- Задаю вопросы здесь я, гражданин. Вы отвечаете. Я спрашиваю, чем занимается ваша тетушка?
- Пенсионерка. Ей уже за семьдесят. - В ответе по-прежнему слышался невозмутимый и осторожный Петухов.
Тетушкой Захаров интересоваться больше не стал: боялся, что излишние подробности наведут допрашиваемого на мысль об изъятии письма.
На этом допрос был закончен.
Как только Петухов вышел из кабинета, Захаров нетерпеливо обратился к Ланцову:
- Что ты скажешь о письме?
- По-моему, тут все ясно. Жара - предупреждение об опасности, пироги, съеденные собакой, - плащ и пиджак Северцева, собаки - мы с вами. Завелись клопы - супруги Иткины. Моль начинает трогать вещи - сигнал об опасности. По-моему, так.
- Хитер, старик, хитер. Попробуй посторонний пойми, что здесь и рапорт, и предупреждение, и приказ. - И словно кому-то угрожая или с кем-то не соглашаясь, Захаров горячо продолжал: - Но обожди, обожди, лисица, это письмо будет твоим капканчиком. Да, кстати, лейтенант, ведь письмо без обратного адреса?
- А вот эти крючки в буквах "в" и "у", вот эта завитушка у заглавного "П"? Разве они не походят друг на друга? - Лаицов положил конверт рядом с протоколом допроса, где стояла роспись Петухова.
- Когда же это ты успел. Ведь протокол был у меня?
- Ну, брат, оперативнику спрашивать о таких вещах вслух нельзя. Засмеют. Давай-ка лучше подумаем, как быть дальше?
Взвесив и обсудив все "за" и "против", они решили: Захаров должен немедленно ехать в Москву по адресу тетушки Петухова, Ланцов остается на месте. В его распоряжении - Санькин и Касатик.
Позвонив Григорьеву, Захаров доложил обо всем, что выяснилось после его отъезда, и, получив указание еще бдительней следить за домом Петуховых, передал его Ланцову, хотя внутренне был убежден, что в этом уже не было никакой необходимости, так как тропинка, по которой можно выйти на грабителей, теперь лежит через дом московской тетушки.
С первым же электропоездом Захаров выехал в Москву.
30
Захаров ходил по комнате, как тоскующий по родине тигренок, завезенный в чужую страну и посаженный в тесную клетку зоопарка. Не было только людей, которые смотрели бы на него и показывали пальцем.
В комнате находилась лишь Мария Сергеевна. Она и рада бы помочь сыну, но не могла, не знала, как это сделать.
Было одиннадцать часов вечера. Москва уже начинала, затихать.
Подойдя к столу, Захаров раскрыл толстую тетрадь с надписью "Дневник практиканта", присел и принялся быстро писать.
"Тот, кто выдумал пословицу "Век живи и век учись", одним только этим поставил себе памятник. Учиться! Учиться спокойствию, выдержке и главное - не плясать там, где нет еще основания радоваться. Если бы самым тонким электронным прибором высокой частоты врач-психиатр мог измерить мой тонус, начиная со вчерашнего вечера, когда я, как одержимый, бросил все и кинулся в Москву искать "тетушку", то результаты этих показаний на шкале хитрого прибора могли бы ошеломить психиатра. Я горел, я летел, как на крыльях, я, как живую, видел эту старушку в черном и с родинкой на верхней губе... От нее я уже видел нити, ведущие к тем, кого мы ищем.
В Москве "тетушки" не оказалось. Она, как об этом сообщили соседи, две недели назад уехала куда-то в деревню к родственникам. "Куда-то..." - легко сказать, когда мне ее нужно немедленно, сейчас. Два битых часа ушло только на то, чтобы у десятого соседа узнать, что "тетушка" уехала к родственникам на дачу в Застольное.
Но что это за родственники, их адрес? Снова задача. Еду в Застольное. Десять утра. Письмо племянника к "тетушке" заучил наизусть. И странно, чем труднее становился путь к "тетушке", тем сильнее и сильнее разгорался во мне азарт. Найти ее во что бы то ни стало! Временами казалось, что я ищу не грабителей Северцева, а "тетушку", точно на ней должен замкнуться круг всей операции.
В Застольном сотни дач и почти в каждом доме старуха... Что делать? Ходить по домам и спрашивать, проживает ли у вас московская гостья по фамилии Курушина Татьяна Григорьевна? Это и глупо, и мучительно долго. Были минуты, когда хотелось бросить все, пойти к Григорьеву и сказать: "Хватит! Я уже напрактиковался, мне пора за свою работу приниматься!" На посту оно как-то покойнее, там кончил работу - и выключайся. Влюбляйся, читай, думай, о чем угодно... А здесь ложишься и встаешь с одной мыслью: в какую сторону сделать следующий шаг? Даже во сне и то нет покоя.
...Под гигантскими соснами хорошая зеленая травка. Кругом ни души. Прилег. Не верится, что люди могут вот так, ни о чем не думая, лежать на траве и отдыхать. Стал припоминать подробности разговора с соседями Курушиной. Постой, постой, а ведь они, кажется, сказали, что за ней приезжал горбатенький племянник из Застольного. Горбатенький... Ведь это примета. Мысль снова заработала. Постовые милиционеры в Застольном должны знать всех горбатеньких, их не так-то много в поселке. А время идет, время летит.
Обратился к первому милиционеру. Уж очень долго он что-то припоминает. Горбатенький ему неизвестен.
Нашел другого постового. Этот побойчей, по говорку, видать, владимирский. Этот знает двух горбатеньких в Застольном: один работает садовником у профессора, другой - сапожником в инвалидной артели. Мне, конечно, нужно того, который сапожником в артели. Мой горбатенький не может пригласить "тетушку" на дачу к профессору.
Иду к тому, что работает в артели. Навстречу вышел пожилой горбатый человек с осипшим от водки голосом. Оглядел меня нехорошим взглядом и ответил, что никакой тетушки из Москвы в их доме нет. Что-то зловещее слышится в его голосе. А потом, зачем он стоял у калитки до тех пор, пока я не скрылся в переулке?
Постовой повел меня к даче профессора. Не думаю, чтоб уголовная тетушка Петухова могла отдыхать на такой даче. Если только, чтоб обобрать? Красивый двухэтажный деревянный дом в старинном русском стиле. А цветы! Таких цветов я еще не видел. По двору носится громадный бульдог. По обочине фруктового сада густой зеленой стеной тянутся декоративные деревья какой-то неизвестной мне породы. По дворику за бабочкой бегает с сачком девочка. Спрашиваю у нее садовника. Жду. Девочка куда-то убежала, и через минуту к калитке подошел садовник. Горбатенький и в красной тюбетейке. Лицо кроткое, как у монаха, и доброе.
Спрашиваю Татьяну Григорьевну Курушину. Садовник поинтересовался, кто я и зачем мне ее нужно. Отрекомендовал себя соседом Михаила Романовича Петухова, из Люберец. Садовник ответил, что он ее племянник и что тетушка лежит в больнице. Спрашиваю, давно ли? Отвечает, что уже две недели. Что-то не то. Врет. Северцева ограбили неделю назад, а он - две недели! Спрашиваю, в какой больнице? Сказал, Это недалеко, в десяти минутах ходьбы.
На прощанье садовник срезал несколько роз и гладиолусов и просил передать их тетушке от его имени.
Взял букет и испытываю странное чувство: несу цветы тому, кому в воображении уже дал двадцать лет тюрьмы. По пути в больницу почувствовал себя собакой-ищейкой, которая идет по следу. От радости даже хотелось взвизгивать. Но вот и больница. Все в белых халатах, тишина. Неприемный день. Дохожу до главного врача. Он меня, кажется, сразу понял, хотя я ему только намекнул о цели прихода в самых общих словах. Догадлив старик! Из-под седых волосатых бровей шустрые глаза выглядывают, как два молоденьких мышонка из-под банных мочалок.
Открыл передо мной историю болезни Курушиной и сказал... Нет, не сказал, а скорее зарезал. Курушина Татьяна Григорьедна доставлена в больницу в тяжелом состоянии девятнадцатого июня с острым приступом гипертонии. Две недели назад!..
"Жара! - развел руками лечащий врач. - А для гипертоников это бич". Вспомнилось письмо Петухова. Жара, гипертония, две недели. Проверил и другие документы: всюду значится, что старуху положили в больницу две недели назад. Хотелось завыть на всю больницу, но что же сделаешь?
Просил у главврача разрешения побеседовать с больной. Разрешил. Дали белый халат. С цветами в руках прохожу в палату. Две койки. Тетушку Петухова узнал сразу: на другой койке лежала девочка. Какие у старухи умные и добрые глаза! Стало обидно за все, что думал о ней раньше. Передал цветы и сказал, что это от племянника, только что срезал. Во всем облике старухи: во взгляде, в голосе, в улыбке проступает что-то ласковое. Сказал, что я из Люберец, сосед ее племянника - Михаила Романовича, который просил изведать его тетушку и пригласить в гости. При упоминании Петухова лицо больной омрачилось, она даже стала тяжелее дышать. Спрашиваю: "Что с вами?", подаю воды, но она только качает головой и говорит:
- Не нравится мне их жизнь. Не поеду я к ним вгости. Два года назад была раз за все десять лет, и вряд ли еще вздумаю.
- Почему же? - спрашиваю.
- Обидели они меня.
- Чем же? - Я вижу, что дыхание больной становится еще хуже.
Извинился, попрощался и позвал врача.
От злости на себя дорогой в Москву готов был...
О Петухов, Петухов! Как ты хитер! Зачем тебе понадобилось гнать меня по ложному следу своей "шифровкой"? Ты, конечно, не рассчитывал, что тетушка больна и что твоя ловушка будет так скоро разгадана. Ты хотел, чтобы мы, как овцы, шарахнулись гуртом, все до одного, следить за твоей тетушкой и кружились бы вокруг нее столько времени, сколько тебе нужно для того, чтобы запорошить опасные следы. А как ты вздрогнул, как изменился в лице на последнем допросе, когда я упомянул имя московской тетушки! Ты играл. Играл, как опытный, уверенный в своем мастерстве актер. Но ты не учел одного, что майор видит дальше нас всех и не был таким легковерным, какими ты хотел видеть нас. Наблюдение за твоим домом не снято. Ланцов в Люберцах, а это значит, что майор хитрее тебя.
Майор... Как он хохотал, когда прочитал "шифровку", и как он посуровел, когда вдоволь насмеялся. Ты даже не знаешь, что майору известны все твои старые "сибирские" грехи. Иткин, как человек, которому нечего терять, рассказал все: и про банду "Черная кошка", где ты был чуть ли не патриархом, и про последнее твое крупное "дело": ограбление железнодорожного вагона с мануфактурой на перегоне Карган-Убинская.
Не берут тебя пока только по одной лишь причине: майор надеется, что вот-вот к тебе должен наведаться кто-нибудь из "друзей" Северцева или перекупщики. Но там Ланцов. Он менее эмоционален и более спокоен. Как многому мне нужно еще учиться у Ланцова. А у майора - всю жизнь".
Захаров закончил запись в дневнике и, накинув пиджак, вышел из дома. Думая о завтрашнем дне, он свернул на центральную улицу и направился вниз, к Красной площади. Как ни странно, но на этой шумной, многолюдной улице лучше думалось. Звуки машин, разноцветные огни, говор прохожих - все это сливалось во что-то единое, монотонно-гудящее, сверкающее, питало его фантазию, которая рождала различные версии по делу Северцева.
Проходя мимо дома Наташи, он завернул во дворик и посмотрел на освещенный балкон с лепными узорными перилами, откуда он любил смотреть на вечернюю Москву. Дверь на балкон была открыта, но балкон был пуст. Пошел дальше.
На Красной площади Николай остановился у Мавзолея Ленина и стал дожидаться смены караула. Не раз ему приходилось наблюдать эту торжественную церемонию, и всякий раз она будила в нем такое сильное чувство, какое испытывает старый солдат, когда вдруг неожиданно услышит военный оркестр, идущий впереди походной колонны. Старый солдат в такие минуты, замерев по стойке "смирно", будет долго-долго провожать глазами и сердцем стройные военные шеренги, оглушающие своей могучей поступью каменную мостовую.
Дождавшись смены караула, Захаров тихо побрел назад. Домой вернулся в первом часу ночи.
31
Рано утром, на второй день после того как уехал Захаров, Ланцов, чтоб не сидеть без дела, принялся просматривать протоколы допросов Петухова, выписывая на отдельном листе расхождения в показаниях. За этим занятием он провел больше часа, пока, наконец, не раздался долгожданный телефонный звонок.