И начнем мы друг дружку перебивать, описывая, что он делает, что Настасья Петровна, как Нюнька и как Фомка. Ревет или нет? И нос цел у него, или опять на речке в кровь разбил? И как Ротыч, и как дедушка Панкрат, что когда слушает, руку трубкой к уху приставляет, и как всё лежит и где стоит? Ху-у-у! Ну, чисто умопомешанные!
— Довольно, — остановится Петухой, — этак мы с тобой с ума спятим!
— Да и спятим.
— Давай лучше припоминать что.
— Давай.
— Не разсказывал я тебе, как Гаморкин в С. С. С. Р. когда мы были, самым богатым человеком две недели был?
— Нет. Да что ты? Что-ж не расскажешь-то, Расскажи, обязательно, расскажи!
— Ну, так слушай. Подробно распишу. Значит, везут нас в эшалоне с Донской земли на Западный фронт. А Гаморкин, когда был захвачен в Новоросейском, попал при расчете в пулеметную команду при дивизионе. Собственно, у него было две должности: дивизионного каптенармуса и пулеметного писаря. Едут они в одном вагоне — начальник пулеметной команды, начпульком, по болшевицки, помощник его, и третий с ними — Иван Ильич. Дверцы их теплушки отворены в разные стороны, на полу люисы на треногах стоят. Как понимаешь, — едут всего три человека на всю теплушку.
А нас? И кони и люди — понапхато. И спустилась над нашим ползущим эшалоном ночь. Улеглись мы спать. Казаки посередке, как известно, тут же за доской, свешивая над ними головы, шумно дышут кони, бьют копытами в досчатый пол, — застоялись. Изредка кто прикрикнет на четвероногого задиру сонным голосом.
— Кыш, черт! Стаи, сатана!
Я киваю головой. Вот они картины-то. Будто все это вчера было: вагон… кони… фырканье… храп… ночная темь… и прочие такое. И колесы: тук-так, тук-так!
— И опять тишина, — продолжает Петухой, — прерываемая, только стуком колес, хрустом сена, храпом спящих, вздохами подрагивающих кожей и дремлющих, коней. Конь
— стоя, казак — вверх пузом, или крендельком с папахой под щекою. Спит Начпульком, спит и помощник, спит и дивизионный каптенармус и пулеметный писарь Гаморкин, Двадцать Первой Советской Дивизии.
Он мне рассказывал какие ему в ту ночь сны виделись.
— Вижу я кошку о шести хвостах и о трех головах. Одна голова в фате, другая в короне, а третья в папахе. Корона видать-то тяжелая, вся в золоте и в самоцветных каменьях. И все эти три головы мне низко кланяются, шестью хвостами виляют и спрашивают: „Спишь ли ты крепко, Ильич, или при-дремываешь, храпом сон подзываешь? Спишь ли ты, казак Гаморкин? Встал бы ты да помог бы нам".
— Отстаньте, говорю, какого вам лешего от меня надо? Сплю я и крепко даже! Второй сон вижу. Как с Дона меня вывезли
— так и не просыпался бы я. А зачем, все таки, я вам?
— А не видишь разве? Ослеп что ли?
Смотрю — торчат из земли три былиночки: одна белая, другая черная, а третья — бурмалинового цвета.
— Что-ж, — вижу! Растет некая чудно-ватая трава, вроде пырея.
— Пырей это не пырей, а вот ты выдерни-ка, да нам поднеси. Каждой голове свой цвет припадает. Мне — в короне — черная, ей, в фате, невесте непорочной, но с дурными наклонностями — белая, а ей в папахе — бурмалинового цвета былиночка. Кому что попадет, тот с тем и станется.
Дернул я белую, — на конце череп и дыра у него во лбу.
Дернул черную, — крест серебрянный, такой, как попы носят на цепочке.
А хватился за бурмалиновую былиночку — тяжелая она, ох же и тяжелая, а и меня уже интерес взял, — что такое выдернется?
А голова в фате, которой череп достался, лапой свой приз оттолкнула и на меня кричит:
— Стой, не тяни! Ты еще не дорос до своего жребия, ты еще дикарь.
— Я?
— Ты.
— Ах ты, кошачье отродье. Жалко, что вы срослись-только, а то бы я вам задал!
Разозлился Иван Ильич и взял он, Евграфыч, и во сне-то и открутил две лишних головы, стала кошка, как кошка, но только вся взъерошилась, да на него же и прыг. Тут он и проснулся.
— Проснулся, говорит Гаморкин, и в удивление великое пришел.
Было нас в теплушке трое, а стало — человек семьдесят. А это, что же оказывается? — мешечники ночью видят двери отворены, да и напхались полный вагон с чувалами разными и казанами.
А в мешках-то, в чувалах, в казанах — мука: и Гирька, и Кубанка, и разные там крупчатки, и семечки, и масло, и что самое главное — соль. Не соль, а золото. Белая, мягкая, во рту тает, язык ест. Покушаешь ее, — три дня пьешь, напиться не можешь. Што за соль? Пока Иван Ильича спал и сон свой про кошек видывал и иные знаменательные видения, по-напхали это все мужички в вагон; Дон и Кубань — дочиста обнесли. А сами ворами казаков называли, разбойниками и сарынью окрестили. А вышло, — далеко нам до них. Уж на что соль и ту крали, да еще и между собой поделить не могли, дрались до смерти.
Пока, значит, они усаживались поудобней, поваляв люисы, устанавливались, кто-то там из Петюх или Симох, казака Гаморкина и разбудил. Вскочил он, да как заорет:
— Рррр-уби-и их, таких-сяких, немазанных! Гей-гей-гей! Хватай шашки, стреляй в кого попало. На смерть, в кровь забивай беспощадно! На военный эшалон нападение. Рру-би-и!
Темно, ничего не видно.
Кто что. Кто где. А Гаморкин, знай кричит. Голос-то, дай Господи, — не обижен он им. Кричит, прямо жутко становится.
— Взво-о-од, в помещении пааа-чка-ами пааальба… пли!
Начали тут они прыгать на полном ходу с поезда и на одну, и на другую сторону, — только бы голову унести! Какие спать укладывались, онучи размотали, портянки вытрусили, лапотки один в другой встрекнули, — так все всё позабывали, сперепугу. Сыпятся из теплушки как пшено из рваного мешка. А поезд наш под горку, прет во все лопатки, настрачивает.
— Гу-гу-гууу! — гудеть паровоз — гууу!
Едут Донские казаки-полонянники на Западный фронт.
Ночью так: У-у-у-уууу!
Разбогател в такую ночь Иван Ильич Гаморкин. Сдвинул он мешки в угол и лег на них спать. Начпульком со своим помощником тоже со страху выпрыгнули в общей суматохе. Известное дело, — не казаки.
Утром Гаморкин доложил кому следует.
„Отбил в ночное нападение наши люисы обратно. Командир и помощник пропали без вести! Враг так пятки намылил, что даже обувь национальную свою покидал. Что прикажете?"
Дали пулеметчикам временного командира, покуда нас старый уже на фронте не догнал. А помощник так где-то и затерялся среди подзолов. Молодец, верной смерти избег. Зарубили мы Начпулькома, когда к полякам переходили. Царство ему… Г-м, г-м…
Петухой остановился и на меня взглянул. Я смеялся во весь рот.
— А здорово это, Ильич.
— Да что и говорить! Самым богатым человеком был в Триэсэрии. И мы, конечно, все с ним. Две недели как сыры в масле катались. Все у нас было. А особенно соль — самая ходкая валюта. На полстаканчика. Вот какой случай был с Иваном Ильичом.