- Этого афганца в кавычках, Мальгина, этого мы обязательно изловим, ты прав. - Окончив речь, капитан оперся ладонями о колени, словно собирался в такой странной позе приподняться над табуретом, над самим собой и вообще оторваться от земли; лицо у него сделалось тяжелым - сразу стало видно, какой груз несет в этом мутном мире этот человек с ликом пахаря и натруженными грубыми руками - впрочем, не один несет, со товарищи.
- Может, не надо? - сиплым, чужим голосом спросил Буренков, он уже успешно справился с верхней пуговицей рубашки, теперь также успешно выколупывал из петли вторую пуговицу.
- Чего не надо? - тускло и ровно спросил капитан.
- Ну, этого самого... Искать кого-то, ловить... Найдете, а потом этого пацана свои же и убьют.
- Но вы же подавали заявление?
- Подавал.
- Тогда чего же говорите, что не надо никого искать?
- Крови боюсь. Не хочу, чтобы на мне грех висел.
При этих словах Буренкова капитан печально усмехнулся: подобных речей он, похоже, давно не слышал - слишком уж изменился народ, такие люди, как Буренков, вымерли почти подчистую, как слоны, которые когда-то жили в России. Россия, как слышал капитан, - родина слонов.
Буренков совершенно не думал о том, что его слова могут оказаться обидными для этих людей. Главное, из-за него могут убить человека! Все остальное теряло смысл, поскольку Буренков не раз ловил себя на мысли, что чужая боль для него - гораздо хуже и больнее своей.
- А на вас этот грех никто и не собирается вешать, - сказал капитан.
- Все равно, все равно, - продолжая пребывать в смятении, пробормотал Буренков, со второй пуговицей, застрявшей в петле, он никак не мог справиться, - я, пожалуй, заберу свое заявление назад. Можно?
- Конечно, можно, - тихо и как-то очень устало произнес капитан, - но это с нас проблемы не снимает. Котька этот, афганец, пальцем деланный, от того, что вы заберете свое заявление, гадить, к сожалению, не перестанет...
- Но все равно... Я к этому уже не буду причастен, - произнес Буренков фразу, которую не должен был произносить, и понял это.
- Понятно, - сказал капитан, вздохнул и направился к выходу.
- Вы куда? А чай? - вскричал было Буренков, но один из спутников капитана, парень в джинсовом "прикиде", сделав протестующее движение, пропустил капитана к двери - словно бы прикрыл начальника - и произнес назидательно:
- Не до чая! - потом, покрутив пальцем в воздухе, добавил: - Да и амбре...
После их ухода к Буренкову подступила острая, какая-то тупая тоска. Хорошо, что хоть сердце не болело. Чтобы как-то совладать с собою, он нагрел воды и вымыл комнаты, как мог.
Замотал дверь дачи на веревку и вышел на улицу - надо было все-таки звонить брату, а заодно и размяться, подышать воздухом. Да, на дачу следовало бы чаще приезжать. Тогда её, во-первых, будут меньше трогать разные басурманы, а во-вторых, дух в помещении будет стоять совсем иной, жилой. Тихая, занесенная снегом улочка была пустынна. Над крайней дачей поднимался легкий дымок. Там и зимой жили дальние родственники хозяина, одноногого полковника, у которого грудь от боевых наград напоминала металлический панцирь, так много человек заработал орденов и медалей. Были они то ли беженцы из Чечни, то ли погорельцы с Брянщины. Сейчас стало так много мест, которых коснулась беда, что проще перечислить места, не пораженные пожарами и язвами. Буренков двинулся в противоположную от дымка сторону, в конец улицы, где стояла покосившаяся будка, и вскоре об этом пожалел, увязая по щиколотку в скрипящем снегу.
Как и в прошлый раз, откуда-то сбоку, из тесного кривого проулка неожиданно показался Котька Мальгин, остро и колко глянул на Буренкова, словно бы упрекал за то, что тот вызвал милицию Буренков не сразу увидел Котьку - почувствовал взгляд и резко обернулся. Буренков невольно заслонился рукой, будто увидел что-то неприличное, и, четко, по-солдатски развернувшись, пошел в обратную сторону. Он дошел до своей дачи и, открыв ключом дверь в заборе - язык не поворачивался назвать её калиткой, слишком уж массивным, добротно сколоченным было это произведение плотницкого искусства, исчез за ней. Прислонился спиной к стене дома и затих. Хоть и собирался он вернуться в Москву, все же надо ночевать здесь. Иначе после двенадцати, при звездах, сюда снова наведаются Котькины "мюриды". Минут через пять он перешел в сад, справедливо посчитав, что в саду ему будет легче дышать.
Сад был тихий, грустный. На черных, испятнанных зеленоватыми нашлепками древесной спорыньи либо лишаев ветках висели крупные чистые ледяные капли. На сером, распластавшемся под столами снежном одеяле лежали мерзлые яблоки - антоновка, штрифель, крупная, с пинг-понговый шарик, китайка, какие-то краснобокие плоды неведомого сорта. Три хилых кривоствольных саженца Буренков купил на станции у какого-то дедка, похожего на английского лорда. Дедок продиктовал название сорта, Буренков записал, но потом бумажку потерял, и яблоки так и остались безымянными. Плоды, лежавшие на снегу, были нарядными, яркими, ласково поблескивали, словно елочные игрушки.
Буренков любил мороженые яблоки. Иногда они бывают вкуснее свежих. Поднял со снега одно - твердое, будто вырезанное из дерева, затем сорвал другое, тяжело повисшее на кривой просевшей ветке - яблоко было менее твердым, бока его были даже влажными. Значит, скоро наступит оттепель. Буренков надкусил яблоко. Оно было сладким.
Недалеко раздалось тихое печальное теньканье, Буренков поискал глазами и увидел снегирей, густо обсыпавших маленькую молодую яблоню, растущую в конце участка. Яблоня порозовела от красногрудых птичьих тел.
Раньше снегири в этот сад не залетали. Сейчас колхозов не стало, о земле перестали заботиться, вот снегириные стаи и оседали в садах.
Несколько снегирей пытались расклевать коричневые сладкие плоды, примерзшие к веткам молоденькой яблони, но плоть их была не по силам бедным птицам. Глядя на снегирей, Буренков вновь подумал о Мальгине: насколько все-таки человек грязнее и подлее всего остального мира, и насколько чище и нужнее для природы всякие мелкие птахи, зверюшки, и прочие существа - вроде бы неразумные, а на самом деле куда более разумные, чем человек.
Человек - это сущее наказание для матушки-земли. И кто только назвал его "венцом природы"? Назвал, наверное, ради насмешки, издевки. Ведь человек делает все, чтобы изжить природу, растоптать, уничтожить, унизить, и при этом гордится тем, что приносит ей столько вреда... А Котька Мальгин... Котька достойно отблагодарил его за то, что Буренков когда-то сделал для него...
Что ж, это станет хорошим уроком на будущее.
Хотя где оно, будущее? Нет его. Скоро наступит такая жизнь, что у человека ничего, кроме прошлого, и не останется.
Хорошо, что он отказался от заявления. Пусть Котьку накажут другие. Он вздохнул. Надо было снова выбираться на улицу, к телефону - позвонить брату. Иначе кто ему починит замки...
Котьку Мальгина действительно наказали другие. Поскольку он со своей малолетней командой ограбил не только дачу Буренкова, а и ещё полтора десятка других.
Через несколько дней к Котькиному дому подъехали две машины: новенький "опель" и "жигули" девятой модели. В каждой машине находилось по два человека. Водители остались сидеть на своих местах, а пассажиры молодые, краснощекие, кровь с молоком, коротко, почти наголо остриженные ребята - молча вылезли из машины, переглянулись и пошли к Котькиному дому.
Котька в это время сидел за столом и ел суп - модную новинку, ставшую популярной на подмосковных рынках. Ребятня стащила на местном рынке целых два ящика этих супов, и Котька теперь отводил душу - каждый день начинал с того, что наливал в пенопластовый стакан кипятка, размешивал ложкой, аккуратно накрывал стакан вощеной бумагой, потом сверху нахлобучивал блюдце. После этого надо было подождать минут пять, чтобы в стакане настоялся бульон, кусочки мяса, вымороженные до размеров мелкого гороха, разбухли, со дна поднялись тощенькие, схожие с проволокой скрутки лапши. Эти минуты были самыми мучительными для Котьки. Он даже приплясывал от нетерпения, так хотелось забраться ложкой в широкий пенопластовый стакан, подчерпнуть лапши, выловить кусок мяса или скрюченный креветочный хвостик...
Он получал наслаждение от супа, придуманного явно очень умной головой. Увидев машины, остановившиеся около изгороди его дома, Котька обеспокоенно приподнялся на стуле, пытаясь угадать: к кому же прибыли важные гости?
По его прикидкам получалось - ни к кому, достойные люди рядом с ним не жили, и Котька, озадаченно подув на ложку с горячим бульоном, нахмурился: м-да, удивительные вещи творятся на белом свете!
Удивление его возросло в несколько раз, когда он увидел, что двое крепких, с узко посаженными стальными глазами и пунцовыми щеками парней направились к его дому. "Может, у них заказ ко мне какой-нибудь? попробовал угадать причину их визита Котька. - А что? Запросто. Мало ли что им может понадобиться на здешних дачах? А мои орлы-ниндзя способны стибрить что угодно. Даже коки у главы администрации могут отрезать под стулом и принести на блюдечке. Тем более что планы у меня большие - пора почистить уже не только наш поселок, но и два соседних..."
Котькино лицо высветилось изнутри, орехово-темные щеки окрасились румянцем, в облике проглянуло что-то древнее, цыганское, он азартно ударил кулаком о кулак - в конце концов, и он выберется на большую дорогу, и если не станет "авторитетом", то "паханом" - уже точно. Он облизнул ложку, положил её на стол, почмокал со вкусом, сожалея о том, что суп не удалось доесть, и пошел встречать гостей.
Столкнулся с ними в дверях. Парни оценивающе осмотрели его с головы до ног, будто вещь, болтающуюся на вешалке, переглянулись.
- Афганец - это ты? - спросил один из них.
- Я, - сказал Котька и вытер руку о штаны - приготовил её для рукопожатия, сердце Котьки радостно забилось, и Котька ощутил себя птицей, будто пионер, отмеченный похвалой пионервожатой: - Я!
- Ну что, здесь разберемся или в кусты отойдем? - спросил парень тот, который задал вопрос насчет Афганца. Скучно, словно бы ни к кому не обращаясь, смешно шевельнул ушами, он умел это делать очень лихо: вначале шевельнул одним ухом, потом другим.
Котька, не чуя ничего опасного, обнажил зубы в радостном детском смехе, снова вытер потную ладонь о солдатские брюки, приподнялся на цыпочках, чтобы заглянуть за спины парней, но свет перед ним вдруг поплыл водянисто, окрасился красным. Котька не сразу понял, в чем дело. Спутник парня, задававшего вопросы, даже ответить не удосужился, он только брезгливо шевельнул ртом и, неспешно вытащив из куртки нож, нажал на беззвучно приводящую в действие хорошо смазанный механизм кнопку. Из рукоятки вымахнуло длинное острое лезвие - это лезвие через мгновение и оказалось у Котьки между ребрами.
Котька кошкой изогнулся от боли - нет, это была пока не боль, было что-то иное, перехватившее ему дыхание, - ну, будто бы горло проволокой стянули, - Котька замахал перед лицом руками, стараясь стереть красную налипь, но налипь не стиралась, и Котька, со страхом ожидая, что в нем вот-вот кончится воздух, заработал ладонью сильнее... Парень, ударивший его тонким, как шило, ножом, удивился живучести жертвы, - вона, даже укола не почувствовал, лапкой машет приветливо, словно бы в гости кого-то зовет, - и всадил в Котьку нож вторично, целя на этот раз чуть выше первого удара, стремясь достать до сердца.
Со вторым ударом из Котьки выпростался жалкий шипящий вопрос:
- Вы чего, мужики?
- Как чего? - доброжелательно проговорил парень с ножом. - Впрочем, у него был не только похожий на шило нож, но и пистолет, и в машине лежал заслуженный, побывавший в чеченских боях автомат, в оружии он недостатка не имел. - Хохотнул коротко, без всякого, впрочем, интереса к жертве: ему выдали заказ, он его и выполнял, деньги отрабатывал. - Как чего? Залез в чужой огород, репу с огурцами помял, и думаешь, что это так и пройдет? Не-ет, козел, не пройдет. Нет, и ещё раз нет.
Парень говорил охотно, доброжелательно, совсем вроде бы не замечая, что Котька уже посинел, и дух из него, будто из проткнутого воздушного шарика, совсем вышел. Но Котька был ещё живой. Да и не мог он сдохнуть от двух уколов узкого шилоподобного ножа.
Через несколько секунд длинное безжалостное лезвие в третий раз проткнуло Котьку Мальгина, он вцепился рукою в деревянный выступ, пытаясь удержаться на ногах, но сил уже не было. Котька почувствовал, что тело его, сделавшееся вялым, чужим, перестает слушаться, засипел, не видя ничего - ни света белого, ни гостей своих страшных, ни уютной дачной веранды, построенной по образу и подобию богатых дач, которых в поселке было уже немало, ни самого себя...
В это время его голову перехватила безжалостная жесткая рука, рванула за волосы, и Котька, не в силах вырваться, прогнулся всем телом. Обнажилась нежная, в голубых жилках совсем ещё мальчишеская шея, и парень тихо и ловко, - видать, освоил это мастерство до тонкостей - провел по ней финкой.
Лезвие у финки было таким, что можно было бриться, - Котька, ещё живой, этой боли, последней в жизни, гибельной, не почувствовал, просто ему показалось, что дышать теперь он может не носом, а горлом. Вместе с кровью из перерезанной глотки выплеснулось содержимое стаканчика с заморским супом, и парень гадливо отступил от Котьки.