— А затем, што хочу я от него самую суть услыхать, истину истинную их. За што и почему они на нас. Чего хотять?
Есаул нервно сжал пальцами мундштук Асмоловской папиросы и сделал несколько шагов к казаку.
— Придешь тогда ко мне, скажешь как на духу все, что будет?
— Скажу, Александра Ляксандрыч.
— Иди.
Гаморкин повернулся. Ноги, обутые в просторные походные сапоги, понесли его полное тело к дверям.
В камере Иван Ильич пробыл четыре
часа.
Когда на зоре уводили на расстрел коммуниста, тот шел как-то странно, спотыкаясь и опустив голову.
У командира сотни сидел Иван Ильич. Пробрался туда и я.
Гаморкин говорил:
— Давно я их понял и… оценил. Товар мало стоющий, т. е. цена на нем стоит большая, а если купишь его за эту цену — товар выйдет дорогонький. Совсем своей цены не стоит. Дрянь одна.
„Человек — частица целого. Вся жизнь человека этого — коллективу и Человечеству. Мир всему миру и весь хлеб трудящемуся. Свобода, равенство и братство. Общее благо — цель жизни. Смерть за это ничто, не страшны ни пули, ни петля, ни тюрьма".
Это он говорил мне.
И стал я ему отвечать и спрашивать его по порядку.
— Человек часть целого, — Человечества; это, говорю, понятно и правильно. Ну, а человечество делится на что нибудь?
— Делится, отвечает, на рабочих и буржуев.
— Постой, постой, говорю, не по ремеслу, а по цвету кожи, по душе, по вере, по языку?
— Делится.
— Значит, человечество делится на ряд своего рода маленьких человечеств: чернокожие, краснокожие, и дальше, — на немцев, французов, англичан, казаков и других.
— Не должно.
— А делится?
— Ну, делится.
— А вы хотите все в одну кучу смешать, интернационалу направить?
— Хотим.
— Чтобы все в общей яме перемещались и под вашу власть подошли? Не жирно-ль, товарищ? Иде же тут свобода? А я, скажем, к примеру, не хочу мешаться с другими, потому, что я — каптенармус и природный донской казак.
— Долой, отвечает, индивидуализму. Даешь коллектив?
— Верно, соглашаюсь я, общество — вещь хорошая. Вещь приятная. И мы, казаки, искони обществом своим живем, а только если одно общество да другому обществу на шею лезет и удила под язык кладет, — это не так, чтобы очень здорово было. А еще хуже, когда общество все, в полном составе, да одному человеку на голову сядет, да придавит его так, что ни вздохнуть, ни пискнуть ему, так, что он, ровно, душу свою потеряет. Ни покою тогда ему, ни жизни. Тогда как?
— А так. Должно быть Царствие Божие на земле. А ты, товарищ, трудовой казак, слушай, что я тебе скажу: Исус Христос был первым коммунистом на нашей земле.
Прости меня, ваше благородие, Александра Александрович, господин мой есаул, не стерпел я, да его немного табуреткой по голове стукнул за такие похабные слова. После этого он иначе заговорил.
— Слушай ты, коммунист московский, Он, Иисус Христос, прежде всего Отца своего слушал, а вы никого не слушаете. И ничего святого у вас нет.
— У нас весь мир.
— А у меня — Дон.
— Что значит твой Дон?
— Как, спрашиваю, похолодев я, что Дон? — и опять его табуреткой.
Ну, как же тут, разве удержишься? Што же это он такое говорит мне.
Что твой Дон? Сукин сын, проклятый!
— Ты, говорю, так, мать твою за ногу Дона Ивановича оскорблять? Да я на нем живу, он мне славу свою дал, он меня кормит. Мой курень здесь стоит, а в курене жана сидит, Настасья Петровна и Нюнька, и Фомка. А Войско наше — Всевеликое?
— Это, отвечает он тихим голосом, предрассудки. Этого быть не должно.
Ну, думаю, человек либо съума сошел, либо смеется надо мной.
— Как же, спрашиваю, не должно быть. А есть же?
— Есть-то может и есть. А не должно быть.
— А как же? — спрашиваю.
— Должно быть так: все люди равны и братья. Хозяйств нет, семьи нет…
— А что-ж я буду тогда делать?
— Трудиться…
— Это я и сейчас делаю ради жаны и детей своих. А тогда-то для чего, и для кого?
— Для коллектива.
— А Коллектив?