«…Казаки, возвратившиеся из персидского похода… не повинуясь своим командирам, произвели в городе Екатеринодаре бунт, в который к тому же присоединились городские и приезжие из черноморских селений казаки».
К весне 1797 года на острове Сары и полуострове Камышеван, в дельте реки Куры, по прилегающим ленко-ранским берегам, появились сотни могил русских солдат и черноморских казаков, кто в тех неприветливых краях, вдали от родины, «скончал живот свой». Как уже отмечалось, вечный приют нашли себе здесь ответственные военачальники на этом боевом участке Федоров, Апраксин, бригадир Антон Головатый. У принявшего после Головатого под свое командование оба черноморских полка Ивана Чернышева, перенесшего тяжкие скитания по бурно
му Каспию, раскалывалась голова от свалившегося на нее тяжелого бремени.
— Убыль в полках огромная, — удрученно докладывал он князю Павлу Дмитриевичу Цицианову, — лазарет переполнен больными. Что делать — ума не приложу.
Обрусевший сорокатрехлетний князь, далекий потомок владетельного грузинского рода Вахтангов, кинув вверх черную бровь над горбатым носом, саркастически произнес:
— А нам теперь ничего иного и не осталось, как сушить свои мозги над решением не боевых, а черт его знает каких задач.
Он беседовал с командиром черноморцев у себя в ставке при реке Куре, оставшись здесь за главноначальствующего. По указу нового царя Павла I Валериан Зубов отрешался от начатых дел, экспедиционные войска отзывались из занимаемых ими местностей Дагестана и иранского Азербайджана. Оставались считанными и дни собственной отставки Цицианова. Оттого ветеран последней войны с Турцией, блистательный воин и кавалер при дворе Екатерины II не питал верноподданнического почтения к скоропалительным державным распоряжениям нового неуравновешенного монарха. Павел I легко перечеркнул материнский замысел по оказанию помощи прикаспийским народам в освобождении от тирании Ага — Мохаммед- хана, усилил курс на сближение с Австрией, Англией и даже с Турцией в борьбе с наполеоновской Францией во имя чужих интересов, направляя на запад лучшие сухопутные и морские силы и растрачивая на это огромные средства из государственной казны.
Цицианов стал втолковывать Чернышеву прозу дня:
— Ленкоранская десантная группа войск подчинена подполковнику и кавалеру Белецкому Михаилу Михайловичу. Как видите, он даже в чине ниже вас. Но ему оказано доверие свыше. Вам надлежит вместе с регулярными частями морем перебросить своих казаков в Баку, а оттуда следовать в пешем порядке к себе в Екатеринодар. Маршрут почти тот же, выпадает только пребывание в Астрахани.
— Я вас понял, — ответил Чернышев, изо всех сил крепясь от начинавшегося приступа лихорадки. — Только сам- то я пока не в должной форме.
— Вижу, — отозвался Цицианов, — нелегко вам. Тогда
сделаем так. Вас с больными казаками отправим чуть раньше, подлечитесь в Баку. Затем соединитесь со своим основным отрядом в Кизляре, который туда поведут по вашему поручению полковые старшины. Вас это устраивает?
— Вполне. Готов выполнять.
Не думал, не гадал в тот час князь Цицианов, в спокойной манере выдавая черноморцу маршрут на Баку — город, у ворот которого через девять лет он сам, возглавляя новую экспедицию, будет вероломно убит нукерами не нынешнего Сонгул — хана, а уже другого, коварного и изворотливого Гусейн — хана. И умная голова полководца, отрубленная изуверами, окаменело поплывет на белоснежном блюде в Тегеран ко дворцу шаха, как престижный подарок под улюлюканье и восторги темной озверелой толпы.
На Камышеване черноморский полковник Чернышев вел тщательный подсчет оставшихся в строю старшин и казаков, а также находящихся на излечении. Проверялось наличие одежды, обуви, продовольствия, оружия и снаряжения. Особенно придирчиво инспектировал он команду, с которой ему лично предстояло следовать до Баку. Картина вырисовывалась неутешительная, особенно по части обмундирования людей.
— Пообносились казаки, — откровенно высказал Чернышеву свое мнение поручик Игнат Кравец. — Ну, чисто босяки какие. Свитки порватые, сапоги прохудились и замены нет.
Для группы Чернышева кое‑как экипировку сообразили. Но в целом обеспечить полное вещевое довольствие для всех остальных казаков не получилось.
Как и с самим маршрутом. Менее года назад Валериан Зубов обещал покойному А. Головатому по окончании экспедиции направить казачьи полки в Черноморию через грузинские горные перевалы и долины, абазинские увалы так, чтобы выйти напротив Екатеринодара. Путь нелегкий, но короче. Теперь же он удлинялся во много раз.
Весь личный состав заново переформировывался. С Чернышевым убывало более ста человек. Для следования сухим путем от Баку до Кизляра из остатков обоих полков создавался общий отряд численностью 384 человека под командованием полкового есаула Федора Филоновича. По существу для видимости будто первый и второй полки сохранились, отряд разделили на две команды: одна — под
командованием есаула Семена Авксентьева — з числе 193 человек и вторая — в числе 191 человека — без указания старшего командира. Но, разумеется, при общем командовании Филоновича.
Чернышев, первым отправляясь с Камышевана, приказал есаулу:
— По прибытии в Кизляр явиться ко мне и рапортовать о готовности к дальнейшему следованию под моей общей командой.
Офицеры — походники расписали в своих памятных книжках основные пункты и время остановок на отдых, пополнение сухого пайка, гужевого транспорта. Проводив Чернышева, Филонович приказал хорунжему построить свой разномастно одетый отряд.
Прокашлявшись в кулак, Филонович приглушенным голосом стал объяснять цель построения:
— Нам подадут транспорты для погрузки. Вы их все знаете: «Орел», «Моздок», «Слава», «Сокол» и другие. Они сейчас находятся на рейде возле острова Сары. На них морским пугем пойдем в Баку, а оттуда — пешим строем до самой Черномории. На маршруте где попало воду не брать и не пить, соблюдать дисциплину. При нападении на суше разбойных шаек и иных неприятелей будем драться под своими знаменами до последней капли крови. Задача ясна?
— Ясна, — послышались нестройные, с тоскливыми нотками казачьи голоса.
А затем кто‑то более решительный и смелый ребром поставил острый вопрос:
— А как же с мирными азербайджанцами и армянами, кто приветил и полюбил нас? Опять они и их земли перейдут под власть ненасытных захватчиков — персиан?
Вопрос загнал боевого офицера в тупик. И, чтобы не забрести в дебри при объяснении ситуации, он ограничился обтекаемой банальностью:
— На все Божья воля.
В пересортированных и перетасованных сотнях недоставало многих и многих походников. Уменьшенная их численность позволяла черноморцам знать друг друга не только в лицо, но и по фамилиям и именам.
В апрельском строевом списке личного состава своей усеченной сотни перед отбытием в Баку Федор Дикун значился одиннадцатым. Впереди него шли Никифор Чечик,
Иван Кулик и другие, десятым выкликался Андрей Штепа, а после Дикуна, одиннадцатого, назывались Матвей Щербаков, Лукьян Панасенко, Петр Артеменко, Семен Бескровный, Павел Ткачев, Степан Кравец, Семен Дубовской, Захар Костерин, Омелько Скляр, Федор Гаркуша и ряд иных казаков Екатеринодарского округа. Большинство из них вдоволь отведало лиха в Сальянском гарнизоне. Павел Ткачев, например, тяжко и долго хворал, еле вырвался из цепких лап смерти. А Федор Цимбал, Прокоп Терновский и некоторые другие казаки отдали здесь Богу душу ни за понюх табака.
Во время обратного морского рейса сблизился Федор Дикун с молодым односумом из Незамаевского куреня Осипом Шмалько. Высокий и статный хлопец настолько пообносился, что вынужден был, в меру своего умения, наложить грубые заплаты на свитку, а сапоги стянуть проволокой.
Расположившись на палубе бота рядом с Дикуном, он с издевкой и насмешкой потешался сам над собой и воинским начальством:
— Работал в лесу на заготовке фашин и топлива, как ломовая лошадь. Благо силенка есть. Кругом чертово дер- жи — дерево, весь оборвался. Надеялся новую обмундировку из походного цейхгауза получить. А там — пусто, шаром покати. Интенданты на черный рынок одежку и обувь пустили.
— А не преувеличиваешь?
— Сам видел в селении Кизилагачке, как один наш тыловой старшина из‑под полы сапоги продавал.
В Баку казаки устроили привал за городом. Весна своей солнечной погодой и ближайшая перспектива возвратиться к своим селениям и привычным занятиям скрашивали их хмарное настроение. Вести из дома приходили разные: то воодушевляющие, то, напротив, удручающие. То чума поражала людей, а то прокатилась волна эпизоотии (чихирь) среди крупного рогатого скота. В результате в селениях Кисляковском, Незамаевском, Васюринском и других было потеряно большое поголовье животных. На кордонах с иными из закубанских племен устанавливался более или менее сносный лад, а с другими, как, например, с шапсугами, абазинцами и абадзехами, общего языка не находилось, они продолжали совершать свои дерзкие набеги, уводить в неволю людей и выкрадывать скот из загонов и с пастбищ.
Многие походники все еще заводили разговоры о прошлогодней бзиюхской битве вблизи Екатеринодара между черкесскими племенами. Богатая абадзехская и шап- сугская знать выступила против тысяч простых бжедухов и хатукайцев, стремясь обратить их в свое зависимое подчинение. В кровавой битве 29 июня полегло убитыми и ранеными до четырех тысяч шапсугских и абадзехских воинов, вовлеченных своими князьями в жестокую авантюру. Много потерь понесла и другая сторона. И одной из тяжелых утрат была гибель князя Батыр — Гирея Гаджиева, друга России, желавшего сближения с ней, заимствования ее достижений в грамоте, культуре. Совсем случайно и недолго видевший этого человека в его маленьком ауле Федор Дикун всегда отзывался о нем сердечно, с искренней теплотой. И сейчас о нем сказал так:
— Добра он желал всем людям. И жизнь свою за то положил.
Большой интерес у походников вызвали вести о недавнем пребывании черноморской делегации во главе с Т. Т. Котляревским на коронации нового царя Павла I.
Уже находясь за пределами Бакинского ханства, при очередной дневке казаки, удобно расположившись под раскидистой чинарой, после всяких пересудов вновь вспомнили про коронацию. Подсевшему к ним командиру отряда Федору Филоновичу ими было задано немало вопросов. По той информации, которой он владел, Филонович выдал казакам такие сведения:
— Еще 24 декабря 1796 года из Санкт — Петербурга по всем губерниям, наместничествам и казачьим областям были разосланы курьеры с предписанием послать депутации в первопрестольную столицу — Москву, где надлежало проводить коронацию Павла I.
— А к какому сроку? — перебил кто‑то рассказ командира.
Филонович, не сделав замечания нетерпеливцу, осветил и этот, и другие моменты:
— К 15 марта нынешнего года. Притом непосредственно к князю Николаю Борисовичу Юсупову, ответственному за организацию церемонии. От всех названных в указе территорий и сословий депутации определялись в составе семи человек, в том числе и от нашего войска верных казаков Черноморских. Только от малороссийского дворянства разрешалось прислать десять человек.
Командир на секунду прервал повествование, затем довел его до конца:
— Но пока шли депеши и согласования, батько Чепега в Екатеринодаре, а судья Головатый на Камышеване умерли. Фарт посещения Москвы выпал на долю писаря Кот- ляревского. С ним ездили старшины Бурное, Бурсак, Жи- вотовский, Кухаренко, Малый, Сак, Ус. В войске за старшего оставался Гулик.
— А сейчас где войсковой писарь?
— Где ж ему быть: возвернулся в Екатеринодар.
Когда Филонович покинул компанию отдыхающих казаков, у них беседа еще не иссякла. Немало сетований на свое житье — бытье они высказали. Дикун тоже вставил свое слово:
— Начальства становится все больше, а казацких вольностей все меньше. Нам много обещали, да ничего, кроме тягот, не дали.
— И не дадут, — с уверенностью заявил его земляк, чернобровый крепыш Семен Дубовской. — На то она и власть.
Основной отряд Филоновича прибыл в Кизляр в конце мая. Здесь его уже поджидал полковник Чернышев со своей командой, в которой оказались дикуновы дружки Никифор Чечик и Андрей Штепа. Выбравшись в исходный пункт старой, уже давно обжитой терскими казаками кизлярс- ко — моздокской линии, черноморцы истово крестились на собор посреди городской площади, а на молении в его стенах местный священник желал участникам трудной экспедиции:
— Спаси и сохрани вас господь до самого возвращения домой.
Многие кизлярцы угощали утомленных путников ранней земляникой и черешней, зазывали во дворы попоить свежим молоком.
— Спасибо, братья, — искренне, от души благодарили черноморцы отзывчивых жителей прикаспийской окраины России, защищавших здесь ее интересы с ранних послепетровских времен. Кизлярцы помогли подлечить в своих приютах старшин и казаков, несколько ранее приведенных сюда Чернышевым, а теперь максимум заботы проявляли и. о подопечных Филоновича.
При встрече с Филоновичем, Авксентьевым и другими старшинами и казаками Чернышев распорядился:
— Отдыхайте с дороги. А я со своей группой отправлюсь в Каргалинскую, чтобы занять там место под лагерь. Подойдете вслед за нами, оттуда вместе отправимся в дальнейший путь.
Из прежнего второго полка Чернышева продолжало болеть восемнадцать казаков, их, нетранспортабельных, нельзя было трогать с места. Полковник вызвал к себе сотника Емельяна Лихацкого и дал ему наказ:
— Если считать больных и казаков по уходу за ними, то из второго полка в Кизляре остается двадцать четыре человека. Им нужен старший начальник. Вот вы и останетесь с ними до их выздоровления.
Емельян не ожидал такого предложения, настроился на путь — дорогу, потому возразил:
— Может, кого из старшин другого к ним приставите?
— Не могу. Вам доверяю.
Проходя мимо штабной палатки, возле которой офицеры вели разговор, Федор Дикун из слов Чернышева понял, сколь нелегко ему приходится. Пятидесятитрехлетний полковник, сподвижник Чепеги и Головатого по многим баталиям, вызывал у него даже какое‑то чувство жалости. «Достается ветерану лиха по самую завязку», — размышлял он. Но в тот же миг эта мысль сменилась иной, бескомпромиссной: «А что он сделал для нас, рядовых, чтобы хорошо одеть, обуть, накормить, выплатить положенные деньги за партикулярные работы? Ничего».
О поручении полковника Лихацкому и собственном настроении Федор поведал Семену Дубовскому и незама- евцу Осипу Шмалько. Ребята укладывали свои нехитрые пожитки в солдатские оклунки, собирались в дорогу.
— По оплате, — сказал Семен Дубовской, — вина на Чернышеве меньше, чем на более высоких начальниках. Позапутали и понаврали с целый короб.
Шмалько уточнил:
— Вот и пора во всем разобраться, как положено.
Как и в движении по Прикаспию, казачья воинская
часть не составляла редкого исключения. По пыльному шляху в станицу Каргалинскую шли, ехали, громыхали снаряжением многие полки регулярной армии, по приказу свыше оставившие кровью и мирной дипломатией завоеванные позиции. Обсуждение абсурдной ретирады продолжало иметь место и среди черноморцев. Причем у них она, пожалуй, дебатировалась острее. Те же Дикун,
Дубовской, Шмалько, Чечик, Жома, Ковбаса и другие казаки на пути в Каргалинскую не без горечи подтрунивали над своим возвращенческим маршем:
— Идем как калики перехожие. Не с дела великого, а по нищенской судьбе.
На окраине степного притеречного селения команду Филоновича встретили Чернышев и его офицеры. Фило- нович привел 384 человека, у полковника было 118, всего стало 504.
— Вот теперь в полном сборе, — с удовлетворением произнес полковник.
Он повернулся вполоборота к армейскому офицеру, стоявшему рядом с ним, и показал на него:
— Майор Заболоцкий, из здешнего гарнизона. Он нам отвел прекрасный уголок в сторону гор под наш лагерь. Это две версты отсюда к селению Кордюкам. Ведите туда людей.
Произошло это 2 июня, в яркий солнечный день. Устроившись в лагере уже совместным объединенным отрядом, черноморцы набирались сил на дальнейший бросок к станице Гладковской. Каждый занимался, чем мог. Кое- кто уже спроворил самодельные удочки и сидел на берегу озера, увлекшись рыбной ловлей.
— Хоть тут нам повезло, — расслабившись от походной амуниции, добродушно сказал Федору Дикуну Семен Дубовской. — Наловим рыбки и ушицы заварим.
— Если она поймается, — улыбнулся Дикун. — А то просидим, как на Сальянах впустую — и конец нашим мечтаниям.
Переключились на завтрашний день. Федор сказал:
— Слышал от ребят, что пятеро казаков с нами дальше пойти не смогут.
— Что с ними?
— Хворь свалила.
— Значит, в Кордюках задержатся на лечение.
Уже более месяца, как черноморцы удалились из лен- коранских пределов с их нездоровым климатом, а болезни, подхваченные у болот острова Сары, в низовьях Куры, все еще навещали многих молодцов, обессиливая их на возвратном походе.
В отличие от первоначального маршрута на восток, навстречу солнцу, теперь движение совершалось по ходу солнца, на запад. С притеречного шляха перед станицей
Гладковской и дальше нее у Моздока черноморцы по утрам видели, как поверх голубой воздушной дымки над увалами и долинами где‑то вдали громоздились высокие Кавказские горы с их вечными снеговыми вершинами, днем же зрелищность панорамы увеличивалась и прояснялась.
Увы, не прояснилась только их жалоба на действия старшины при расчетах за разного рода работы с прошлого по нынешний год, расходы, понесенные из личных средств казаков при пользовании прошлогодним транспортом после того, как с полпути, из крепости Александровской были возвращены на Кубань казенные волы и фуры. И еще нашлось немало конкретных исков к командованию. С ними в Гладковской по — настоящему и подступили подчиненные к полковнику Чернышеву.
— Братцы, — взмолился он, — так ведь не от меня зависел денежный расчет с вами. Были старшие начальники Федоров, Апраксин, Головатый. Они поумирали. В Астрахани ведал нашими делами ныне здравствующий генерал Ахматов. К нему надо обращаться.
— Вы тоже были командиром полка и сейчас наш начальник, — неслись отовсюду гневные голоса. — У нас денег нет совсем. С чем домой заявимся, как жить будем?
Чернышев сочувствовал казакам, видел, какую они нужду терпят. Ему даже ведомо было, как в Кордюковс- ком лагере Дикун и его односумы, наскребя у себя по полушке да по копейке, покупали для Осипа Шмалько у местного казака ношеные, но еще крепкие чоботы и кафтан. Иначе Осипу пришлось бы продвигаться дальше, как ощипанному гусаку с голыми ногами.
И полковник в тот же день, 14 июня, настрочил рапорт на имя генерал — губернатора Кавказского наместничества И. В. Гудовича с изложением всех вышеозначенных перипетий и просьбой об оказании помощи. В тот же час донесение конным нарочным было отправлено в Георгиевск. Оставалось ждать ответа. О том он и заявил казакам.
Вблизи Моздока, в станице Екатериноградской (ныне Красноградской), там, где река Малка отдает свои воды Тереку, у стен крепости походники разбили свой лагерь для отдыха. Красота здесь неописуемая. Заливные зеленые луга, купы деревьев, журчание говорливых горных рек и ручьев…
— Чем не земной рай! — воскликнул Осип Шмалько,
подходя к группе васюринских казаков, где находились Дикун, Дубовской, Орлянский, Чечик, Жома, Ковбаса, Ткачев.
— С Казбеком в придачу, — в тон ему присовокупил Федор, показывая рукой хлопцам на огромную белую голову великана, явственно проступавшую на фоне высокого неба за целых двести с лишним верст.
Казаки залюбовались открывшейся картиной. Кто‑то восхищенно причмокнул губами, по — детски хлопнул в ладоши:
— Да тут жить и жить, умирать не надо.
Костистый блондин Ткачев лишь отчасти разделил восторг товарищей:
— Да, виды тут прекрасные. Только много людской крови льется. Сколько живут здесь казаки — терцы, столько и не выпускают из рук оружия. С местными горцами шутки плохи, их персиане крепко настраивают против православных.
Поговорили, разошлись по палаткам. А в это время у старшины затеялся изрядный скандал. И все на почве того, что казаки высказали офицерам вновь свое неудовольствие тем, как они отнеслись к ним в Астрахани, Баку, на Сары, Камышеване, в Сальянах.
— Порционное вино утаивали, — горячился то один, то другой из них, — деньги за погрузку купеческих судов недоплачивали. Никакой честности не было.
Подогретые нервозной обстановкой офицеры между собой начали выискивать конкретных виновников, громоздить справедливые и надуманные упреки. В непримиримой схватке сцепились сотники Василий Павленко, обычно рассудительный и спокойный человек, и более молодой Игнат Кравец, строитель батареи в Ленкорани. Павленко кричал на подпоручика:
— Ты больше занимался винными делами, чем исполнением служебных обязанностей.
Подпоручик не оставался в долгу:
— А ты почти все время просидел в резерве, как некомплектный офицер.
Громкую ссору затеяли хорунжие Иван Холявко и Никита Собокарь. И тот, и другой имели прямое отношение к дележке порционного вина, когда оно выдавалось. Многим казалось, что Холявко и Собокарь подмахлевыва- ли, обделяли казаков. Вот теперь эту претензию каждый
из них не мог принять лично на себя, а старался переадресовать другому. Холявко помоложе, Собокарь — гораздо старше, оба неграмотные, они не жалели голосовых связок при выяснении отношений.
— Что ты мне, Собокарь, говоришь про вино, — ярился Холявко. — Вспомни‑ка ордер бригадира Головатого от 4 января этого года о тебе самом, как ты торговал вином. И молчи в тряпочку.
— То вино я купил у персов и продал нашим старшинам, нисколько на нем не нажился, — возмутился Собокарь. — А ты от наших казаков отрывал порции.
Есаул Иван Луговой подбросил горючего материала в «винный костер» еще в Наурской. Он заявил Осипу Шмалько о том, что один из доверенных Чернышевских командиров Семен Авксентьев во время пребывания на Камы- шеване продал десять ведер казенной порционной горилки, получив по одному рублю за каждую кварту. В Екате- риноградской же крепости эти и другие факты с охмури- ванием казаков приобрели первую широкую огласку, сама старшина учинила целую свару по этому поводу.
Затюканный и не знающий, кому верить или не верить, сколь велика мера вины того или иного спорщика и доносителя, полковник Чернышев не пресек свару и не предотвратил нанесение пощечины одному из офицеров его противником. Командир походников всю ночь не мог заснуть, волновался: «Какой позор, еще кто‑нибудь рапорт накатает по прибытии в Екатеринодар».
И, чтобы приглушить чрезвычайное происшествие, в лучшем свете представить остатки полков перед земляками, на следующей остановке в крепости Павловской попытался погасить конфликт взаимными извинениями и прощениями тяжущейся старшины.
Встретившись с Федором Дикуном, незамаевец Шмалько сказал:
— Напрасно полковник Чернышев пытается прикрыть драным рядном глубокую трещину, которая разъединила всю нашу команду. Она все равно видна всем и каждому.
— Это ты правильно подметил, — уводя знакомца в сторону от отделенческой палатки, заявил Федор. — Я того же мнения. Слишком много обид накопилось у нашего брата. А понять никто не желает. Не говорю уже о том, чтобы чем‑то помочь рядовым походникам.
Вечером в лагере дымили костры, пахло солдатским
варевом, слышались приглушенные голоса людей. И совсем не звучало, не разливалось раздольных казачьих песен. Этот штрих тоже привлек внимание Дикуна и пришедших к нему на костерок Шмалько и Дубовского.
— Ас чего петь‑то? — задал вопрос Дубовской и сам же на него ответил: — Больше года убито даром, потеряна половина состава полков. А оставшиеся в живых, сами видите, уже не товариство, а какой‑то содом и гоморра.
Истекло уже две недели после гладковского инцидента. А все оставалось без перемен, на рапорт Чернышева Гудович отделывался молчанием. И тогда черноморцы вновь атаковали своего полковника:
— Доколь игра в кошки — мышки будет продолжаться! Подавайте нам удовлетворение нашего ходатайства.
Из‑за бурной обстановки привал затянулся, 30 июня Чернышев вновь сел за походный столик и написал второй рапорт Гудовичу с напоминанием о ранее посланном сообщении, об остроте положения, не скрывая уже и того, что недовольные казаки проявляют «явную ослушность».
Подспудно накапливалась и зрела такая взрывная сила, которая могла привести к весьма серьезным последствиям. Это становилось очевидным фактом и с ним нельзя было не считаться. Однако же высшие чиновники, кто занарядил казаков в поход, не давали себе труда всерьез задуматься над судьбой истомленных, раздетых и разутых воинов.
Из Павловской до Марьинской шли черноморцы долиной реки Малки, вновь отдыхали и опять двигались вперед. Но теперь их пугь лежал все ближе к Ставропольскому плато, за которым, они знали, им откроются предпоследние версты перед границами Черноморского войска. От одной этой мысли несколько веселее затеплились души ребят. И когда они по уютной долине горной речушки Золки двинулись в направлении Кумы, хлопцы дали волю своим шалостям. Под жарким солнцем плескали друг в друга ледяной водой, ловко колотили камушками по перекатам.
Кто‑то с закатанными до колен шароварами окатил Федора Дикуна целым котелком студеной воды. Он вздрогнул, рассердился:
— Что ты, лиходей, делаешь. Вода‑то — лед. Если бы ты с ладошки ее на меня вылил, тогда еще стерпеть можно. А так и простуду схватишь.
Жизнерадостный казак, нимало не смутившись, по- свойски заверил Федора:
— Ты. закаленный, выдержишь.
— Не завидуй моей закалке, — уже более примирительно ответил Дикун. — И она от осечек не избавлена.
По каким соображениям полковник Чернышев и его штаб — офицеры из района Павловская — Марьинская повели свою колонну в направлении реки Кумы и остановку сделали в селении Карамык с некоторым попятным северо — восточным уклонением — определить трудно, и документальные источники на данный вопрос ответа не дают. Но именно так был проделан очередной отрезок маршрута. Скорее всего командирам хотелось поскорее выйти на параллельную и даже — на прямую линию движения, которую они уже проделали весной прошлого года в походе на Астрахань.
По дефиле и распадкам небольших высот, средь которых пролегло узенькое русло речки Мокрый Карамык, черноморцы пришагали в селение Саблинское, а от него их колонна неспешно двинулась по направлению села Садового, за которым по прямой к Ставрополю в шестидесяти верстах лежало село Темнолесское — одно из знакомых мест отдыха. Пеший строй растянулся на полверсты, между полковыми командами двигалось несколько фур, груженных пиками, легкими фальконетками, провиантом, палатками, фельдшерским имуществом. Подсумки, фляги, ранцы, ружья казаки несли на себе. Старшины внушали:
— Пика подождет и на подводе, а ружье в любую секунду должно быть готово к выстрелу. Тут вам Кавказ, а не тещина хата.
Междуречье Мокрой и Сухой Сабли — равнинное взгорье со скудной растительностью, словно самой природой предназначенное для бивуачных стоянок воинских частей и подразделений. Пока черноморцы втягивались, как в чулок, в продолговатую межсабельную долинку, там уже у одного из берегов расположились роты Московского мушкетерского полка.
Когда об этом Чернышеву доложила квартирьерская разведка, он отдал приказ Филоновичу, Кифе и Авксентьеву:
— При прохождении мимо лагеря московцев будем приветствовать их под развернутым знаменем. Останови — те нашу колонну, подтяните строй, приведите его в порядок. Я еду в штаб Московского полка.
Как водится в таких случаях, средний и младший комсостав принялся «на цирлах» выполнять приказание старшего начальника. По — скорому строились отделения и взводы, проверялась заправка одежды у казаков. Наконец всю команду по — уставному сбили в плотное построение. Во главе колонны встали штаб — офицеры, знаменосец с двумя ассистентами в парадном обмундировании и несколько барабанщиков.
Высокий, с угрюмоватым выражением лица, Филоно- вич прошелся вдоль строя, остановился напротив первых шеренг и трубным голосом, нараспев, скомандовал:
— Для приветствия Московского полка под боевым знаменем шагом марш!
Рассыпалась дробь барабанов, по прокаленной солнцем глинистой почве ухнул топот сотен крепких молодых ног. В команде второго полка на два шага впереди Федора Дикуна место в строю занимал его бывший первый учитель казачьим премудростям есаул, армии подпоручик Игнат Кравец, тот самый, кто отличился на Камышеване по службе и, похоже, по присвоению казачьего винного довольствия, как это утверждалось сотником Павленко.
Даже если последний обвинял его неправедно — все равно публичный упрек наносил непоправимый ущерб,
офицерской репутации. Это Игнат хорошо понимал и потому все дни после скандала в Екатериноградской был мрачнее тучи. Таким оставался и сейчас.
Наверное, больше по этой причине, когда Филонович произнес слова «боевое знамя», у Кравца на лице появилась злая усмешка, даже правый ус дернулся в нервном тике.
— Какое знамя, — резко выговорил он. — И чего оно стоит. Нас…ть я хотел на него.
Казаки, и Федор в их числе, шедшие рядом, от замешательства и изумления не могли произнести ни единого слова. Услышать такое, да еще от кого — от примерного служаки Кравца? Ни в жизнь не поверишь. А все‑таки (
они нисколько не ослышались, что он сказал, то сказал.
«Поношение» знамени есаулом Кравцом быстро стало достоянием всего личного состава части. Но ее командир Чернышев во имя престижа старшинской и казачьей чести постарался замять неприятное дело, он лишь наедине отчитал Кравца за длинный язык и неблагомыслие.
— Заруби себе на носу, Кравец, — возмущенно прописывал ему ижицу полковник. — Будет просто чудом и счастьем для тебя и всех нас, если этот случай не прикует внимание войскового начальства. Иначе тебя и нас затаскают по дознаниям.
Дальнейшие события подтвердили мрачный прогноз. А пока колонна продолжала свой нелегкий путь, делая в день по 20–25 верст. Лето вздымалось к своей вершине, зной был нестерпимый. Оттого усталость свинцовой тяжестью ложилась на плечи людей. Среди них все чаще раздавались восклицания, едва выдавленные от жары и жажды охрипшими голосами:
— Хоть бы быстрее дотопать домой.
От Темнолесской опять круто взяли на север — к Надежде, хотя можно было пойти и попрямее, сразу в направлении Прочного Окопа. Но Надежда была уже апробирована прошлогодним маршрутом, от нее обратно возвращаться представлялось легче и удобнее. На всем протяжении пути черноморцы с откровенной завистью наблюдали, как в полях целыми семьями трудятся терские казаки и ставропольские крестьяне, время сенокоса и летнего выпаса скота напоминало им, чем, собственно, и они, сильные молодые люди, призваны самим господом — богом заниматься в горячую страдную пору, которая кормит человека круглый год.
На привале возле Темижбекской, еще далеко не последнего селения Кавказского наместничества, Федор Дикун и его друзья обосновались на крутом береговом откосе Кубани, поросшем густыми зарослями донника, пырея и других трав. В них гудели шмели, брали цветочный взяток пчелы; будто всплески разных оттенков, порхали бабочки.
Эта близость к природе столь размягчила обычно сдержанного Федора, что он как‑то по — иному, лирически что ли, раскрылся перед хлопцами. Он лег в душистое разнотравье, руки закинул за голову и устремил взор в бездонное небо. Юношеские думки доверял без утайки:
— Вернемся в Екатеринодар, войсковая канцелярия должна выдать нам хорошую плату. Девушка у меня есть на примете. Женюсь на ней. Надел в Васюринской возьму, хату построю. И заживу, как подобает казаку.
— А на казачат у тебя разве нет задумки? — со смешливой подковырочкой задал вопрос Никифор Чечик.
— Будут и казачата.
— Куда крестить их понесешь?
— Так в Васюринской уже церковь Успения пресвятой богородицы построена. Священник Федор Романовский окрестит.
Шмалько подтолкнул Федора в бок:
— Ну а еще чего бы ты себе пожелал?
Дикун озадаченно умолк, потом ответил:
— Купить попугая и научить его разговорам. Примерно такого, какого я видел на базаре в Астрахани.
— Это еще зачем? — удивился Осип.
Разоткровенничавшийся васюринец объяснил ему и
другим собеседникам, что в жизни встречается много плохих людей и не всегда приятно им говорить, чего они стоят. А тут, мол, в нужный момент попугай выдаст по его желанию любую аттестацию кому угодно. Допустим, в Васюринской избрали куренным атаманом настоящего бездаря Тарановского.
— И вот я с попугаем иду на раду, — фантазировал Федор. — Притуляюсь поближе к толпе и даю сигнал птице, а она по — выученному громко заладит на всю громаду: «Атаман — дурак», «Атаман — дурак». Здорово?
— Еще как, — согласился Шмалько. — Только ты забыл, что у куренного атамана есть кутузка, куда он тебя тут же и упрячет.
— Точно, — разочарованно произнес Дикун. — Попугай на роль обличителя не годится.
При возвращении черноморцев почти не поддерживалась связь с Екатеринодаром. Не то что при Головатом: тот, удаляясь от города в прошлом году, слал с пути курьеров в войсковое правительство, а оно гнало к нему своих гонцов. Обе стороны находились в курсе событий. Ныне же потрепанное невзгодами и ополовиненное воинство полковника Чернышева летучую почту позволить себе не могло и воспользоваться государственной — тоже. Вследствие этого чем ближе оно подходило к родным пенатам, тем меньше имело представления, какие там события происходят.
А событий набиралось немало. С весны, например, по заданию правительства с иском в руках сидел в Анапе полковой есаул Григорий Лозинский. Он перечислял Ос- ман — паше десятки случаев нарушения границы бывшими турецкими подвассальными племенами, воровства скота,
убийств и увечья людей, от чего общий убыток достиг 16210 рублей 30 копеек.
— Вах, вах, как нехорошо, — с наигранным сочувствием говорил паша посланцу казаков, пододвигая к нему тарелку с восточными сладостями. — Будем помогать отысканию пропаж.
Отыскание длилось долго, с драматическими перипетиями. И лишь недавно, в дни марша черноморцев к Ставрополю, ходатаям от войска в Анапе удалось‑таки кое‑что по мелочам выручить из тайников грабителей. Особенно умиляло сообщение Лозинского о том, что с помощью паши возвращено медной монетой 1 рубль 25 копеек. Просто прелесть, какая честность! Впрочем, все‑таки было отдано назад и кое‑что посущественнее. Скажем, от абазинцев была принята украденная ими невеста офицера Вятского полка Марина Иванова.
Будто устыдившись своей «щедрости», тот же Осман- паша в самый приход черноморцев к границам тогдашней Кубани направил в Екатеринодар встречную претензию. Не отрицая творящегося по его халатности разбоя, он с придуманных слов подвластных и зависимых от него горских князей обвинил казаков в том, что будто они снарядили отряд в 300 человек, который, перейдя Кубань, захватил у бжедухов 5000 баранов и тем же путем перегнал животных на свою сторону.
«Липа» была столь очевидной, что ее нельзя было вообще принимать к обсуждению. Это чтобы в полную воду, да еще через бурную Кубань перегнать без потерь — тютелька в тютельку — 5000 пугливых овец и баранов — тут и барон Мюнхгаузен со своими баснями померкнет.
Однако же звон вокруг 5000 баранов раздался на всю Оттоманскую Порту и Российскую империю. Павел I на него отозвался тем, что потребовал от войскового правительства расследовать происшествие и впредь не допускать ничего подобного. Переписка по инстанциям завязалась в тугой узел, пока не выяснилось, что черноморцы‑то тут совсем не при чем. Адрес был совсем иной. Не отсюда ли пошло выражение, когда хотят человека возвратить в прежнее русло разговора: «Вернемся к нашим баранам»?
Порта и ее ставленник в Анапе мордовали многих черкесских подданных так, что они готовы были бежать на край света. В те дни четыре брата адыга Генаджоковых, жалуясь на притеснения турок, обратились в войсковое правитель
ство с просьбой взять их под высокую руку России. Иначе, как они писали, не имея защиты и покровительства, вынуждены будут без позволения перейти Кубань и поселиться в Черномории, дабы сохранить жизни. И переходили, и поселялись. В урочище Гривенном, в глухих протоцких плавнях. Сюда бежали многие черноморские забродчики — сиромахи, ногаи, черкесы, татары, армяне, раскольники — некрасовцы и иной недовольный люд. Тут возник своего рода разноязыкий кубанский Вавилон, выплавлявший свободолюбивые характеры, не обремененные религиозными и национальными предрассудками. Долгое время здесь не было даже простенькой православной церквушки, о чем слезно сокрушался выбившийся в войсковые атаманы Т. Котляревский. По его словам, сиромахи Гривенного не спешат с устройством храма, как жили без оного, так и «до си живут».
Вот этих и других новостей походники совсем не знали. Их, разумеется, больше всего угнетало собственное бедственное положение. Чернышев оставался с ними рядом, но что он мог сделать? Его рапорты Гудовичу не имели никакого действия. Теперь выяснять, что к чему и кому что положено, предстояло непосредственно по прибытии в Екатеринодар. Он был близок.
…Пройдены Кавказский, Казанский, Тбилисский, Двубратский редуты. И вот уже впереди замаячили сторожевые вышки и строения Усть — Лабинской крепости, за которой у Изрядного источника, а точнее у поста Редутского кончались владения Кавказского наместничества и начинались земли Черноморского войска, новой родины бывших запорожцев.
Радостью и тревогой полнились сердца казаков. Что- то их ожидает в самые ближайшие дни? Как встретят в окружном Васюринском курене и в самом Екатеринода- ре? Что они увидят спустя более года после начала своей одиссеи? Это лишь малая толика вопросов, роившихся в головах походников, словно пчелы в ульях. Поспешали. А тут еще с юга, от Екатеринодара, нахмуривалось небо, тучи ползли тяжело и свинцово, грозовой дождь ожидался.
— Подтянись!
По всей колонне раздавались старшинские команды. И хлопцы прибавляли шаг. Кому же хотелось попасть под летний ливень, а потом под грузом амуниции месить грязь по раскисшей дороге. Потерей времени, сил и расстояния могла обернуться медлительность.
— Ненастье нам сейчас ни к чему, — произнес Федор Дикун, идя во второй шеренге своей сотни, построенной по четыре человека в затылок друг другу, как и вся колонна.
— Это в сию минуту для нас, — возразил ему Дубовской. — А для полей и урожая дождик — сущее благо.
— Резонно. Но мы пока в походе, а не в огороде.
К их удивлению и радости, они встретили здесь своих побратимов по недавней экспедиции — воинов Суздальского мушкетерского полка, которые опередили их на несколько дней и уже впряглись в гарнизонную службу. Суздальцы помогли казакам расположиться на отдых, поделились табачком. Но, конечно, главное обеспечение казаков взял на себя гарнизонный магазин, который выдал запас продуктов до Екатеринодаре.
Из старшин и казаков, даже таких, как Дикун, Шмалько, Дубовской и других, подчас встревавших в спорные ситуации со своими суждениями, никто не мог засвидетельствовать, по какой причине произошла крупная стычка хорунжего Собокаря с полковником Чернышевым. Но она произошла и, похоже, оставила заметный след в предопределившихся событиях. По догадкам однополчан столкновение развивалось так. Безденежный Собокарь, войдя в палатку Чернышева, вновь обвинил полковника в бездействии и нежелании помочь казакам получить причитающиеся суммы, поправить их материальное положение.
— Где я тебе все это возьму? — кричал возмущенный Чернышев. — Мне подобных денег никто не отпускал.
Собокарь выплеснул другое недовольство:
— Почему ты поверил доносителям, будто я много порционного вина продал и набил себе карман деньгами? То ложь.
Чернышев взорвался, толкнул хорунжего в грудь:
— Иди прочь, не бузотерь.
— Я и не бузотерю, правду ищу.
Полковник приблизился к Собокарю и, склонившись к самому его уху, сдавленным голосом приказал:
— Снимай саблю, ты позоришь честь офицера.
Из палатки командира Собокарь вышел без сабли и сразу стал жаловаться, что он, старый и немощный, не мог противостоять насилию, полковник ударил его в грудь, чем привел к великой скорби, создал обстановку, при которой невозможно по справедливости жить.
Дождь в Усть — Лабинской лишь изредка покапал, смес
тился куда‑то в сторону, на юго — запад. Солнце вновь залило светом всю цветущую зеленую степь, только кое — где прихваченную летним увяданием.
— Поднять колонну в поход, — распорядился Чернышев, расстроенный стычкой с хорунжим. — До наступления вечера успеем прийти в Васюринский курень.
Июль — макушка лета. День, что год. Тянется долго. В Усть — Лабе же команда к движению была подана после обеда, до заката солнца оставалось еще много светлого времени. Всем не терпелось поскорее добраться до Васю- ринской. А уж Федору Дикуну и его землякам — вдвойне и втройне. Федор будто наэлектризовался от ожидания встречи с Надией, ее отцом и матерью, с бывшими голов- кивскими соседями и знакомыми.
Прикубанский шлях довел колонну до кордонного поста Редутского, где на высоком кургане стояли два трехсаженных, уже посеревших от непогод пограничных столба. С западной стороны столб имел надпись «Кавказское наместничество», другой, с восточной, оповещал: «Черноморское войско».
— Наконец‑то, — со вздохом облегчения громко произнес Дикун, обращаясь к васюринским односумам, — Еще чуть — чуть поднажмем — и мы в своей округе.
С таким же настроением шли в тот день к Васюринс- кому редуту Никифор Чечик, Прокоп Орлянский, Марк Бондарь, Семен Дубовской и другие приписанные к нему казаки.
По единственной васюринской улице, что будто полу- рогом опоясала западную оконечность кубанской излучины с крутым берегом, перед заходом солнца пропылило стадо коров, ведомое усатым пастухом с длинным плетеным бичом, возле которого мелко трусила лохматая собака. Казачки развели по хлевам и уже подоили своих буренок, но солнышко еще не закатилось за горизонт. Пахло травами, парным молоком и еще чем‑то родным и близким, что только можно уловить обонянием в крестьянском селении. На двух окраинных сторожевых вышках еще маячили фигуры караульных; для пластунских ночных залогов вблизи караульных землянок, по рвам и кустам, еще свой час не наступил.
И тут, словно по чьему‑то сигналу, селение огласили два коротких желанных слова:
— Казаки идут!
Люди высыпали на улицу, проворные мальчишки уже со всех ног мчались навстречу колонне черноморцев, свернувшей с екатеринодарского шляха на короткий васюрин- ский тракт. Над колонной птицей взметнулась походная песня:
Ближний бой и дальний Не в новинку нам.
Деды передали Славу казакам.
Гей, гей славу казакам.
И, уже проходя по самому центру селения, походники завершали песню упругим, плотным обвалом:
В Запорожском войске Трусам места нет.
Нам друзья по — свойски —
Сабля и мушкет.
Гей, гей сабля и мушкет.
При угрозе новой За край отчий свой Казаки готовы Встать стальной стеной.
Гей, гей встать стальной стеной.
Объятия, слезы, радостные и горестные восклицания — все слилось у людей в одну общую гамму чувств, как только походники остановились возле вновь построенной церкви. Многие не возвратились — по ним казачки плакали в голос. Тем, кто остался живой — от всего сердца шли слова привета и любви родных и близких, всей громады. Без внимания не оставались не только земляки — васюринцы, но и все их друзья — товарищи из других куреней. Жители наперебой звали к себе служивых на ночлег.
— Ходьте до нашей хаты, — то там, то здесь гомонила толпа, плотным кольцом окружив воинов — черноморцев.
Чернышев не стал сдерживать душевный порыв васю- ринцев. Подозвав к себе старших офицеров, распорядился:
— Не препятствуйте гостеванию. Только у обоза и штаба поставьте часовых.
Теперь уже не в думках, въяве произошла долгожданная встреча Федора Дикуна с ненаглядной Надией и ее родителями. Даже лучше, чем он представлял. Он полагал,
что по приходу в Васюриискую ему придется отпрашиваться у начальства и одиноким путником шагать к Кода- шам. Получилось же иначе. Кодаши вместе со всеми оказались у церкви, первыми увидели Федора и сразу подошли к нему. Тетя Ксения по — матерински припала к его груди и со слезой в голосе проговорила:
— Слава Богу, живой, здоровый. А что загорел и почернел от солнца — тебе даже к лицу.
Федор смущенно ответил:
— Три месяца в пути — не шутка.
Потом подошел к нему Кондрат. В расстегнутой у ворота белой рубашке, перепоясанной шелковым поясом, и легких летних шароварах. Тот по — мужски крепко обнял парня, прогудел своим бархатистым голосом:
— Узнаю Дикунову породу: крепок и вынослив, настоящий казак. Да еще из наших, головкивских.
Выразив Федору свою приязнь, Кодаш обернулся к дочери:
— А ты чего притихла? Подходи ближе, приветствуй своего старшего друга детства.
Надия зарделась, потупила долу очи, но сделала несколько шагов вперед. Тихо произнесла:
— Здравствуй, Феденька. С благополучным прибытием домой.
Отец ее несколько поправил и дополнил:
— Дома‑то у него своего еще нет, есть казарма в Ека- теринодаре. Но если сильно пожелает — так и дом может свой заиметь хоть в войсковом граде, хоть здесь, в Васю- ринском курене.
Федор не посмел разочаровывать приветливого земляка. На какие шиши строиться? Ведь он остался без отца и матери сиротой — сиромахой, его допоходная жизнь и работа на Кубани и Тамани не принесла никаких прибытков, заработка едва хватало на питание, одежду и обувь. Ну а про «персидский поход» и говорить нечего — он окончательно выбил из колеи не только его, но и всех рядовых участников экспедиции. Словно догадавшись, почему на лице Федора мелькнула тень озабоченности, Кондрат Кодаш пригласил его к себе:
— Пошли к нам. Поужинаем. Расскажешь, как с пер- сианами сталкиваться пришлось.
Вскоре вместе с гостеприимными хозяевами Федор переступал порог знакомой хаты, теперь уже с основа
тельно потемневшей камышовой кровлей. Но стены ее изнутри и снаружи свежо белели известкой — то забота Ксении Степановны и Надии. Свежа была коровяче — гли- няная доливка на полу.
Сели за стол вечерять. И только тогда Федор перед хозяевами в общих чертах приоткрыл завесу несчастливого похода:
— Воевать мне лично не пришлось. Был на гарнизонной службе и казенных работах, — повествовал он. — Простое население, особенно из армян, относилось к нам хорошо. А вот персы побогаче да познатнее в любой час могли устроить нам резню. Оттого и служба нам выпала тяжелая.
Вкратце коснулся и казацкого довольствия:
— Рядовому казаку полагалось в месяц выплачивать по одному рублю. Старшинам — в восемь — десять раз больше. Из нашего мизера пришлось тратиться от крепости Александровской до Астрахани на наем чумацких обозов, колесную мазь и другие расходы. И во всем другом ущемлялся рядовой казак, не было справедливости.
— И казаки смирились с обманом? — с возмущением спросил Кодаш.
— Нет, дядя Кондрат. Будем добиваться, чтобы с нами рассчитались сполна.
— Везде бедных людей притесняют, — подставляя Федору чашку с темно — красной вишней из молодого садочка, сочувственно вымолвила Ксения Степановна. — Нет никакой совести у начальников.
— А ты в этом сомневалась? — задал вопрос Кондрат жене и сам же на него ответил: — Нет и быть не может. У бедноты и куркулей интересы разные. Спокон века так заведено.
Предлагали Федору остаться на ночлег, но он отказался, сказал, что должен в полночь сменить подчаска. К плетневому забору прошел в сопровождении всей семьи. Потом мать сказала Надии:
— Мы с отцом пошли в хату. А ты поговори с Федором, да недолго, он притомился с дороги и еще ему службу нести, не задерживай парубка.
Парень едва не выразил вслух благодарность умной женщине, с таким пониманием и тактом оставившей на краткий срок наедине молодых людей, у которых с отрочества замечалась привязанность друг к другу. Оставшись
вдвоем с Надией в поздних вечерних сумерках у ее калитки, молодой черноморец даже как‑то оробел. Это же надо! При сборах к переезду на Кубань в Головкивке и Слобод- зее Надюше было четырнадцать лет, ему — восемнадцать. Теперь ей — столько, она в самой ослепительной девичьей красе. А он? Ему вдруг показалось, что он стал много старше своих лет, чуть ли не стариком в ее глазах. Столько за эти минувшие годы выпало на его долю испытаний!
И все же секундное замешательство сменилось у него успокоительной мыслью: «Так и мне‑то еще всего двадцать третий год». И закрепилась эта мысль уверенностью: мои годы в пору ей, о Надии я думал постоянно и нечего мне труса праздновать.
Осмелев, Федор с непринужденностью стал расспрашивать девушку о ее работе, спиванках, в которых участвует в кругу молодежи, о поездках в Екатеринодар на ярмарки и многом другом житейском и близком ей. Надя охотно рассказывала ему о своих подружках, со смехом поведала, как она гадала в ночь под Новый год.
— Собрались в хате одной бабули, — держась одной рукой за калитку, а другой — забавляясь вышитым платочком, вела она рассказ. — Накупили свечек и зажгли их. В широкий чан налили воды. А когда наступила полночь, каждая из нас растопила в посудине воск, а потом выливала в холодную воду. Самые разные фигуры получались. По ним и угадывали своих суженых.
— И какой же выпал тебе? — нетерпеливо спросил Федор.
Девушка на секунду умолкла, потом открыла тайну:
— Очертания застывшего воска, как определили девчата и та бабулька, напоминали воина в шлеме с пикой в руке. Значит, разыгрывали они меня, мой суженый — служивый казак при оружии.
Дикун не нашелся что промолвить девушке в ответ. Они еще немного поговорили и стали прощаться.
— Не знаю, удастся ли завтра заскочить к вам, — сказал Федор. — Но если не получится и я уйду завтра в Екатеринодар, не встретившись с вами, — все равно я скоро вас навещу, жди меня, Надия.
Он на два — три шага удалился от калитки, обернулся и хотел помахать девушке рукой, а она уже сама, как ласточка, припорхнула к нему:
— Феденька, возьми вот это от меня.
И подала ему тот самый вышитый платочек, который при ней был весь вечер.
Добрый знак! Все молодые парни и девушки ведали его символику — сердечное расположение к своему избраннику.
Вышло так, что и впрямь у Дикуна не выкроилось времени для нового визита к Кодашам. В ночной караул Федор не попал, зато с раннего утра его занарядили на подготовку казенных фур к сдаче окружному правлению. Он тут с хлопцами погрел лоб по самую завязку. За дорогу фуры поизносились, пришлось с ними немало повозиться, чтобы привести в мало — мальски сносный вид и спихнуть хозяйственникам окружного правления.
Фуры брались отсюда в прошлом году, снаряжение их в дорогу велось в Екатеринодаре. В их упряжке двигалось несколько десятков пар волов и лошадей. Из крепости Александровской Аврам Дубина, Иван Черноноженко и еще несколько казаков под расписку полковникам Великому и Чернышеву «на свой страх и риск» взялись доставить в целости и сохранности 41 пару волов в Екатерино- дар, для раздачи по куреням. Им это сделать удалось. Но потом из этого поголовья уже в самой Черномории 21 пару волов бесследно увели черкесы.
Казаки теперь подтрунивали:
— Наши командиры спешат сейчас хоть фуры сдать в комплекте.
А для транспортирования грузов до Екатеринодара нанимался частный васюринский извоз. Рядовых казаков это мало волновало. Федор Дикун, ладивший люшню на колесе, услышал такую фразу:
— Нам главное — быстрее дойти до Екатеринодара.
— Чтобы всерьез поговорить с войсковым правительством? — понимающе спросил Федор.
— Угадал. Нам без этого не обойтись.
Под колокольный звон колонна выстроилась в поход. Среди собравшихся жителей Дикун тут же приметил Ко- дашей в полном составе: отца, мать и дочь. В своем сотенном строю он приветливо поднял обе руки, сомкнул их над головой, прокричал жизнерадостно и обещающе:
— До встречи!
— С Богом, счастливого пути! — звонко отозвалась Ксения Степановна.
А Надия ей в подкрепление добавила душевно и мягко:
— Приезжай.
Затем Кодаши, улыбаясь, уже без слов, махали руками на прощание, неотрывно смотрели вслед удаляющейся казачьей колонне, в которой уже нельзя было различить фигуру их дорогого земляка.
Дневка и ночевка состоялись в селении Пластунов- ском, в двадцати верстах от Екатеринодара. Тогда еще только возникший курень находился вблизи берега Кубани, там стояла кордонная стража, как и на протяжении всей реки. Это уже позднее, через несколько лет, Пласту- новский курень переселили в сторону, подальше в степь. А в тот июльский знойный день пластуновцы, как и васюринцы, с воодушевлением приветствовали у самой Кубани чубатых пропыленных черноморцев. По кордонной эстафете уже передавалось уведомление о приближении казаков. Но для верности и надежности извещения штаб Чернышева из Пластуновской направил в Екатеринодар нарочного с указанием точного времени прибытия — утра 22 июля.
…По — летнему рано забрезжил рассвет. Но колонна черноморцев уже двинулась в путь. Никто не жаловался на недосыпание и усталость, всем хотелось поскорее завершить многотрудный переход с Каспия на Кубань. Не забывались и обиды, накопившиеся за шестнадцать месяцев мытарств и перенесенных опасностей. В сотнях и во взводах продолжался открытый ропот:
— В куренях без нас хаты заросли бурьяном.
Общее настроение передавалось и Федору Дикуну,
сироте, не имевшему никакого имущества, кроме плотницкого инструмента, оставленного на хранение одному из екатеринодарских знакомых. В мыслях казак уже построил себе планы на ближайшее будущее: по получении от казны денежной суммы за поход взять себе в жены Надию, построить хату «на вереи» в Васюринской и заняться хлебопашеством на своем земельном наделе. Когда — никогда, в порядке очереди можно нести и воинскую повинность на кордонной линии. Уже прошли Пашковский курень, открывался вид на войсковой город, а он все прикидывал в думках повороты своей будущей жизни. И все они сводились к созданию семейного очага, совместной судьбе с Надией Кодаш.
К восьми часам солнце уже поднялось высоко, лазурное небо за Кубанью, будто бездонный океан, распростерлось над зелеными просторами полей, лесов и садов.
Обоз где‑то еще подтягивался в арьергарде, а колонна казаков вплотную приблизилась к распахнутым крепостным воротам, по обеим сторонам которых с пиками в руках стояли караульные. На несколько шагов вперед выступили встречающие — чины войскового правительства и куренные атаманы. В передних рядах прибывших, среди старшины, возникло недоумение: где же войсковой писарь Тимофей Котляревский, правивший должность войскового атамана? Его не было. Он на тот момент вместе с Гули- ком инспектировал гребную флотилию на Тамани. За главное начальственное лицо выступал полковник Константин Кордовский, средних лет, с крупной головой и тонкой шеей службист, приведший одну из массовых партий переселенцев с Буга на Тамань.
Чернышев громко подал команду, колонна остановилась возле крепостной башни. Он без большого рвения подошел к Кордовскому и отрапортовал:
— Полки черноморцев из персидского похода прибыли.
— Я сейчас их поприветствую, — уловив скрытую неприязнь к себе начальника походной колонны, процедил сквозь зубы Кордовский.
Затем, поднявшись на возвышение, стал говорить:
— Войско послало вас на большой ратный подвиг. И вы его совершили. Честь и слава черноморским полкам, всем участникам похода — живым и мертвым, кто выполнил свой святой воинский долг и отдал жизнь за государственные интересы великой Российской империи.
Кордовский обладал красноречием — устным и письменным. Он и ряд других общих лестных слов произнес в адрес походников. Но дипломатично умолчал, чем же они будут вознаграждены за все пережитое.
У Свято — Троицкой войсковой церкви прибывших казаков во главе со старшиной и многочисленной свитой Кордовского встретил протопоп Роман Порохня в окружении всего церковного клира. Сам он и его служки на ходу размахивали кадилами, из которых вился ароматный дымок, творили молитвы. В церкви торжественно справили божественную литургию и благодарственный молебен.
— Да пребудет над вами благодать Божия отныне и во веки веков.
Так закончил Порохня благодарение казакам за их труды и тяготы.
Потом уже на открытой крепостной площади полки
вновь построились, Кордовский предоставил слово Чернышеву. Командир колонны сказал:
— Видел. Знаю ваши заслуги. Мужайтесь, хлопцы. Будьте всегда готовы к выполнению своего казацкого долга.
Потом по знаку Чернышева ему подносили клейноды полков и он передавал их на хранение в войсковую церковь. От него были приняты боевые знамена обоих полков, девять знамен сотенных (одного, десятого, неизвестно почему не оказалось), два полковничьих и два есаульских пернача, две полковые печати.
После этой церемонии вперед к строю вышел полковник Кордовский и тоном, не терпящим возражений, пророкотал:
— А теперь, казаки, расходитесь по своим куреням.
Строй оцепенел, на мгновение повисла гнетущая тишина. И вдруг, будто гром, взорвалось:
— И это все? Только это мы и заслужили? Долой несправедливость!
Вмиг строй распался, полковников плотной массой со всех сторон окружили казаки. Потрясая оружием, поход- ники, как потом доносил начальству Кордовский, кричали «свирепым образом», требовали удовлетворения их претензий по денежно — вещевому содержанию. Федор Дикун со многими ребятами своей сотни протиснулся в толпу, когда там вовсю шла перепалка между начальством и возмущенным товариством.
— Нас кругом обобрали, с чем мы в свои курени возвратимся!
— Выдайте нам наши кровные деньги!
Масса других восклицаний слилась в один общий непримиримый гвалт. Кордовский, Чернышев и остальные старшины тщетно пытались угомонить разъяренных казаков, посулы опосля разобраться с их обидами еще больше подливали масла в огонь.
Черт бы их побрал, этих казенных бесчувственных казуистов! У них ума не хватило устроить сытный обед с доброй чаркой вина для почерневших от зноя и тысячеверстного пути славных, хороших хлопцев, как‑то обнадежить их ласковым словом на будущее житье — бытье, пообещать реальную помощь в устройстве их судьбы. Ан, нет. Ляпнул Кордовский — расходитесь по куреням — и вся недолга. Это‑то, наверное, больше всего оскорбило воинов. Устрой им встречу посердечнее, с должным поче
том, в духе прежних запорожских обычаев — и, пожалуй, — все обошлось бы без болезненных эксцессов.
На площади походники резко отличались своими одеждами и обувью от устроителей встречи. Местная разряженная старшина представала словно из иного, картинноброского мира в сравнении с обносившимися казаками.
К походникам войсковое правительство не проявило элементарной порядочности, не говоря уже о сочувствии и жалости. Ведь подумать только: из тысячи ушедших с этой площади в бог весть какую даль пришло лишь 504 человека. Ранее полноценные сотни превратились в недомерки: их комплектность теперь не превышала 27–65 процентов. Вот последняя строевая записка по первому полку: первая сотня — 41 человек, вторая — 27, третья — 65, четвертая — 42, пятая — 44; по второму полку: первая — 44 человека, вторая — 43, третья — 39, четвертая — 55, пятая — 59 человек. Теперь Федор в своей третьей сотне, включенной в состав первого полка, вторым после Андрея Штепы открывал ее список, за ним следовал Федор Василенко. В этой сотне, 47 человек, были васюринцы. На последнем этапе, уже в момент прибытия в Екатеринодар, после очередных переформировок, в сотне числилось тринадцать казаков Поповичского куреня, двое — Гаврил Великий и Игнат Томченко из Батуринского, по одному Казаку — Андрей Нечай, Яцко Коностеп и Иван Матвиенко — из Ирклиевского, Корсунского и Незамаевского куреней.
Из возвратившихся 504 походников было 45 старшин и 459 казаков. Убыль у старшин можно назвать заметной, а у рядовых только одним словом — катастрофической. Смерть унесла почти половину казаков — поход- ников.
И здесь такая черствая встреча…
— Никуда не уйдем, пока не добьемся справедливости!
Стихийно, раздраженно пронесся по всей площади призыв к непокорности, сплочению походников в единое братство. Весь день не прекращался их бурный словесный натиск на старшину, но он ни к чему не привел. Тогда походники расставили на площади в козлы ружья и мушкеты, воткнули пики в землю, учредили караул и всю ночь не покинули места своей самостийной рады. Гомон в том лагере не утихал до утра. Вместе со всеми здесь находились Федор Дикун, Осип Шмалько и другие казаки, кто активно участвовал во вчерашнем взрыве недовольства,
но пока ничем не выделялся среди всех остальных таких же кричавших и возмущавшихся сотоварищей.
За ночь их наиболее инициативная часть обмозговала текст ходатайства в войсковое правительство, утром бумага была доработана и в 16 часов около пятнадцати по- ходников предъявили ее в канцелярию. Не слишком‑то обстоятелен был перечень претензий казаков. Это позднее он стал обрастать куда более весомыми фактами злоупотреблений старшины, грубых нарушений «Порядка общей пользы», лишь словесно провозглашавшего права и привилегии рядового казачества Черномории.
А пока фигурировали такие пункты:
При походе от крепости Александровской до Астрахани за наем лошадей с казаков необоснованно удержали 500 рублей и эта сумма подлежала возврату.
На свои деньги покупали корм животным, что также требовало компенсации.
Уже в Астрахани, остановившись лагерем вблизи Бол- динского монастыря и на Житном Бугре, много и без оплаты работали на погрузке судов, принадлежащих частным торговым лицам. В подобных случаях имелось много указаний графа В. А. Зубова.
После прибытия из Баку на остров Сары, в устье Куры и в Сальяны на погрузо — разгрузочные работы лошадей не выделялось, хотя это предусматривалось статьей расходов. Вся тяжесть труда легла на плечи казаков.
На заготовке дров выделенным в лес ста казакам заплатили по 40 копеек, всего 40 рублей, хотя на это ассигновалось 125 рублей. Куда девались остальные деньги?
На 660 рублей начальство реализовало провианта местным жителям ленкоранского побережья, Куры и Сальян. Куда пошла эта сумма, неизвестно.
Однажды казакам было отпущено две бочки вина, но им выдали лишь по три небольших порции, а целая бочка осталась у командующего Антона Головатого.
Примерно в том же духе был изложен ряд других обид черноморцев на свое командование. Прочитав казацкое прошение, Кордовский в сопровождении его подателей и старшин направился в центр бивуака недовольных.
Уже изрядно струхнувший, он не ввязывался в острые споры, а всячески пытался разрядить обстановку увещеваниями:
— Ваша просьба будет уважена. Провиант дадим. Но
Бога ради, идите по куреням и не создавайте всему войску порока и бесславия.
В ответ неслось:
— Мы не бунтуем и в курени не пойдем. Будем ждать приезда войскового писаря, пусть он нам доставит удовольствие.
Через два дня писарь, то бишь атаман Котляревский, появился. У него от удивления глаза на лоб полезли, когда увидел посреди крепостной площади вооруженных казаков, блокировавших подходы к войсковой канцелярии.
— Успокойтесь, хлопцы, — то и дело повторял он, оборачиваясь направо и налево.
Ознакомившись с требованиями походников, вошел в их толпу с уговорами. Расчетливо посулил:
— Отдохните в Екатеринодаре три дня, а потом отправляйтесь домой на заработки. Мы тем временем изучим ваши просьбы и доставим вам удовольствие.
Многоопытный канцелярист не посмел даже заикнуться казакам о своем повышении по должности. Не та была ситуация. Когда он прибыл из Москвы в Екатеринодар с коронации Павла I, фактически ему уже была вручена власть кошевого атамана, о чем он дал знать войску в ордере от 22 мая. Теперь же он скромничал, прикидывался всего — навсего гшсарьком.
Вкрадчивый, успокоительный тон разговоров Котля- ревского с казаками усыпил бдительность многих из них. Между тем старый хитрец и не думал идти им навстречу, напротив, в его голове вынашивался план осуществления повальных репрессий против походников — сиромах. Среди последних под его воздействием произошел раскол. Немало казаков разошлись по домам. Но большинство все же обосновалось на крепостной площади, образовав тут мятежный табор в 300 человек.
Почти все хлопцы с площади перебрались в куренные казармы и поскольку им была обещана выдача войскового провианта — сами открыли себе доступ к складам и магазинам. Бродили по городу, заглядывали в шинки, встречались с горожанами и подробно посвящали их в перипетии тяжкого похода.
— Да вы, братцы, побывали как на Голгофе, — сказал Федору Дикуну екатеринодарский поселенец — землероб Сидор Бондарь, когда походник, проходя мимо его хаты, попросил вынести ковшик колодезной воды для уголения жажды. 6 Заказ 33
— А теперь нам здесь Голгофу устраивают, — утирая рукавом вылинявшей свитки мокрый подбородок и тем- но — пшеничные усы, произнес Дикун. — Бьются наши хлопцы за правду, а правительство кривдой побивает.
Правительство тянуло резину, авось удастся вообще оставить прошение казаков от 23 июля без ответа. Выбиравшийся из шокового состояния Котляревский требовал от куренных атаманов, чтобы они разобрали и увели своих казаков по куреням, а затем обязал войскового есаула Семена Гулика организовать массовый отлов и арест агитаторов, разбредшихся по Черномории и призывавших казаков к поддержке страдальцев — походников.
Нашлись придирки к форме самого прошения. Правительство не устраивало его адресование «Черноморскому войсковому обществу», рекомендовалось написать «Черноморскому войсковому правительству» и возвращенному Павлом I к прежней должности командующему Кавказской оборонительной линией графу И. В. Гудовичу.
— Выделяем вам писаря капитана Ивана Мигрина, — убаюкивал ослушников Котляревский. — Он поможет составить документ в нужном виде.
А сам тем временем настрополил своего порученца так, чтобы он малость припудрил форму изложения и начисто выхолостил содержание прошения. Как ни изворачивался Мигрин, но казаки не позволили произвести кастрацию своих требований. Подать новый вариант прошения товариство поручило Федору Дикуну и Осипу Шмалько. С той самой минуты на этих двух мужественных людей и опустился героический и трагический знак истории, они становились лидерами всего антиправительственного движения в Черномории.
Едва только глянув на заново переписанное прошение, Котляревский пришел в негодование:
— В вас бунтарский дух поселился, вы требуете невозможного.
Разгорелся бурный спор. Оба посланца — казака за словом в карман не лезли и загнали в «пятый угол» своего оппонента. При этом с чисто народным колоритом употребили несколько доходчивых выражений, использованных потом Котляревским для обвинения Дикуна и Шмалько в том, что они якобы ему «причинили несносные грубости». Он тут же отдал приказ об их аресте и препровождении на гауптвахту. Каково же было изумление походни — ков, когда вместо почетного возвращения от начальства с хорошими вестями о переговорах они увидели своих уполномоченных под конвоем и тут же запрятанными в каталажку.
— Дикуна и Шмалько посадили в тюрьму! — покатилась новость по всей крепости. — На выручку!
К гауптвахте во весь опор помчались их единомышленники с площади, из куреней. Сначала человек сто, а потом уж и вся их рать собралась. Под свист и громкие насмешливые выкрики освободили из заточения своих товарищей:
— Кишка тонка у старшины справиться с нами.
Походники поставили свои караулы на воротах крепости и у куренных казарм, в куренные селения отправили дополнительно еще несколько агитаторов. В самом городе призывали приезжих казаков и горожан оказывать помощь заявителям прошения. И повсюду ими клеймилось доносительство пашковского казака Тита Багрия, который в угоду войсковому правительству оговаривал вчерашних своих соратников.
В общем‑то преследовалась цель мирно, без осложнений разрешить возникший конфликт. И когда правительство дополнительно затребовало дать подробные объяснения по десяти пунктам прошения, Дикун и Шмалько против этого не высказали никаких возражений. Но зато при получении указания о даче письменной присяги под свидетельскими показаниями молодые казацкие вожаки решительно воспротивились против данной процедуры:
— Этому не бывать. Паны с панами судят несправедливо.
Несколько раз походники во главе с Дикуном и Шмалько приходили к войсковому правительству, дабы получить удовлетворительный ответ. Уже не разбрасываясь по частностям, по деталям, назвали обобщенную сумму, которая могла бы при выплате вполне устроить каждого походни- ка — 75 рублей.
Могло ли правительство изыскать средства в размере 35–40 тысяч рублей для выдачи походникам по их раскладу, за их труды, которые, кстати, потом были подтверждены И. Чернышевым и самим И. В. Гудовичем? Возможно, не сразу, не в один прием, но могло. Следовало истребовать зажиленные деньги оттуда, где они незаконно осели.
В ходе конфликта походники все чаще и громче называли одного из главных виновников утаивания невиданных им сумм — покойного бригадира Антона Головатого. И впрямь прижимистый судья денежку любил. Это выяснилось тогда же из объяснения его сына Александра Головатого, представленного правительству 3 августа.
Стремительно выросший в чине младший Головатый после смерти отца держал при себе его 13 тысяч рублей. По объяснению Александра получалось, будто походный атаман взял с собой в дорогу домашние деньги. Помилуйте, с какой стати? Довод был совершенно несостоятельный. Наивнячка разыгрывал из себя Александр, когда указывал, будто незадолго до смерти отец неясно и неопределенно выразил предназначение денег: раздать их, мол, бедным сиромахам, а кому конкретно не уточнил — не то братьям Александра — Афанасию, Матвею и Константину, не то казакам — походникам. Этот отпрыск самой богатейшей семьи в Черномории причислял себя и братьев к «бедным сиромахам»! А кто же тогда рядовые походники? Они теперь, получалось, вроде выглядели богаче голова- товского клана. Чепуха, да и только. Однако же правительство снисходительно отнеслось к развесистой клюкве Александра Головатого и не обернуло присвоенные деньги на погашение долга походникам.
И таких «резервов» для финансовой развязки конфликта набиралось много. В частности, на 15 тыс. рублей залез в долги черноморскому войску бывший таврический губернатор С. Жегулин. Но Котляревский, Кордовский, Гулик и остальная старшина не стремились облегчить участь сиромы, а вели дело к открытой борьбе с казаками для того, чтобы сломить их силой. Центрами притяжения походников стали казармы двух куреней — Ва- сюринского и Незамаевского с их главными борцами за интересы казаков Федором Дикуном и Осипом Шмалько. Их сподвижниками по совместным действиям стали дядь- ковский казак Ефим Половый, корсунец Прокоп Чупри- на, тимашевец Гаврил Шугайло и еще с десяток черноморцев. В том числе Никита Собокарь, хорунжий Брюховецкого куреня (когда‑то он тут был и куренным атаманом), пришедшийся не по нраву командованию казачьей экспедиции и войсковому правительству.
— Завтра ярмарка, — повел разговор Дикун со своими однодельцами, пригласив их к себе в казарму. — Прави
тельство молчит, ответа на прошение нет. Не исключена какая‑нибудь пакость против нас. Что будем делать?
— Держаться, — подал голос Прокоп Чуприна. — Не отступать.
— Ия так думаю, — поддержал его Шмалько.
А за ними с такими же заявлениями выступили все остальные.
— Что ж, будем держаться, — подвел итог Федор и лицо его посуровело, стало еще более озабоченным. — При любых обстоятельствах надо искать поддержку у ярмарочных казаков, у всех жителей города.
На том — разошлись. А утром, 6 августа, в праздник Святого Преображения, предвидя, что ярмарка может встать на сторону походников, Котляревский решил предупредить события. Он отдал приказ войсковому пушкарю прапорщику Голеновскому с командой канониров взять Дикуна и Шмалько под стражу и доставить в правительство якобы для объяснений. Расчет был простой — обезглавить движение.
Узрев недоброе в появлении команды, казаки «с большим ругательным криком», похватав оружие, выбежали из куреней. Голеновский почел за благо воздержаться от попытки ареста Дикуна и Шмалько, удалился ни с чем. Толпы казаков двинулись на ярмарку. Там в сутолоке, шуме и гаме они братались с приехавшими из куреней походни- ками и теми, кто приехал просто побазаровать. Сюда же пожаловал и Котляревский со старшинской свитой. Опираясь на узорчатую трость, обращался то к одной, то к другой группе казаков:
— Надо мирно и полюбовно закончить наш спор. Всему войску польза пребудет.
В одном из густых водоворотов толпы на подобные слова ему кто‑то бросил реплику:
— Это чтобы мы остались в дураках — вот к чему клоните, пан писарь.
На самом деле Котляревский не мыслил тихо — мирно закончить спор. По его указанию для ареста зачинщиков непокорства на ярмарку явилась команда капитана Белого, специально созданная из казаков, вызванных с Екате- ринодарского линейного кордона.
Где‑то около восьми часов утра Белый попытался ретиво выполнить распоряжение Котляревского и удалить с ярмарки возмутителей спокойствия. К решительным дей
ствиям против них капитан понуждал казаков куреня Ба- туринского — Данилу Зюбрак, Величковского — Кондрата Черешню, Ивана Чуприну, Устима Пяту; Ивановского — Кузьму Герасименко, Семена Литвина; Сергиевского — Василия Чигриненко, Кирилла Павлюченко, Гаврила Сычева. А эти хлопцы не только уклонились от усмирения «персиан», а присоединились к ним.
— На кой ляд ты нам нужен, капитан, — по справедливости рассуждали они. — Не пойдем мы против своих братов.
А уж заварушка на ярмарке разворачивалась вовсю. Выведенные из терпения походники на этот раз не укрощали свой гнев. Подвернувшимся под их руку фискальным старшинам доставались тумаки и шишки. Шмалько гнался за полковником Чернышевым, хотел кольнуть его пикой, да споткнулся и ударил только обломком рукояти. У племянника прежнего кошевого, старшины Евтихия Чепеги и поручика Шелеста головы были ранены ударами пик, старшине Тимофею Еремееву в клочья расшматова- ли на спине свитку, фонарей под глазами поставили прапорщику Голеновскому и хорунжему Холявке, крепко побили подпоручика Степана Белого, который спустя три месяца и шесть дней умер, а от пережитого страха «или от чего другого, знать не можно». Бывший командир сводной группы есаул Авксентьев от пик казаков скрылся в церкви, а чиновные офицеры Иван Стояновский и Яким Белый под угрозой расправы отдали казакам сабли с темляками, чем проявили одновременно благоразумие и трусость. Блюдолизов Котляревского вместе с походниками прилежно колотили приезжие казаки, как, впрочем, и ребята из распавшейся карательной команды.
Котляревский и его окружение дали тягу с ярмарки. С перепугу войсковой писарь тут же заложил дрожки, с кучером и двумя — тремя сопровождающими поспешно укатил в Усть — Лабинскую крепость. Свое паническое бегство он потом называл эластично: «удалился». Сопровождавший его на ярмарку прапорщик Семен Щербина о себе сказал более точно и откровенно: «Я удалился от них бегством».
Вот этот взрыв накопившихся эмоций и страстей, открытого выступ/ ения ч< номорцев — сиромах с применением силы против своих командиров — господ в праздник Святого Преображения 6 августа 1797 года и получил наимено
вание «персидского бунта». Бунт тут состоялся явный, а уж словечко «персидский» добавилось по признаку совершенного казаками горемычного похода.
Бунтари сгрудились возле Дикуна и Шмалько. У всех — разгоряченные, взволнованные лица, а в голове — одна дилемма: что предпринимать дальше? Дикун, уловив настроение большинства, сказал:
— На крепостную площадь и в казармы возвращаться нельзя. Хотя рвы вокруг крепости на одну треть еще не построены, все равно мы можем оказаться как в ловушке, прижатыми к берегам Карасуна и Кубани. Там нас легко могут расстрелять из пушек. Надо устраивать полевой лагерь.
— В каком месте? — из вторых или третьих рядов послышался вопрос.
— Да вот сразу от базара на север, к колодцу и кладбищу и разобьем свой бивуак.
Весь остаток дня казаки перетаскивали сюда палатки, оружие, снаряжение, прихватили немного продовольствия. Но провиант их пока не лимитировал: горожане и приезжие казаки щедро и сердобольно делились снедью с бунтарями.
В первый же день приезда в Усть — Лабинскую крепость Котляревский принялся нагнетать страсти — мордасти перед командованием дислоцированных там Суздальского и Вятского мушкетерских полков. Письменно настрочил рапорт об инциденте 6 августа, перечислил, кому из старшин бунтари нанесли телесные повреждения и моральные оскорбления, утверждал, что и его «намеревались в смерть убить». И настаивал на помощи в подавлении бунта.
С той цидулей сначала обратился к коменданту Усть- Лабинской крепости, подполковнику М. М. Белецкому — тому самому, кто организовал передислокацию сальяно- ленкоранских воинских частей и черноморских казаков из пределов иранского Азербайджана. Белецкий развел руками:
— Не могу. В моем распоряжении лишь часть Суздальского полка. Людей не хватает кордоны охранять.
Тогда Котляревский с тем же домогательством ткнулся к командиру Вятского мушкетерского полка генерал- майору И. И. фон Спету. Здесь прорезало:
— Отдам приказ двинуть к Екатеринодару часть своего полка, две роты Суздальского полка и две сотни донских казаков.
— Премного благодарен, — холуйски лебезил Котляревский перед генералом. — Дело‑то общее.
Ничего этого не знали Дикун, Шмалько и их соратники. Их лагерь притягивал многих горожан и приезжих казаков, людская масса переливалась в нем, как морское течение. Это‑то и давало повод Котляревскому и его доносчикам называть разноречивую цифру бунтарей: 500, 1000, 400. Снова 500, потом — 300 и опять 500. Совершенно не замысливая никаких последующих противоправных действий против правительства, вожаки движения сиро- мы предусмотрительно запасались показаниями свидетелей ярмарочного столкновения.
— Пригодятся, — убеждал Дикун своих друзей, — при разборе нашего дела. Не мы, а старшина навязала нам необходимость обороны.
Шмалько добавлял:
— Котляревцы по нам из пушки хотели палить. А мы не дали.
Сочувствующие разделяли этот настрой, писали подтверждения о лояльных намерениях сиромы. Но в лагере надолго никто не задерживался, люди расходились и разъезжались по своим хатам. Целостно в нем концентрировался лишь «персидский» контингент.
О, святые души казаков! До чего же они были наивны и доверчивы. Надеждой жили: кто‑то придет старший, совестливый, разумный и откроет им врата к благу и справедливости, тем идеалам, что они искали. Какими же горючими и кровавыми слезами пришлось им платить за свое добросердечие.
Выжидательное их бездействие, упование на счастливый случай и божескую милость не исчезли даже тогда, когда к Екатеринодару уже приближались регулярные войска для подавления непокорных. Напротив, походники надеялись найти понимание у строевого русского командования, солдат и офицеров, получить от них поддержку в удовлетворении своего прошения. Иллюзии не покидали самих вожаков недовольных и, прежде всего, Дикуна и Шмалько.
— Всю казацкую жизнь рушить не собираемся, — таково было их мнение. — Нам надо только по походу у начальства получить законное удовольствие.
Стукачи Котляревского свободно шастали в лагере и доносили ему обо всем там происходящем. Мокий Гулик
8 августа обрисовал всю обстановку: казаки стоят там же, вблизи колодца и кладбища, грабить никого не собираются и уходить тоже, их, мол, всего человек четыреста, что позволяет весь лагерь «забрать тремя ротами». Днем раньше о том же фискалил Кордовский: бунтовщики бежать за Кубань не собираются, они «беспечны и заявляют даже, что никакой за собой вины не чувствуют».
Дорого аукнулось и дорого откликнулось казакам их рыцарское благородство!
В те дни глава войскового правительства Котляревский аллюром три креста отправил курьера к командиру Кавказской кавалерийской дивизии Петру Пузыревскому со слезной мольбой оказать содействие в наведении порядка среди черноморцев, желательно мирными средствами. Пузыревский только что возвратился из Санкт — Петер- бурга, виделся с Павлом I, тот лично поручил ему инспектирование войск всей Кавказской линии.
Душераздирающий крик Котляревского о помощи возымел действие. Подвижный, плотный здоровяк — инспек- тор откликнулся на него без проволочки. Уже 9 августа он прискакал в Екатеринодар и в сопровождении войсковых старшин направился в дикуновский лагерь.
— Чем, хлопцы, недовольны? — запросто обращался он, ненароком удерживая руку поближе к эфесу сабли.
В ответ — многоголосый гомон, не сразу поймешь главную цель претензий. Казаки из первых рядов подтолкнули вперед Дикуна:
— Скажи, Федя, чего мы хотим.
Тот четко и раздельно произнес Пузыревскому каждую фразу:
— Мы много не требуем. Только свое законное. Все изложено в нашем прошении, а оно не рассматривается.
И пошел — поехал Пузыревский раздавать обещания:
— Разберемся. Обязательно поможем.
Пустив в ход все свое хитроумие, вскользь упомянув о встрече с императором, настойчиво убеждал казаков:
— Возвращайтесь в город, продолжим там обсуждение ваших обид.
Его уговоры увенчались успехом. А назавтра, 10 августа, инспектор встретился с походниками возле войсковой церкви. Ему страсть как хотелось приподнять авторитет Котляревского, исполнить волю царя о его назначении атаманом Черноморского войска. Введя в нужное русло
послушание казаков, легче было решить и всю проблему их умиротворения. Разумеется, вплоть до репрессий.
Войсковым атаманом Котляревский уже был назначен указом военной коллегии № 26271 от 28.06.1797 года. Тот документ был печатно тиражирован в газетных ведомостях. Но до Екатеринодара еще не дошел. Теперь же требовалось огласить сам указ Павла I, что и сделал Пузырев- ский.
Сбор походников загудел похлеще колоколов Божьего храма:
— Не хотим Котляревского атаманом!
Ссылки Пузыревского на необходимость следовать монаршей воле не оказывали влияния. Он тогда вскйнул- ся с вопросом к толпе:
— Чем же вас не устраивает Котляревский?
Дикун, Шмалько, Собокарь и другие близко стоявшие
к инспектору казаки стали выкрикивать:
— Он будет хуже прежних атаманов. Да еще за наше возмущение начнет мстить.
Словоблуд и лицедей Пузыревский и тут не растерялся:
— Да мы его сейчас к присяге приведем, и он ничего вам плохого не сделает.
Тут же послали за Котляревским, возвратившимся из Усть — Лабы, вызвали войскового писаря Ивана Мигрина и с его помощью на ходу сочинили присяжный лист для атамана и такой же — для самих казаков. В атаманский включалась оговорка, что Котляревский не посмеет мстить казакам за их выступление против начальства.
Он без церемоний подмахнул присягу, положившую окончательно конец демократическим выборам кошевого атамана, некогда освященным традициями Запорожской Сечи. Да и название‑то атамана изменилось: был кошевым, стал войсковым.
При объявлении подписать персонально составленный для казаков присяжный лист вновь поднялась неистовая буря:
— Присягнем только государю, а своему начальству подчиняться не будем.
Нал этим шумом кто‑то возвысил свой молодой звонкий голос:
— Мы нынешних панов и присяжных атаманов переменим другими, из сиромы.
Над площадью, не имевшей ни деревца, ни кустика, нещадно палило августовское солнце. От жары и духоты не спасало перемещение толпы по теневой стороне прицерковного пространства. Пузыревский в своем полковничьем обмундировании взмок от пота, он непрерывно вытирал от него раскрасневшееся лицо. Три часа бился полковник, чтобы уломать казаков к даче присяги. Наконец «кротостью и мягкостью» (лживой!) он достиг цели.
Однако же торжествовать ему было еще рано. Возглас на сходе о замене присяжных атаманов и высших чиновников войска оказался не случайным. Утром 11 августа, после принятия присяги, казаки снова собрались на большой круг. Их теперь стало больше, чем вчера. Разговор получился не менее горячий, чем при Пузыревском и Кот- ляревском.
— Бес с ним, с Котляревским, — решили казаки, — Пусть временно покомандует, раз царь его назначил, а потом мы ему дадим отставку.
Важнее для них был вопрос: кого приставить к атаману из своих сиромах на главные командные должности, дабы давать ему укорот, как развернуть замену на местах куренных атаманов и начальства на кордонах.
— Убрать войскового есаула Мокия Гулика, а его пернач вручить Федору Дикуну, — поступило предложение. — Возражений нет?
— Нет. Даешь Дикуна в есаулы! — шквалом пронеслось по площади.
— Избран единогласно, — объявил один из старых седоусых ветеранов — запорожцев, по желанию войскового круга прикидкой на глаз определявший, куда клонился барометр голосов.
Вместо войскового пушкаря прапорщика Голеновско- го, которому сиромахи изрядно наддали неделю назад, сход единодушно избрал Осипа Шмалько, а на должность смотрителя Екатеринодарского менового двора вместо прапорщика Шепелева — Никиту Собокаря. В присяжные атаманы казачий круг избрал по Ирклиевскому куреню Илью Любарского, по Тимашевскому — Гаврилу Шугайло.
Куда подул очистительный сквозняк на многолюдной сходке казаков — угодники Котляревского тут же представили ему донос:
— Голота намерена сместить в войске всю старшину, на все должности поставить бездомных сиромах и забродчиков.
Котляревского охватил страх. Он немедленно подался к своему спасителю Пузыревскому:
— Петр Александрович, выручайте. Неблагомыслие казаков усугубляется.
Легкий на подъем и изощренный в интригах полковник опять вошел в круг бунтующих походников. С простецким видом, валяя ваньку — дурачка, с улыбочками поинтересовался:
— Чего еще хотите?
— А все того же, что было в прошении, — за всех ответил Федор Дикун. — И может быть, немного больше.
Пузыревский глубокомысленно наморщил лоб, потом после краткой паузы с деланной непосредственностью полез в души казакам:
— Вот что, боевые орлы. Пишите прошение на имя императора со всеми вашими обидами и просьбами. Избирайте 14 делегатов из самых храбрых и достойных своих товарищей, они поедут в Санкт — Петербург и лично обо всем доложат монарху, а я помогу вам своими хлопотами.
Полковник попросил лист бумаги, чернильницу, пару гусиных перьев и не поленился от имени казаков составить донесение царю. Потом отдал бумагу Дикуну. Тот вручил ее Ивану Мигрину и предложил:
— Погромче прочтите вслух для всего круга.
Писарь не спеша, старательно произносил угодные
казакам фразы, которых и не содержалось в донесении. Гнусный фарс и вероломство были заранее предусмотрены сценарием Пузыревского, Котляревского, Мигрина, теперь они лишь разыгрывали его перед простодушными, в большинстве своем неграмотными казаками, «хитростно» переглядываясь друг с другом.
— Вот за сие спасибо, — на веру воспринимая подлую фальшивку, вразнобой заговорили участники круга, на котором присутствовало более двух тысяч человек.
Убаюканные и усыпленные прожженными пройдохами, казаки, не ожидая никакой беды, дружно сформировали представительную делегацию к царю, включив в нее четырех самых активных своих предводителей из числа участников персидского похода и десятерых — от екатеринодарских жителей и куренных селений. Первыми назывались Дикун и Шмалько.
В многострадальной эпопее сиромах разверзлась еще более страшная пропасть.