллеги по новой работе удивлялись, как только этот заморыш из интеллигентиков может так "держать дозу".
Разумеется, Гоша держал, хотя и знал из опыта своих многочисленных пьющих друзей - писателей, что период такого молодечества длится недолго - год, два, а затем наступает стремительная и, что самое страшное, совершенно незаметная для бравирующего своими способностями к выпивке человека деградация личности.
Он всегда хмуро посмеивался, когда слышал разговоры о "тяжелых" наркотиках и об угрозе обществу, которую они представляют.
Среди друзей Крюкова, как он говорил, живых было несравнимо меньше, чем мертвых, и все те, кого он хоронил, так или иначе ушли из жизни благодаря алкоголю. Писателю Гоше Крюкову довелось наблюдать проявления алкоголизма в самых разных стадиях и у самых разных людей. Он давно уже убедился в том, что процесс распада сознания и души происходит у всех совершенно одинаково. Будь ты бомж, уволенный двадцать лет назад с родного завода и с тех пор отирающийся в подворотнях, будь ты кандидат наук или артист Большого театра, - все изменения, порожденные в организме родимой крепкой, совершенно идентичны, и однообразие это навевает на наблюдателя такую смертную скуку, опускает в такие глубины тяжелой зеленой тоски, что даже выть не хочется. А хочется лечь на диван, отвернуться от всего мира и уснуть, чтобы не видеть, как цветущие, здоровые, веселые друзья - умницы, острословы и остроумцы - превращаются в брюзжащие развалины.
Конечно, были способы замедлить падение. Они порой принимались за панацею, и многим из окружающих казалось, что люди, имеющие возможность к этим способам прибегать, определенным образом застрахованы от алкогольного саморазрушения. Такой "страховкой" считается любимая, интересная и творческая работа или же большие деньги, позволяющие сравнительно быстро реанимировать отравленный организм, привести в порядок психику - либо поездкой в Калифорнию (на Сейшелы, на Тибет), либо просто курсом, пройденным в хорошей, дорогой клинике.
Однако биохимия человеческого органихма оказывалась сильнее всех внешних факторов, всех клиник, всех так называемых "положительных стрессов", призванных вернуть пациента в нормальное психическое состояние и отвлечь его от пагубного пристрастия. Биохимия брала свое.
Крюков знал об алкоголе если не все, то очень много. Во всяком случае он отчетливо представлял себе, что "невинная" выпивка - в действительности один из самых тяжелых наркотиков: алкоголь вписывается в обмен веществ прочно, легко и, главное, навсегда. Представлял он себе и то, что болезнь, в России считающаяся какой-то несерьезной, словно бы и не болезнь это вовсе, а так, недоразумение, болезнь под названием "алкоголизм" - на самом деле тяжелейший и неизлечимый недуг, в большинстве случаев приводящий к смертельному исходу.
Гоша, в свои сорок девять лет выглядевший почти на шестьдесят, был и прежде не чужд этому традиционному русскому способу отдыха, а теперь, после того как Крюков заявил о прекращении своей творческой деятельности, алкоголь стал для него единственной отдушиной, единственным способом почувствовать себя личностью, полноценным человеком, хотя бы на время обмануть себя и вернуть те прежние легкость и беззаботность, которые были свойственны ему раньше, когда он, полноправный член Союза писателей, был известным человеком не только в Городе, но и в стране.
Женщины любили Гошу. Видимо, некоторую роль здесь играл странный предрассудок, что мужчины маленького роста должны обладать огромными сексуальными возможностями - якобы природа, промахнувшаяся в одном, обязательно компенсирует свои просчеты в другом, в том, что хотя и скрыто от глаз людских, но все же не менее значимо, чем, к примеру, богатырское телосложение, большие голубые глаза, густая шевелюра и правильные черты лица.
Может быть, так оно и есть. Во всяком случае от недостатка внимания со стороны слабого пола Гоша не страдал никогда, сколько себя помнил.
Вообще Крюков считался человеком чрезвычайно смелым, прогрессивным, позволявшим себе такие намеки и даже прямые высказывания о непорядке в государстве российском, а точнее, советском, что многие его друзья всерьез опасались за безопасность Гоши. Им не раз казалось, что пребывание его на свободе закончится со дня на день и писатель Крюков разделит печальную, но героическую и сладкую для большого числа советских прогрессивных авторов участь Бродского, Синявского, Даниэля, либо же - Аксенова, Солженицына и Сахарова.
К слову сказать, Гоша был знаком с Аксеновым, дружил с Довлатовым, встречался с Бродским и сам причислял себя к кругу гонимых и ходящих по краю пропасти художников, что ему, вообще говоря, чрезвычайно нравилось.
Жизнь этих художников была полна тайн, интриг и опасностей, хотя иногда, лежа на диване у себя дома, Гоша подумывал о том, что большинство опасностей, о которых предупреждали его друзья, сильно преувеличены и вред, наносимый лично им, писателем-диссидентом (по крайней мере так считалось) Крюковым, вовсе не столь велик и опасен для всесильных КГБ и партаппарата, как его живописуют в ресторане Союза писателей, а может, и не вред это вовсе, может быть, Гоша как раз и есть тот самый клапан, отдушина, через которую Комитет дозировано выпускает недовольство творческой интеллигенции происходящим в стране.
И то - ни про Афганистан, ни про что-либо, имеющее прямое отношение к реальности, Гоша никогда не писал. Все его труды были посвящены, собственно говоря, исканиям, метаниям и страданиям творческой личности, живущей в обществе с элементами тоталитаризма (не более чем элементами - чтобы угадать их, читателю приходилось напрягать всю свою фантазию, только тогда он мог прорваться сквозь дебри знаменитого крюковского "эзопоязыка" к сияющему зерну истины).
Однако книги его, а точнее сказать, номера журналов, в которых печатались Гошины повести и романы, пользовались немалой популярностью. Еще вышло у него два сборника рассказов, да больше и не нужно было.
Публикация всего творческого багажа Крюкова отдельными изданиями могла бы полностью изменить его статус антисоветчика. Стал бы он совершенно ординарным членом Союза, одним из тысяч писателей СССР, и затерялось бы его имя среди множества других литераторов, ныне благополучно забытых, да и в расцвете собственного творчества не шибко известных и уж всяко не почитаемых никем - ни издателями, ни читателями, ни властями предержащими.
Гоше - так уж повелось, что по имени-отчеству его почти никто никогда не называл, да и сам он поощрял, чтобы к нему так обращались, было в этом что-то демократическое, - Гоше нравилась роль, отчасти навязанная ему, отчасти разработанная им самостоятельно, роль этакого борца за справедливость, поэта-бессребреника, порхающего по жизни совершенно свободно и легко, живущего только для творчества и не связывающего себя ни семьей, ни холостяцким домашним хозяйством, ни уж тем паче сотрудничеством с государственными структурами. Впрочем, "стучать" Гоше, в отличие от многих его коллег, никогда не предлагали.
Это даже обижало Крюкова, он представлял себе, как поведет себя на беседе с работниками всесильного Комитета, разыгрывал в своем воображении целые спектакли, но в реальности оказывалось, что не нужен он был Комитету. Гоша расстраивался. Невнимание к нему Органов намекало на то, что не вышел он талантом, не дорос еще до своих именитых, прославленных коллег-диссидентов и свободолюбивых авторов, высланных, посаженных, обруганных прессой и, может быть, отчасти потому и ставших знаменитыми и прославившимися на весь читающий мир.
Впрочем, черные мысли не надолго отягощали Гошу - слишком много было в жизни приятного, чтобы жертвовать им ради самоистязаний и взращивания в себе комплекса неполноценности.
Специалист по игре в "кошки-мышки" с государством, душа любой компании, пьяница и весельчак, острослов и покоритель женских сердец, Крюков наслаждался своей локальной, но вполне устойчивой в пределах родного Города славой, и казалось ему, что так до конца своих дней и останется писатель Крюков всегда востребованным, всегда желанным в каждом доме, всегда цитируемым и почитаемым дамами-литературоведами, внимание которых с годами не ослабевало, а, напротив, только усиливалось.
Все кончилось столь внезапно, что Крюков даже не сразу понял, не сразу заметил перемены, произошедшие в его личной жизни, в жизни его окружения и вообще в жизни всей страны.
Он принял горбачевскую перестройку, как и большинство его друзей и знакомых, с восторгом. Наступали новые времена, времена полной творческой независимости, невиданного расцвета свободы слова, рушились все барьеры, сдерживавшие прежде живое художественное слово, уходила в прошлое советская цензура, перспективы рисовались не просто радужные, они сверкали на горизонте, превращая зимние северные ночи в солнечные, упоительно жаркие дни шестидесятиваттные лампочки на кухнях у литературных дам казались Крюкову ослепительными, богатыми люстрами, а сами кухни, с облупившейся на стенах краской цвета "морской волны", с лохматыми газовыми трубами, змеящимися по этим стенам и ныряющими в неаккуратно прорубленные дыры, виделись роскошными залами.
Будущее было прекрасно и удивительно. Мечты сбывались. Да какие, впрочем, мечты! Крюков никогда даже предположить не мог, что та самая свобода личности, свобода творчества, те самые заветные желания персонажей его повестей и рассказов вдруг станут реальностью. И не где-нибудь в эмиграции, за океаном, а здесь - в родном и любимом Городе, в стране, где все говорят на одном, прекрасном, великом и могучем русском языке. Это был подарок судьбы, то самое чудо, которого всю жизнь ждет, лежа на печи, русский человек, игнорируя скучный, рутинный каждодневный труд, чудо, аналогов которому Крюков не мог найти в русской истории.
Крюков посмеивался над своим старым приятелем Толей Журковским, который, кажется, даже не заметил случившегося в стране, по-прежнему таскался на свои лекции, дома же сидел в кабинете и корпел над книгой, начатой еще лет десять назад, - ему ни цензура, ни КГБ были не страшны. Крюков знал, что рукопись Журковского посвящена делопроизводству в России середины девятнадцатого века и являет собой пример абсолютной аполитичности и лояльности: какая бы власть ни была в стране, каких бы политических, экономических, национальных и прочих приоритетов ни придерживалось государство, делопроизводство девятнадцатого века никаким локтем не задевало державных устоев.
В начале девяностых годов Крюков развил сумасшедшую деятельность - он митинговал, писал бесчисленные статьи, иные из которых были даже опубликованы в центральных изданиях вроде "Огонька" и "Нового мира", носился по городу из конца в конец, организуя бесчисленные комитеты по защите прав человека, прав потребителей, прав творческой молодежи и прав прочих, даже каких-то совершенно немыслимых социальных групп.