- Ты! Давай...
- Щас? - Пряхин был в замешательстве, не знал, что делать. Он не прочь был сплясать, но не так, а так было обидно.
Все смотрели на него и ждали, и Рая смотрела, он видел. Пряхин нерешительно встал, отказаться не было сил. Он видел, что все смотрят, и Рая смотрела - невесело, с сожалением, смотрела и ждала, он все еще медлил.
- Тебе что, жалко? - спросил у него Толик. - Гуляем же...
Пряхин неохотно стукнул ногой в пол и вяло охлопал себя ладонями.
- Давай, давай... - подзадорил его Тимка. - Давай, щербатый!
- Жги! - крикнул Толик, прихлопывая в ладоши.
- Ну ладно, будет вам, - неожиданно вмешалась Рая. - Хватит.
- А чего? - лениво спросил Тимка. - Пусть пляшет...
- Ладно тебе! - прикрикнула на него Рая. - Чего куражишься?! - она повернулась к Пряхину. - А ты садись, - и добавила едко. - Плясун!
Пряхин сел, у него было такое чувство, будто босой ногой ступил в коровью лепешку. Но еще гаже было оттого, что случилось все у нее на глазах. Он понурился, сам себе стал противен - хоть беги.
"Всяк и каждый ноги об меня вытирает, - думал он, горечь драла и щипала горло. - Любой, кому не лень, в дерьмо меня мордой тычет. А я терплю".
Он и впрямь готов был заплакать, отвести душу слезами, и заплакал бы, не будь здесь чужих.
Между тем за столом снова выпили, загалдели, пошел прежний сбивчивый разговор, поднялся смех и гомон. Тимка щипал струны гитары.
Опять сумятица, разнобой голосов, пьяный путаный галдеж, но для Пряхина не было уже уюта в застолье, на сердце скребли кошки.
В общей неразберихе Рая подсела к нему, заглянула в лицо.
- Что загрустил, плясун? - засмеялась она и толкнула его плечом.
- С чего вы взяли? - он старался не смотреть на нее.
- Да уж вижу. Что, тошно?
Пряхин уклончиво пожал плечами, не признаваться же, в самом деле.
- А зачем терпел? - спросила она. - Не хотел, не плясал бы.
- Неудобно... У нас вроде застолье, компания, а я ломаюсь...
- Эх ты... - попеняла она с жалостью. - Ведь измывались над тобой.
Его стала разбирать злость, он почувствовал в крови зуд - всего проняло.
- А тебе-то что?! - неожиданно спросил он. - Тебе что за дело?! Ты-то чего лезешь?! На жалость берешь?!
- Хорош... - с усмешкой покачала она головой.
- Мое дело! Чего вяжешься?!
- Вон как заговорил...
- Видали мы таких! - расходился Пряхин. - В душу лезешь?!
- Угомонись! - нахмурилась она. - Сам не знаешь, что говоришь.
- Знаю! Плясал - значит, хотел! Веселье у нас! Гулянка! - Пряхин вскочил и пустился в пляс.
Он плясал, выламываясь, свистел пронзительно, подбадривал себя криком на разные голоса: было что-то дикое, пропащее в этой пляске, гиблое, он плясал так, будто с треском рвал себя на куски, вот допляшет - и конец, больше незачем жить.
- Перестань, - сказала ему тихо Рая, но он не слышал, бешено кружил, задыхаясь. Сил уже не было, он едва держался на ногах, дергался и почти падал.
- Оставьте его, - с тревогой сказала Рая.
- Пусть пляшет, - отозвался Тимка. - Давай, щербатый...
За столом все шумно закричали, загикали, подбадривая плясуна, прихлопывали сообща, а Пряхин, бледный, едва живой, мокрый и задыхающийся, хрипел, выбиваясь из сил, корчился и, казалось, рухнет вот-вот, как загнанная лошадь.
- Остановите его! - кинулась Рая к физику-химику, который по-прежнему невозмутимо лежал, читая.
Физик-химик на мгновение отвел книгу в сторону, глядя ясными трезвыми глазами и отвернулся без единого слова, вновь уставился в книгу.
- Ах, ты!.. - кинула ему Рая и повисла на Пряхине, толкнула его на койку и придавила, навалившись. Он замер, обессиленно дыша всей грудью. Рая дала ему воды, он выпил, откинулся на подушку и затих.
- Жалеешь? - насмешливо спросил у нее Толик.
- Жалею, - отозвалась она.
Веселье в комнате пошло на убыль. Вяло переговаривались, томились, но никто не решался встать и уйти. Да и куда идти, если некуда, уж лучше коротать время здесь, чем разбрестись по своим углам: сообща худо, а в одиночку и вовсе невмоготу.
На дворе был поздний вечер, горели окна бараков, и казалось, огни врезаны в кромешную темень, горят, не давая света.
Пряхин отдышался и сел.
- Ну как, оклемался? - спросил Проша.
- Вроде ничего, - усмехнулся Пряхин. - Можно сызнова.
Он сел к столу, но сидел тихо, оцепенело, точно его оглушили, и он никак не может прийти в себя. Тимку потянуло на песни, он запел ненатуральным жестяным голосом про нары и охрану и вскоре навел на всех скуку.
Пряхин слушал, подперев рукой щеку; невнятное смущение испытывал он смущение, которого не знал раньше. Ему было неловко перед этой женщиной, хотя, казалось бы, что особенного, а тем более - здесь. Ведь и впрямь ничего не стряслось - мало ли бывает, но сидишь, как пришибленный, глаз не поднять.
Его мучил стыд и не слабел, нет, а чем дальше, тем больше рос и взбухал. Пряхина тянуло поговорить с ней, потолковать о том о сем, но, странное дело, - не знал как.