Под конец, когда мы, докурив сигары, встали и пожелали друг другу доброй ночи, он сказал:
– Библию, как Ветхий Завет, так и Новый, следует в первую очередь и прежде всего понимать совершенно буквально.
Разве, спрашиваю я вас, квантовой флюктуации вакуума не существует? Я, бог Кадон, именно вас спрашиваю об этом. Это постулат теоретической физики, уже граничащий с эзотерикой. Но это не эзотерика. Что такое эзотерика? Эзотерика – это то, чем занимаются эзотерики. Жабоглазая фрау Тебедох, похоже, занималась эзотерикой, хотя и не была вегетарианкой, и вообще то представление, которое она устраивала во время приемов пищи, напоминало торжественную трапезу целой трибы каннибалов. Чем эзотерики занимаются? Они не моют ног, жгут благовонные палочки и рассуждают о карме или о душе мира. Они погружаются и умеют не думать ни о чем даже наяву. Поэтому то, о чем они думают, когда не думают, почти ничем не отличается от того, о чем они думают, когда думают. А женщины еще любят говорить: я – ведьма. Веедьма, через большое эзотерическое E. В других областях они, впрочем, ведут себя точно так же. Женщина-полеетик.
Но я отвлекся. Итак, квантовая флюктуация вакуума. Это означает лишь, что вакуум без всякой видимой причины порождает из небытия вполне материальные частицы, хотя живут они… Нет, это опять излишний антропоморфизм. Они существуют, действуют в бытии лишь очень недолгое время, а потом вновь уходят в небытие. Что же такое бытие? Не материя, нет, и не волны и все такое, а феномен бытия как такового? Вот оно, существование квантовых флюктуации в вакууме, доказанное не эзотериками, а физиками-экспериментаторами: не-было-нет-полное небытие, потом вдруг бытие, а потом опять ничего нет, как будто и не было никогда. Вселенная как квантовая флюктуация небытия: вот частицы существуют какое-то время, а вот их уже нет. Получается, что время – это пространство для существования чего бы то ни было, хотя бы для этих частиц, а пространство – это время их существования, но это не объект и не вещь, а всего лишь мера всех вещей. Чем больше у них пространства, тем соответственно больше времени. Поэтому квантовая флюктуация больших частиц, таких, как планеты, солнца, галактики и галактические скопления, происходит гораздо медленнее. Надеюсь, теперь я выразился достаточно ясно, г-н бергассессор?
– Неси-неси-нас-утлый-челн-среди-зари-пустынных-волн!
Нет смысла рассуждать о том, придет ли Вселенной конец оттого, что она перерастет положенные ей границы и лопнет, или оттого, что, расширившись до предела, обратно сожмется, и вся имевшаяся в ней материя со страшным треском схлопнется в одну невидимую точку, – все гораздо проще: бытие закончится, и все тут. Никакого бытия больше не будет. Вы можете представить себе, что бытия нет?
– С трудом, – признался бергассессор.
Вы еще убедитесь, что я прав. To есть, конечно, сами-то вы ничего не увидите, и вообще никто ничего больше не увидит, когда все кончится. Но это и есть доказательство существования Бога.
– Как это? – не понял бергассессор.
– Да вы меня и не слушали!
– Воспоминанье-все-утратит в-огне-небес-перегорит, – ответил он.
– Что ж, – сказал я, – это можно понимать и так.
– Должно быть, это чрезвычайно волнительно, – сказала старая дура Тебедох, – встретить Вечного Жида, не правда ли, дорогой барон?
– Да ничего особенного, – ответил барон фон Харков, – он просто хотел броситься с верхнего этажа нашего замка. «Боже мой, что выделаете?!» – закричала моя мать, увидев, что он уже перевешивается через балкон, держась только одной рукой. Заметив мою мать, он другой рукой снял свою широкополую шляпу и помахал ей. Потом он упал, причем прямо в ров, в котором уже несколько веков не было воды, попал на камень и отскочил, долетев почти до самого балкона, опять упал, раздавив нашего рыжего ирландского терьера, – его звали Гурнеманц, мой отец был большим поклонником Вагнера, – и опять отскочил, но уже в сторону, и угодил прямо на подъемный мост, который не поднимали много десятков лет, если не сотен, – видимо, механизм проржавел, – встал на ноги и сказал:
– Тысячу извинений, баронесса, но мне, наверное, придется попытаться еще раз.
Хотя чего было пытаться, если он все равно… Нуда. Его шляпа осталась лежать во рву. Лезть за ней пришлось мне, за что я получил в подарок золотую пуговицу с плаща Агасфера. Впрочем, у него и так ничего больше не было, чем расплатиться. Потом он стал было извиняться за терьера, но мать только махнула рукой – у нас и без Гурнеманца было их полтора десятка.
Помолчав пару минут, он проворчал:
– Они тоже все лишние.
– Любая собака – лишняя, – согласился Фрейденберг.
– Гораздо интереснее, – продолжал барон, – другая история, случившаяся почти в то же время. Это история о желтых ботинках подпоручика Розенфельда. Все это было еще до Первой мировой войны. Розенфельд служил в Третьем императорско-королевском отдельном корпусном артиллерийском полку имени эрцгерцога Вильгельма, стоявшем тогда в городе Эссеге. И вот он безумно влюбился в актерку, а может быть, певичку, по имени Мафальда Водичка. После целого ряда перипетий, хотя и отведших Розенфельда от пропасти безумия, зато приведших к краю другой пропасти, финансовой, эта Водичка уступила наконец его натиску, согласившись выйти за него замуж. Однако в те времена было принято, что кадровый офицер, если он собирался жениться, а тем более на актерке, – вы уж меня извините, надеюсь, никого из присутствующих это лично не задевает, – обязан был получить на брак высочайшее разрешение, я подчеркиваю – высочайшее! – то есть он должен был явиться лично на аудиенцию к императору. И вот подпоручик Розенфельд подает прошение на высочайшее имя, берет отпуск и едет вместе со своей Maфальдой в Вену. Атам он, в последний вечер перед аудиенцией, встречает своего старого друга и однокашника Алоиза Сухи, подпоручика Третьего богемско-галицийского редутного артиллерийского полка имени князя Кинского. И вот они встречаются в ресторане, и наш подпоручик их знакомит:
– Подпоручик Сухи. Мадемуазель Водичка. Представляете, какой тут последовал взрыв эмоций!
Короче, задолго до назначенной аудиенции Водичка безумно влюбилась в Сухи, дав бедному Розенфельду гарбуза. To есть он остался с носом. Однако какой-то там подпоручик не может позволить себе просто так взять и отказаться от аудиенции, назначенной ему самим императором, – я, мол, передумал и все такое… К счастью, в ответ на вопрос о цели аудиенции Розенфельд в своем прошении написал не: «брак с актеркой», а всего лишь: «личная просьба». Однако о чем ему было просить теперь? Розенфельд целую ночь ломал себе голову, отвлекаясь лишь, чтобы в очередной раз в отчаянии проклясть собственную глупость, из-за которой он лишился любимой Водички, и даже утром, уже стоя в аудиенц-зале, он не знал, о чем просить. Вошел император. Розенфельд вытянулся по стойке «смирно» и доложил, как положено:
– Розенфельд, подпоручик Третьего императорско-королевского отдельного корпусного артиллерийского полка имени эрцгерцога Вильгельма, по приказанию Вашего Императорского Величества прибыл!
– Молодец, молодец. И о чем же ты просишь?
Император называл на «ты» всех своих офицеров. Розенфельду не пришло в голову ничего лучшего, как выпалить:
– Ваше Величество! Желтые ботинки!
– Ну, ну, – добродушно сказал император, ~ желтые ботинки. Тебе нужны желтые ботинки? А зачем?
Почему подпоручику вдруг вспомнился святой Петр, он потом так и не смог объяснить. В мозгу у него все вертелось подобно колесу фортуны, и эта рулетка вдруг остановилась изамерла на ячейке с надписью «Св. Петр».
– Честь имею доложить, Ваше Императорское Величество, что мне во сне явился Святой Петр и велел просить желтые ботинки для обмундирования офицеров Третьего императорско-королевского отдельного корпусного артиллерийского полка имени эрцгерцога Вильгельма!
Император Франц-Иосиф был, как известно, человек суеверный. Услышав это, он отступил на шаг и тихо переспросил:
– Это и в самом деле был Святой Петр?
– Так точно, Ваше Императорское Величество!
Вот так и вышло, что офицеры императорско-королевского полка имени эрцгерцога Вильгельма стали носить желтые ботинки. В конце концов даже сам патрон полка, его императорско-королевское высочество эрцгерцог Вильгельм, вытребовал себе желтые форменные ботинки и стал в них ходить.
– Я все-таки не поняла, – подала голос жабоглазая мадам Тебедох, – почему этот ваш Вечный Жид носил желтые ботинки? Я как-то не вижу связи.
– Жаль, что у нас в Прибалтике не было Геракла, – мрачно ответил ей барон.
Я, бог Кадон, понял это. Слушая слезные песнопения бергассессора и видя, как он записывает на чем ни попадя все новые пассажи к своему «Офтердингенскому трубачу», – Тя-зря-Господи-ужасаяся-и-стояще-зовый-к-ней-тако-пре-свя-Богоро-Дева-Мари-иии-я! – я вновь убеждался, что это лучшая опера всех времен и народов, подлинные Чимборасо и Эверест музыкального театра. Со дня премьеры не прошло и пяти месяцев, как в театре отпраздновали тысячное представление. Даже в Байрейте хотели заменить «Парсифаля» этой оперой и вообще выкинуть из репертуара все оперы, кроме этой. «Черная уздечка для белой офтердингенской кобылицы». Ну и, конечно, непревзойденная «Голотурнская мельница» Вильгельма Фрейденберга. Или «Агасфер» Рудольфа (Рудольфа ли?) Черви.
О, бедный Черви, никто тебя не оценил и даже в словари композиторов не включил. Тебя нет ни в «Римане», ни в «Музыке прошлого и настоящего», ни в «Гровсе», хотя тот и состоит из пятнадцати или даже больше томов. Черви сгинул навеки также, как суперлайнер «Св. Гефиона». Да, Черви – бог, но богом ему быть не дали, вышвырнув на тротуар, кактого гостя, оказавшегося без смокинга, – Мф. 22:1 – 14, – это, пожалуй, самая жестокая из Иисусовых притч: был назначен брачный пир, но званные на пир гости все до одного не явились (вы скоро сами поймете почему). И тогда жених послал рабов своих «пойти на распутия», то есть выйти на перекрестки и силком тащить на пир «всех, кого найдете». Видимо, жених был не из бедных. To есть у него имелись и деньги, и время, чтобы позволить себе наслаждаться омарами и косулей не в одиночку, да и запивать все это у него наверняка тоже было чем…
Вообще кормили в ресторане «Св. Гефионы» неплохо (если не считать эдамского сыра), то есть более или менее соответственно тем двенадцати тысячам марок, которые с нас содрали за путевку. У старой дуры Тебедох была с собой такая гнутая вилка, или топталка, из серебра, видимо, сделанная по специальному заказу, которой она раздавливала в кашу все, кроме супов и соусов. Чав-чав-чав… И омаров, и косулю. Видимо, ей было просто нечем жевать, и она могла хлебать только растоптанное. Чав-чав-чав – вот и погибли омары, косуля и все остальное, а она знай черпает их ложкой и запихивает в свой морщинистый, но тем не менее выкрашенный в ярко-красный цвет рот.
Не рот, а хлебальник.
– Неужели жених ожидал, – спросил я Иисуса, – что каждый, кого притащат к нему на пир, будет в смокинге – просто на всякий случай? «Связав ему руки и ноги, возьмите его и бросьте во тьму внешнюю, где будет плач и скрежет зубов!» И это только за то, что у него нет привычки разгуливать в смокинге повсюду? О'кей, о'кей, ребе, я знаю, ты скажешь, что надо быть начеку все время, ибо в любой момент может наступить конец света, то есть Сын явится среди облаков во славе Своей, и произойдет это очень скоро, – так говорил ты тогда, но, конечно, потом перехватил, добавив, что некоторые из твоих учеников до этого еще доживут (Не помнишь? Проверь по Мф. 16:28). Не добавил бы – избавил бы свою (свою?) церковь от множества внутренних распрей. Я понимаю эту притчу так: надо быть ко всему готовым. Это ты сказал? Хотя нет, это написал граф Оксфорд…
Все равно притча нелепая, недобрая, нелогичная. Предлагаю такой вариант: рабы жениха прихватывают под микитки старую дуру Тебедох, и вот она тоже на пиру, но у нее нет с собой серебряной топталки, поэтому она ничего не может есть. Жениха это раздражает: «Неужели вам не понравилось? Может, приготовлено не так? Хотите, я прикажу, чтобы омара вам подали с трюфелями под белым соусом? Нет? Правда нет?» А старуха по дурости своей и ответить не может…
Тоже не очень хорошая выходит притча, но все-таки малость получше. Если бы я был такой развалиной, как эта жабоглазая, то – надо быть ко всему готовым! – всегда таскал бы с собой свою топталку. Связать бы ей руки и ноги, взять и…
…Хотя ее и так вышвырнуло во тьму внешнюю, в ледяную, блестящую черную воду, в промерзшие жидкие глубины, а долго ли она там плакала и скрежетала ли своими вставными зубами, я не знаю. Я летел рядом с Лорной Финферли, и жестокий ураган срывал одежды с ее солнечного тела…
Он похож на тебя, этот ледяной холод с его неумолимой безжалостностью. Как ты сам обходился со своими приверженцами? «Отойди от меня, сатана!» – бросил ты Петру, когда он сказал что-то, кстати, не такое уж глупое, да только тебе не понравилось. А когда пришли постаревшие мать и братья, ты отрекся от них: «Кто матерь моя?…» Мк. 8:33 и Мф. 12:48. Что же до твоего: «любите врагов ваших…», то я не заметил, чтобы ты питал к ним особую симпатию, к этим фарисеям, саддукеям и иоаннитам, если вспомнить, сколько всяких кар ты успел, судя по текстам, пожелать им на голову. Господи Иисусе! И все-таки я люблю тебя, Иисус, хоть ты суров, желчен и лишен чувства юмора. О, глава в крови и ранах! Это не из «Офтердингенского трубача». Но тоже хорошо.
Вышвырнут ты во тьму забвения, Черви, бедный Черви. Я подниму тебя, я и никто другой, к себе на рог островины Св. Гефионы среди ледяного моря. Я поверю в тебя, Рудольф Черви (или Роберт?), поверишь ли ты в меня за это? В меня, бога Кадона? Мы будем смотреть вниз, на темно-серые воды в оранжевой дымке, оставшейся от солнечного света, мелькнувшего среди омлетоподобныхтуч, и петь арию, нет, дуэт из твоей оперы «Агасфер»:
Рифма, я знаю, так себе, ею пальцы на ногах не выпрямишь, однако при пении это незаметно. Хотя сама сцена, на мой взгляд, неплоха: желая вымолить себе смерть, переупрямить самого Бога, Вечный Жид забирается в ледяную яму и сидит там без хлеба и воды… Но не умирает. А может, Рудольф (или Роберт?) Черви написал для финала своей оперы Perpetuum mobile?[11] И если кто-то неосторожно поставит ее, то она никогда не кончится? И будет длиться вечно, вечно? И судовой оркестр будет играть и играть, пока…
У нас на борту оркестра не было, только стереоустановка, которая тоже улетела в море, но играла потом недолго.
На десерт подали персиковый мусс. Перед тем была свежая спаржа. Спаржу срезали в Южной Африке в то же утро, еще до восхода солнца, как и положено, и вертолетом доставили к нам на лайнер. Все-таки они что-то делают, чтобы оправдать уплаченные нами за путевку двенадцать тысяч. Хотя, как говорят, среди нас есть журналист, который не платил ничего.
Г-жа Лорна Финферли, звездоокая, зеленое солнце, одетая в золотую сетку, сквозь которую просвечивает персиковое тело, опять сидит за столом капитана. О чем он с ней разговаривает? Как бы мне хотелось, чтобы капитан ослеп! И не видел это персиковое тело, столь мало прикрытое, нет, обвитое тончайшим шелком. Зеленые туфельки – ах, какие туфельки! А какие в этих туфельках ножки… О лунносветлые икры, о тело, замкнутое, в отличие от них, в тугой шелк. О пупок, златая пещера! О других златых пещерах я не смею и думать…