Это был Корникс — мерзкий и наглый мастер, настоящий специалист по применению пыток к рабам, садист с широкими, словно налитыми свинцом, плечами и лицом, вырубленным, как кусок мяса. Жизнь наложила на него отпечаток. Как только я появился на рудниках, Корникс выбрал меня мишенью для издевок и безжалостно третировал. Однако в его курином мозгу все-таки брезжила мысль, что я когда-нибудь могу вернуться к какой-то предыдущей жизни и рассказать о нем.
Виталий пожал плечами.
— Ничего. Молчит. Завязал рот, словно девственница передник. Мне его оставить еще ненадолго? Есть вам от него какая-то польза?
— Никакой, — соврал Корникс.
Это было неправдой. К этому времени я конечно устал от работы, но при появлении на рудниках был сыт и крепок. Я смотрел в землю, скрывая негодование, пока Виталий и Корникс притворялись, будто ведут переговоры.
— Внимательно следи за ним и заставляй побольше работать, — с упреком в голосе говорил Руфрий Виталий мастеру. Я стоял рядом с жалким видом. — Еще несколько недель туманов и морозов — и он сам запросится домой. Но я не смогу много за него получить в его нынешнем состоянии. Ты не мог бы немного подкормить ублюдка? Я могу поделиться с тобой наградой. Например, пополам?
При этом намеке Корникс мгновенно согласился перевести меня на более легкую работу. Когда Виталий уехал после легкого кивка мне в виде прощания, я закончил работу сборщика серебра из печи и был переведен в возницы.
— Это твой счастливый день, Весельчак! — неприятно ухмыльнулся Корникс. — Пошли праздновать!
До этого мне удавалось избегать привилегии быть выбранным в сексуальные партнеры Корникса, правда, требовалось проявлять изворотливость. Я сказал негодяю, что у меня болит голова. Для снятия боли он со всей силы мне врезал.
Казалось, что быть возницей не трудно. Поскольку мы ехали по гористой местности, то использовали мулов, а в повозку укладывали четыре слитка. Это был большой вес, и ехали мы дьявольски медленно.
В путь отправлялось сразу же несколько повозок. Я следовал во второй, сразу же за главным. Говорили, что новый парень просто не знает дороги. На самом деле, пока себя не зарекомендуешь, начальство принимало предосторожности на случай побега.
Никому из рабов, вкалывающих в рудниках, никогда не доверяли. Тем не менее я к тому времени научился придавать своему лицу честное выражение. Мне доверяли, если вообще кому-то доверяли.
Мне требовалось провести последнюю проверку воровства богатств империи. Покинув рудники, мы проезжали мимо форта, где солдаты считали все слитки и выписывали соответствующий документ — грузовой манифест. Этот документ следовал с серебром до самого Рима. Из Вебиодуна вела одна хорошая дорога — к границе. Все повозки со слитками должны были проезжать по ней, поскольку другие были слишком узкими или слишком неровными для такого груза. Это означало, что все слитки, которые когда-либо покидали рудники, регистрировались в официальном документе — этом самом грузовом манифесте.
Нашей целью был военный порт в Абоне. Чтобы добраться до широкого устья, мы вначале поворачивались к нему спиной, следовали десять миль на восток к дороге вдоль границы, по ней ехали на север к священным источникам, затем — на запад по еще одному ответвлению дороги. В целом путь составлял примерно тридцать миль. К устью подходили тяжелые баржи для перевозки слитков. Они везли их вокруг двух мысов, а затем под охраной британского флота через пролив. Потом они следовали по Европе наземным путем. Большая честь серебра отправлялась на юг через Германию. Его прохождение гарантировало большое количество расквартированных там войск.
Я уже знал Абону. Ничто не изменилось. Мы с Петронием Лонгом когда-то провели там два мерзких года на таможенном посту. Пост так и стоял там, и на нем по-прежнему служили молодые солдаты, и на их новых плащах еще не выцвела краска. Они ходили словно вельможи, игнорируя угрюмых рабов, которые доставили сокровища империи. У всех этих парней были худые лица с заостренными чертами, текло из носа, но в отличие от наших проныр и соглядатаев на рудниках, все они умели считать. Они проверяли документ и внимательно считали все слитки. По прибытии баржей они снова их пересчитывали. Пусть небо поможет Триферу, если что-то здесь не сойдется по количеству или весу.
Все всегда сходилось. Но так и должно было быть. После выезда повозок на дорогу из Вебиодуна, мы всегда останавливались, чтобы возницы могли отлить перед деревней, расположенной перед самой границей. Мы останавливались и отдыхали, независимо от того, требовалось это кому-то или нет. Грузовой манифест менялся, пока мы там находились.
Теперь видел конец. После трех поездок я оказался довольно далеко от начала каравана. И я мог видеть, что происходило после того, как мы покидали эти жалкие плетеные лачуги, в одной из которых не вполне честный работник занимался бумагами. После того как основная часть каравана на идущей вдоль границы дороге заворачивала к северу, последние две повозки тихонечко отделялись и следовали на юг. Использование ворами военной дороги может показаться глупым, хотя это была хорошая дорога, позволяющая быстро передвигаться. От нее велись подходы ко всем плацдармам для высадки морского десанта на южном побережье. Обычный транспорт, который регулярно и открыто проезжал каждую неделю, легко пропустят все войска, которые они только встретят. А отвод Второго полка Августа в Глев ясно говорил о том, что эта часть дороги больше не подвергалась активному патрулированию.
Теперь я восстановил былую форму. У меня была четкая цель: завоевать достаточно доверия, чтобы меня посадили на одну из повозок, отправлявшихся на юг. Я отчаянно хотел выяснить, куда они направляются. Если мы найдем их порт посадки, то сможем определить, какой именно корабль отвозит украденные слитки в Рим. Корабль и его владелец должны составлять часть заговора.
Я достаточно пожил, чтобы понимать риск и помнить, что у меня могут сдать нервы. После трех месяцев тяжелого труда и жестокого обращения, при наихудшем питании в империи я был изможден физически и психологически. Тем не менее новый вызов творит чудеса. Вернулась моя внимательность, а нервы я держал под контролем.
Но я не учел удачу Дидия Фалько.
Шанс представился мне в конце января. Половина рабочих заболели и лежали в сараях, где жили рабы. Некоторые заболели так серьезно, что перестали бороться за жизнь и умерли. Те, кто остался на ногах, чувствовали себя отвратительно, но дополнительные усилия того стоили, потому что если ты жив — получаешь дополнительный паек. Еда была ужасной, но помогала бороться с холодом.
Прошел легкий снегопад, никто не был уверен, отправят ли на этой неделе повозки. Небо стало ясным, и показалось, что следует ждать еще больших холодов. Зима по-настоящему вступала в свои права. В последний момент груз все-таки решили отправить, собрав лишь нескольких возниц. Даже начальник каравана был другой. Я оказался на предпоследней повозке. Никто ничего не сказал, но я знал, что это означает.
Мы подъехали к форту. Недовольный центурион с распухшими от болотной лихорадки глазами вышел и проштамповал наш грузовой манифест. Мы тронулись в путь. Было так холодно, что нам даже выдали грубые фетровые плащи с остроконечными капюшонами, а заодно снабдили и рукавицами, чтобы могли держать вожжи. На возвышенностях ветер налетал на людей с низко висящих туч, рвал одежду и был таким холодным, что мы прищуривались и оскаливались и стонали от жалости к самим себе. Темная полоса повозок ползла по пустой дороге. В одном месте оказалась яма, наполненная талым снегом и жидкой грязью. Нам пришлось слезть с повозок и вести мулов под уздцы, потом тянуть их вверх на склон под дикие завывания ветра. Затем мы кружили по серой местности, где тут и там маячили могильные холмы забытых царьков. Потом мы попали в густой туман.
Когда мы остановились для подделки документа, мы все — и надсмотрщики, и рабы оказались в одной упряжке, страдая от нестерпимого холода. У сопровождавшего нас человека возникли проблемы: в доме было слишком темно, а на улице, куда он попытался выйти из дома, слишком ветрено. Мы, казалось, стояли целую вечность, сжимаясь под укрытием тележек. Мы сгибались в три погибели и корчились, пытаясь хоть как-то защититься от ветра. До деревни мы добирались в два раза дольше обычного. Небо стало опасно менять цвета: стало каким-то желтовато-серым. Похоже, ожидался снег.
Наконец мы снова были готовы тронуться в путь. До поворота у границы предстояло проехать две мили. Начальник каравана мне подмигнул. Повозки тронулись в путь. Мулам всегда трудно тронуться с места с такой поклажей, а в этот день, когда дороги пребывали в столь плачевном состоянии, животные справлялись с задачей еще хуже, чем обычно. Животные заскользили в железных подковах по грязи, которая превращалась в лед практически на наших глазах, затем яростно дернулись, заклинило одну ось — она обледенела. Застрявшие задние колеса пошли в сторону, ось затрещала, одно колесо отвалилось, один угол повозки внезапно накренился, мулы завопили и встали на дыбы. Я тоже встал и в следующее мгновение вылетел на дорогу, а мой груз полетел в канаву. Сломанная повозка осела на одну сторону. Один мул так пострадал, что нам пришлось перерезать ему горло, другой вырвался и унесся прочь.
По какой-то непонятной причине все стали винить в случившемся меня.
О свалившемся грузе долго спорили. Если вести его в Абону, нужно снова менять грузовой манифест, не считая проблем размещения дополнительных слитков на других повозках. Тогда получится по пять. Кроме того, мои слитки были особенными — этот украденный товар предстояло продавать незнакомцам. Это были украденные слитки с серебром. Не для Абоны! Другая повозка, предназначенная для отправки на юг, не сможет отвезти восемь слитков. После долгих споров людей, совершенно не привычных к решению проблем, тем более, стоя в темноте на пронизывающем холоде, было решено оставить мой груз здесь и контрабандным путем доставить его назад в Вебиодум на обратном пути.
Я вызвался остаться с грузом.
После того как остальные уехали, стало ужасно тихо. Несколько местных хижин использовались скотоводами летом и теперь пустовали. У меня было убежище, но я понимал: если погода еще ухудшится или пройдет сильный снегопад, мои товарищи задержатся. Я могу остаться в этом капкане на долгое время без еды. С гор пришел дождь, причем такой мелкий, что не шел, а прилипал к лицу и одежде, если я выглядывал наружу. Прекращаться он не собирался. Впервые за три месяца я остался совершенно один.
— Привет, Марк! — сказал я, словно приветствовал друга.
Я стоял и думал. Это был как раз момент для побега, но меня оставили здесь одного по одной единственной причине — в середине зимы через горы не пробраться. Любого, кто попытается сбежать, найдут только весной вместе с замерзшими коровами и утонувшими овцами. Я, может, и добрался бы до ущелий, но меня там никто не ждал. И я все еще хотел выяснить, как переправляются слитки.
Дождь прекратился. Стало холоднее. Я решил действовать. Согнувшись в три погибели, я поднимал слитки по одному за раз и шатаясь уносил их подальше от дороги, через канаву. Там я выкопал яму в мокрой земле. Тогда я и обратил внимание, что только на одном из четырех слитков стояло четыре клейма, по которым мы определяли, что в них все еще остается серебро. Трифер обманывал заговорщиков. Они пытаются подкупить преторианцев свинцом! Я опустился на корточки. Если мы скажем это преторианцам, то у заговорщиков начнутся проблемы, и Веспасиан окажется в безопасности.
Я закопал все четыре слитка и отметил место грудой камней, после чего отправился пешком назад к рудникам.
Путь составлял восемь миль — достаточно времени, чтобы убедить себя: я дурак. Чтобы заставить ноги передвигаться, я вел долгий разговор с Фестом, своим братом. Это не помогло — Фест тоже считал меня дураком.
Странно разговаривать с мертвым героем, но Фест обладал удивительным магнетизмом, и от разговоров с ним, когда он был жив, мне всегда становилось легко. Здесь, под затянутым тучами небом, я был замерзшей точкой, передвигавшейся по темному плато назад в страшное рабство, в которое попал по собственной воле. Разговор с Фестом казался более реальным, чем мой собственный дикий мир.
Полдня спустя на последнем участке пути я сошел с дороги, чтобы срезать угол. Римские дороги обычно проложены прямо, только если нет особой причины делать повороты. Здесь такая причина имелась, и широкая дуга была оправданной. Она огибала колодцы и ямы отработанной шахты. Шатаясь, я пробирался сквозь палки, напоминающие копья, — стебли засохших растений. Внезапно земля исчезла. Ноги соскользнули с торфа, покрытого тонким слоем льда, и я полетел вперед и свалился в одну из ям. Я поскользнулся и подвернул ногу. Вначале я ничего не почувствовал боли, но, когда стал выбираться из ямы, ногу пронзила боль. Я сразу же понял, что у меня сломана кость. Фест сказал, что подобное могло произойти только со мной.
Я лежал на спине и смотрел в холодное небо, и говорил моему героическому брату, что я обо всем этом думаю.
Пошел снег. Воцарилась мертвая тишина. Если я останусь лежать тут, то умру. Если я умру здесь, то могу и искупить вину за случившееся с Сосией, но кроме отчета, отправленного мною Иларию (если Руфрий Виталий до него когда-нибудь доберется и все толково объяснит) я ничего больше не сделал. Умереть, не рассказав всего, что я выяснил, — глупо, особенно после всего, что мне пришлось пережить.
Снег продолжал падать, жестоко, спокойно и безмятежно. Я согревался, пока ходил, но, как только лег, тепло покинуло мое тело. Я заговорил, теперь мне никто не отвечал.
Лучше предпринять усилие, даже если оно провалится. Я, как мог, соорудил шину — нашел старую палку и обвязал ее веревкой из козьей шерсти, которую использовал в качестве ремня. Сработано было плохо, я смог держаться на ногах. Едва.
Я заковылял дальше. Назад в Вебиодун. От меня не будет пользы в Вебиодуне, но больше идти мне было некуда.
Одна моя знакомая потом спросила меня, почему я не попросил убежища у солдат в крепости. Причин было две, даже три. Во-первых, я все еще надеялся выяснить, куда отправляют украденные слитки. Во-вторых, если сумасшедший истощенный раб появится с пустоши и станет заявлять, что он — личный представитель прокуратора, отвечающего за финансы в деле, затрагивающем интересы императора, то может ожидать только порки. В-третьих, не все информаторы идеальны. Мне это не пришло в голову.
У меня все онемело. Я был изможден, промерз снаружи и изнутри, был разочарован и терпел боль. Я пришел к рудникам. Хромая, приблизился к месту последней выработки и, шатаясь, предстал перед мастером Корниксом. Когда я сказал ему, что оставил четыре украденных слитка без надзора, он издал рык и схватил один из шестов, которыми мы иногда подпираем породу, нависающую сверху. Я открыл рот, чтобы объяснить, как надежно закопаны слитки. Но до того как я успел открыть рот, сквозь снег, залепляющий мне глаза, я увидел, как Корникс замахивается шестом. Он врезался мне в бок и сломал несколько ребер. Ноги подогнулись, привязанная к ноге палка треснула и я, падая, потерял сознание.
Когда они бросили меня в подвал, я ненадолго пришел в себя и услышал восклицание Корникса.
— Пусть там сгниет!
— А если придет охотник?
— Никому не нужен этот слюнтяй, — выпалил Корникс и расхохотался. — Если кто-то про него спросит, он мертв. И он на самом деле скоро умрет!
Именно тогда я понял, что никогда не вернусь домой.
Мой слух, казалось, необычно обострился. Это было понятно. Я оставался в сознании только благодаря звукам, доносившимся снаружи. Крупицы сознания помогали мне остаться в живых.