Исполняется 100 лет знаменитому Шерлоку Холмсу. Этот замечательный литературный герой, добрый друг миллионов читателей всего мира, многому научил людей, помог им стать мудрее, принять подлинные и отвергнуть ложные жизненные ценности.
Впервые двое неразлучных соратников и единомышленников, связанных верной и трогательной дружбой, Шерлок Холмс и доктор Уотсон, «увидели свет» в повести «Этюд в багровых тонах» в 1887 году. С тех пор эти герои привлекают к себе неослабное дружеское внимание многомиллионной читательской аудитории. Холмс настолько популярен, что его воспринимают уже скорее как живого человека, нежели как литературный персонаж, пусть и имевший реальных прототипов в лице доктора Белла и самого Артура Конан Дойла. Причины этой популярности известны. А формы, которые она принимает, очень разнообразны и порой забавны. Холмсу ставят памятники, ему до сих пор пишут письма с просьбами о помощи. В Лондоне, на Бейкер-стрит 221-а, существует специальная контора, где каждое из этих писем внимательно читается, а отправитель получает ответ. Любопытно, что, когда понадобилось установить мемориальную доску на доме Холмса в честь его «человеческого» столетия (ведь в «Этюде в багровых тонах» он появляется уже сорокалетним), энтузиасты после долгих поисков сумели-таки найти дом под номером 221-б, хотя прежде считалось, что эта улица кончается домом 221-а! Это ли не свидетельство искренней, доброй и благодарной преданности читателей одному из самых обаятельных героев мировой литературы?
К сожалению, тяга людей к тем гуманным идеалам, которые олицетворял собою Холмс, подчас эксплуатируется на Западе чисто коммерчески. Великого сыщика искусственно возрождают в новых произведениях. В них он остается блестящим мастером своего дела, но сама личность Холмса теряется, превращаясь в суррогат, бледную тень.
Сейчас на русский язык переведены все произведения Артура Конан Дойла о Холмсе, за исключением последнего рассказа — «Семейный ритуал» из сборника «Архив Шерлока Холмса». Он — перед вами. Думается, читатель будет рад новой встрече с давно любимым героем, встрече на этот раз действительно последней. Холмс снова с нами.
Меня нередко удивляло одно противоречие в характере моего друга Шерлока Холмса. Обладая самым отточенным и упорядоченным умом в мире, проявляя строгость в одежде, он при этом был неряхой во всем, что касалось его привычек. Я и сам не могу считаться образцом опрятности: суматошная служба в Афганистане вкупе с природной склонностью к поэтическому беспорядку сделали меня куда более неряшливым, чем подобает врачу. Но я полагаю, что всему есть предел, и поэтому начинаю злиться, когда вижу, что человек хранит сигары в ведерке для угля, табак — в персидской туфле, а оставшиеся без ответа письма пришпиливает перочинным ножом к самой середине деревянной каминной доски. Кроме того, мне всегда казалось, что упражняться в пальбе из пистолета следует на свежем воздухе, и когда Холмс во время очередного приступа хандры начинает украшать противоположную стену патриотическим вензелем VR[1], я менее всего склонен думать, что вид нашей комнаты и воздух в ней становятся от этого лучше.
Но сильнее всего меня удручало отношение Холмса к бумагам. Уничтожать документы, связанные с законченными делами, он боялся, однако лишь раз в год находил в себе силы разобрать их и привести в порядок. Вот и получалось, что бумаги копились до тех пор, пока все углы не оказывались заваленными тюками с рукописями. Однажды зимним вечером, когда мы вместе сидели у огня, я набрался храбрости и предложил Холмсу потратить пару часов на то, чтобы сделать нашу комнату более пригодной для жилья. Он не мог отрицать, что просьба моя справедлива, а посему, состроив унылую гримасу, отправился в свою спальню, откуда вскорости вернулся, волоча за собой громадную жестяную коробку. Он поставил ее на пол посреди комнаты и, плюхнувшись перед ней на табуретку, откинул крышку. Я заметил, что короб уже на треть полон кипами бумаг, связанных красными ленточками в отдельные пачки.
— Здесь у меня множество дел, Уотсон, — сказал Холмс, бросив на меня озорной взгляд. — Знай вы, что тут хранится, вы бы, наверное, сейчас упрашивали меня вытащить из этого ящика старые бумаги, а не запихивать в него новые.
— Значит, это летопись ваших ранних дел? — спросил я. — Сколько раз я мечтал заполучить эти отчеты!
— Да, мой друг, все это написано рукой любителя еще до того, как мой биограф принялся восхвалять меня. — Он начал любовно извлекать из короба связку за связкой. — Здесь не только победы, Уотсон, здесь попадаются неплохие головоломки. Вот отчет об убийстве Тарлетонов; вот дело Вамбери, виноторговца; вот рассказ о приключениях русской старушки, а вот — необычайно любопытное дело об алюминиевом костыле, культяпом Риколетти и его противной женушке. А это… О, это и в самом деле находка!
Он достал крошечную деревянную шкатулку со скользящей крышкой, как у детского пенала. Из шкатулки Холмс извлек смятую бумажку, старомодный медный ключ, деревянный колышек с мотком бечевки и три ржавых металлических кружка.
— Ну-с, мальчик мой, что вы думаете об этом собрании? — спросил он.
— Очень любопытная коллекция.
— Но еще более любопытным покажется вам связанный с ней рассказ.
— Выходит, эти реликвии имеют свою историю?
— И такую, что они сами стали историей.
— Что вы хотите этим сказать?
— Они остались мне на память о деле, связанном с ритуалом Масгрейвов.
— Был бы рад услышать ваш рассказ о нем.
— И примиритесь с беспорядком? — задорно воскликнул он, — Ненадолго же хватило вашей тяги к чистоте, Уотсон. Но я буду счастлив, если вы присовокупите это дело к вашим анналам, поскольку оно содержит некоторые пункты, делающие его единственным в своем роде. Другого такого не найти в уголовной хронике Англии, да и любой другой страны, наверное.
Вы помните, как дело «Глории Скотт» и мой разговор с тем несчастным, о судьбе которого я вам поведал, впервые заставили меня всерьез задуматься о профессии, ставшей впоследствии делом всей моей жизни. Мы с вами познакомились, когда слава моя уже разнеслась вдаль и вширь, а общественность и полицейские власти признали во мне высшую инстанцию по распутыванию сложных дел. Поэтому вам вряд ли удастся понять, сколь тяжко мне приходилось на первых порах и как долго я не мот сдвинуть дело с мертвой точки.
Впервые приехав в Лондон, я поселился на Монтэгю-стрит, мой дом стоял за углом Британского музея. Там я и жил, заполняя дни вынужденной праздности изучением разных наук, которые считал полезными для успешного ведения дел. Время от времени мне доводилось разгадывать задачки, к решению которых меня по большей части привлекали мои однокашники, ибо в последние годы моей учебы в университете ходило немало разговоров обо мне и моих методах. Дело о ритуале Масгрейвов было третьим по счету, и именно благодаря интересу, который возбудила цепь необычайных событий, и тому обстоятельству, что, как оказалось, речь шла о больших ценностях, я начал свое восхождение к тем высотам, которых ныне достиг.
Реджинальд Масгрейв учился в одном колледже со мной, и мы были немного знакомы. Он не пользовался большой популярностью среди выпускников, хотя мне всегда казалось, что его напускная гордыня была призвана лишь скрыть доходящую до крайности природную застенчивость. Внешне это был истый аристократ, худощавый, с большими глазами и тонко очерченным носом. Держался он светски, хотя и с некоторой вялостью. Масгрейв был отпрыском одного из древнейших родов нашего королевства, но он представлял его младшую ветвь, отделившуюся от генеалогического древа северных Масгрейвов где-то в шестнадцатом столетии и обосновавшуюся в западном Сассексе. Поместье Хэрлстоун, вероятно, самое древнее из ныне обитаемых родовых гнезд графства. На всем облике Масгрейва лежала печать этого старинного дома, и при взгляде на его бледное утонченное лицо или ровную посадку головы мне неизменно вспоминались серые своды, высокие окна и древние руины феодальных замков.
Раз или два между нами завязывалась беседа, и я, помнится, более чем однажды замечал, сколь живой интерес проявляет он к моим методам наблюдения и выводам.
Я не встречался с ним четыре года, но вот как-то утром он пришел 8 мою квартиру на Монтэгю-стрит. Масгрейв почти не изменился. Одет он был по последней молодежной моде (щегольство всегда было его маленькой слабостью) и сохранил ту мягкую сдержанность манер, которая всегда отличала его.
— Ну, как твои дела, Масгрейв? — спросил я после того, как мы обменялись сердечным рукопожатием.
— Ты, наверное, уже наслышан о смерти моего несчастного отца, — ответил он. — Его похоронили два года назад, и с тех пор мне приходится управлять поместьем. А поскольку я еще и член парламента от нашего округа, жизнь моя полна хлопот. Ну, а ты, как я понимаю, решил применить на деле те способности, которыми так удивлял всех нас, верно, Холмс?
— Да, — отвечал я. — Решил вот жить своим умом.
— Рад это слышать, ибо сейчас мне очень пригодился бы твой совет. У нас в Хэрлстоуне творятся странные дела, и полиция не в состоянии пролить свет на происходящее. События необычайные и совершенно необъяснимые.
Можете себе представить, с каким жадным вниманием я слушал его, Уотсон. Мне казалось, что шанс, о котором я мечтал в те долгие месяцы вынужденного безделья, наконец-то у меня в руках. В глубине души я верил, что меня ждет успех там, где другие потерпели неудачу, и вот мне представился удобный случай проверить свои силы.
— Прошу тебя, расскажи подробнее! — воскликнул я. Реджинальд Масгрейв уселся напротив и закурил предложенную мною сигарету.
— Должно быть, ты знаешь, что я холостяк, — сказал он. — Однако мне приходится держать в Хэрлстоуне большой штат прислуги, поскольку старый дом разваливается и следить за ним нелегко. Кроме того, я охраняю округу от браконьеров, а когда разрешен отстрел фазанов, устраиваю приемы, так что мне постоянно должно хватать рабочих рук. В общей сложности у меня восемь служанок, кухарка, дворецкий, два лакея и мальчик на побегушках. В саду и на конюшне, разумеется отдельный штат.
Дольше всех у нас прослужил дворецкий Брайтон — около двадцати лет. Когда мой отец нанял его, Брайтон был безработным школьным учителем. Вскоре благодаря энергии и характеру он стал бесценным помощником в хозяйстве. Это крупный миловидный мужчина, на вид ему дашь не больше сорока. Он владеет несколькими языками, играет почти на всех музыкальных инструментах. Удивляюсь, почему он при всех своих способностях и незаурядном даровании столь долгое время довольствовался такой должностью. Однако мне казалось, что ему у нас хорошо, а менять что-либо в жизни просто лень.
Но у этого образца совершенства есть один изъян. Он немного донжуан, а такому человеку, как ты понимаешь, нетрудно справиться с этой ролью в деревенской глуши. Пока Брайтон был женат, все шло хорошо, но вот он овдовел, и с тех пор с ним хлопот не оберешься. Несколько месяцев назад мы начали было надеяться, что он скоро утихомирится, поскольку он стал женихом Рэчел Хауэлс, нашей младшей горничной. Но он бросил ее и принялся увиваться за Джанет Треджелис, дочерью главного егеря. Рэчел — милая девушка, но обладает крайне вспыльчивым валлийским норовом. У нее случился приступ мозговой лихорадки, и теперь она ходит по дому (по крайней мере, ходила до вчерашнего дня), как живая тень той Рэчел, которой она была прежде, и вокруг глаз у нее черные круги. Такова первая из разыгравшихся в Хэрлстоуне драм. Однако вторая заставила нас напрочь позабыть о первой, а предшествовало ей позорное изгнание дворецкого Брайтона.
Вот как это случилось. Я уже говорил, что он был образованным человеком. Образованность-то и стала причиной его падения, поскольку она породила неодолимое любопытство, заставлявшее Брайтона совать свой нос в дела, которые никак его не касались. Я понятия не имел, сколь далеко завело его это любопытство, но вот однажды пустячный, казалось бы, случай раскрыл мне глаза.
Как-то на прошлой неделе — в четверг вечером, если уж быть точным — я не мог уснуть, потому что сдуру выпил чашку крепкого черного кофе. Промучившись до двух часов ночи, я понял, что уснуть не удастся, а посему встал и зажег свечу, намереваясь продолжить чтение романа. Но книга осталась в биллиардной, и я, накинув халат, отправился за ней. Чтобы добраться до биллиардной, надо спуститься на один лестничный пролет и пересечь коридор, соединяющий библиотеку и оружейную. Можешь представить себе мое удивление, когда, заглянув в этот коридор, я увидел за открытой дверью библиотеки мерцание света: ведь прежде, чем лечь в постель, я самолично погасил там свет и закрыл дверь. Первым делом я, естественно, подумал о взломщиках. Стены коридоров в Хэрлстоуне богато украшены старинным трофейным оружием. Сняв с одной из них алебарду, я оставил свечу, на цыпочках подкрался к раскрытой двери и заглянул внутрь.
В библиотеке был наш дворецкий Брайтон. Он сидел в старом, глубоком кресле, а на коленях у него лежал лист бумаги, судя по виду, какая-то карта. Брайтон подпирал ладонью лоб и пребывал в глубокой задумчивости. Онемев от изумления, я стоял в темноте и смотрел на него. Тонкая свечка на краю стола отбрасывала тусклый свет, но его оказалось достаточно, чтобы я смог заметить, что Брайтон одет. Вдруг он встал с кресла, подошел к стоявшему сбоку бюро и, отперев его, выдвинул один из ящиков. Он достал оттуда какую-то бумагу, вернулся к креслу, разложил ее рядом со свечкой и принялся изучать с пристальным вниманием. Негодование, которое охватило меня при виде человека, спокойно читающего наши семейные бумаги, оказалось настолько сильным, что я сделал шаг вперед, и Брайтон, подняв глаза, увидел меня стоящим в дверях, Он вскочил, лицо его сделалось мертвенно-бледным от страха. Ту похожую на карту бумагу, которую Брайтон изучал, когда я впервые увидел его, он проворно запихнул за пазуху.
— Так! — воскликнул я. — Вот, значит, чем вы платите нам за доверие! Вы завтра же оставите службу в моем доме.
Он поклонился с видом совершенно сломленного человека и молча проскользнул мимо меня. Свечка осталась на столе, и в ее свете я увидел бумагу, которую достал из бюро Брайтон. К моему удивлению, это оказался документ, не представлявший никакой ценности — копия вопросов и ответов, речевая часть довольно любопытного древнего церемониала, который именуется «ритуалом Масгрейвов». Этот семейный обряд, через который вот уже несколько веков проходит каждый Масгрейв, когда, становится совершеннолетним, интересен лишь посвященным и, возможно, до некоторой степени примечателен с точки зрения археолога. Но никакого практического смысла он не имеет.
— Вернемся к этой бумаге позже, — заметил я.
— Ну, если ты считаешь, что это необходимо, — поколебавшись, ответил он. — Однако продолжу свой рассказ. Я снова запер бюро, воспользовавшись ключом, который оставил Брайтон, и повернулся, чтобы уйти, когда с удивлением обнаружил, что дворецкий возвратился и стоит передо мной.
— Мистер Масгрейв, сэр! — хриплым от наплыва чувств голосом вскричал он. — Я не снесу такого срама. Я всю жизнь гордился тем местом, которое занимал, и бесчестье убьет меня. И в том, что прольется моя кровь, будете виноваты вы, сэр. А она прольется, если вы повергнете меня в отчаяние. Коли не можете держать меня в доме после всего случившегося, так хоть позвольте подать вам прошение и уйти через месяц, якобы по собственному почину. Ради бога, мистер Масгрейв! Это я еще переживу. Но только не вышвыривайте меня на виду у всей челяди и знакомых.
— Вы не заслуживаете таких церемоний, Брайтон, — ответил я. — Ваше поведение в высшей степени постыдно. И все же, поскольку вы долго жили в семье, я не хочу позорить вас прилюдно. Тем не менее месяц — слишком долгий срок. Вы уберетесь отсюда через неделю и объясните свой отъезд любой угодной вам причиной.
Он понурил голову и побрел прочь с видом человека, потерпевшего полный крах. А я погасил свет и вернулся в свою комнату.
В последующие два дня Брайтон исполнял свои обязанности с большим усердием. Я не вспоминал о случившемся и с некоторым любопытством ждал, как же он в конце концов прикроет свой позор. Однако утром третьего дня он вопреки своему обыкновению не явился ко мне за распоряжениями сразу же после завтрака. Выходя из столовой, я случайно встретил Рэчел Хауэлс, служанку. Я уже говорил, что она лишь недавно оправилась после болезни. Она была бледна и измучена, и я принялся выговаривать ей за то, что она приступила к работе.
— Вы должны лежать, — сказал я. — А к своим обязанностям вернетесь, когда окрепнете.
Рэчел как-то странно посмотрела на меня, и я подумал: уж не безумна ли она?
— Я уже достаточно окрепла, мистер Масгрейв, — ответила она.
— Посмотрим, что скажет врач, — заявил я. — А пока кончайте работу. Когда пойдете вниз, передайте Брайтону, что я хочу его видеть.
— А дворецкий исчез, — был ее ответ.