Ето я так думаю. Только вот, гуторят люди — есть Рай и Ад.
Должны они наступить в конце Мира. Как ты думаешь, будет ето, ай нет?
— Не знаю… — пожал я плечами.
— А ежели будуть? Куда мы с тобой Кондрат Евграфыч?
— Не знаю…
Он молчит минуту.
— Што Рай??
— А что Ад?? — вторю ему.
— Да-а, и што Ат?? — подтвердил Гаморкин и глубоко задумался.
Спустя некоторое время, он опять предался размышлениям вслух.
— Нам, покедова не поздно… надо што нибудь придумать промеж Рая и Ада. Скажем, особую отделению, для Казачества. А? Етак, што нибудь среднее, што-б усем в одно место собраться, да перед концом Мира — прошение. Так, мол, и так — Ат, мол, да и Рай, для иногородних, а мы, мол, казаки, — неудобно усем вместе мешаться. Пристройте нам другую обитель. И так, мол, што-б и степь, и речка Дон, и станицы, и наша Бласть и усе такое…
— Так — это-б Рай был, Ильич.
— Рай?? Так што-ж, подбавим и Аду. Службишку какую: райские сады охранять с нечистой силой воевать. Вить усе может быть — Вельзевул войну, скажем, объявить. Налоги.
— Будет, Иван Ильич. Это-ж та же Земля получится. Там воюй и здесь воюй, там Дон и здесь Дон. Разницы никакой и нет!"
— Да, черт возьми — согласился Ильич — верно ты говоришь. Нет никакой разницы.
Сказал и поник головой.
— Вить вот же жизнь собачья выходит. Куды не кинь — везде клин.
— А ты же чего хочешь?
— Воли Казачьей хочу.
— Ишь чего захотел. А бублик хочешь?
— И бублик хочу. А ешшо Круг хочу, што в бублике, и Атамана Войскового хочу, и Государство Казачье хочу.
Какая-то собаченка бежит по улице. Иван Ильич чмокнул губами, потер указательный палец о большой, и позвал ее грустным голосом:
— Кутёк-кутёк. Кутю-кутю-кутю…
Собачка остановилась, повернулась, и побежала обратно.
— Ну, ты глянь — с комическим отчаяньем воскликнул Гаморкин — звери-то, звери и те напуганы. Кышь, сволочь — крикнул он с сердцем и уставился опять на меня.
— Да-к как же, кум?
— Не знаю.
— Не знаю, да не знаю, затвердил как сорока. А еще в Духовном обучался. И черт его знает, чему вас там учат? Скажи-ж, вумная голова, как разницу ету направить, или мне надо говорить, хотя я нечему, кроме как письму не обучался. А? Может разница уже есть?
На дороге опять появился кутёк.
— Кышь, сучий сын! — заорал злобно Гаморкин и нагнулся нарочито за камнем. Поднявшись, он прищурился в темноте и стал, осторожно подбирая слова, проводить свою мысль.
— Ты думаешь, што ничего так таки и не выйдет?
— Да.
— Ан… брешешь!… Я табе сычас докажу. Ты-то про сметку Казачью забыл поди? Ну-ка ответь — все, кто живот свой на поле брани положил, иде будут? А?
— В Раю, будто…
— Дык Рай — наш?
Я расхохотался.
— Наш.
— Так, што-ж ты говорил, што разницы никакой не выйдет? Вить в Раю то нас большинство будет. Зря што ли казаки за всех умирают во всяческих битвах, боях и сражениях? Не зря-а! Вовсе даже не зря. Мы сабе новую землицу кровью и муками великими добываем. И добыли уже.
Фу-у… Даже мине в пот вдарило. А теперь, забирай жану свою Васильевну, да пойдем ко мне у гости, к Настасье Петровне.
Гаморкин встал и отряхнул шаровары.
— А на Небесах, кум, на Небесах-то мы ни кому не дадимся — во второй раз не надуют — накось, выкуси…
Скоро мы шли трое по сонной улице — я с женой и Гаморкин. Он что-то насвистывал, а подходя к своему куреню, удивился.
— Смотрите-ка, Петровна огонь задула. Тю-у.
Он постучал в окно.
— Кто там?
Услышали мы голос Петровны.
— Ето мы с кумом.
— Полуношники окаянные.
Гаморкин развеселился и пошутил.