Греков еле заметно кивнул, сел рядом с девушкой, внимательно разглядывая ее. Лика встревожено нахмурилась, заподозрив неладное: вид Вадима, взгляд навевал мысль, что он узнал нечто плохое, и расстроился, огорчился. Она очень хотела помочь ему, развеять печаль, забрать боль, но боялась вспугнуть повисшую тишину и его размышления. Возможно, в эту минуту в сердце мужчины рождалось успокоение, и она не хотела мешать его рождению, как не хотела смутить неловким вопросом, и тем более усугубить плохое настроение Вадима.
Он же смотрел на Лику и думал, что она совсем не знает его, наверняка идеализирует, поэтому так мила, нежна, добра. Скорей всего они оба придумывают себе друг друга, но стоит ему чуть-чуть открыться и тот свет, что излучает взгляд девушки, погаснет, спадет очарование её мягкой улыбки… Он опять останется один. Жаль, но все же лучше пожалеть о том, что сделано, чем о том, что не сделано. Он не хочет ошибаться, не может. Как не желает лгать этой девочке, которая сейчас для него, что огонек в ночи. И пусть она оттолкнет его, покажет свое истинное лицо — он переживет эту боль вместе с той, что сейчас лежит на сердце. Лучше пережить все разом, за один день, один час, переболеть, перегореть, чем тлеть двадцать два года, болеть двадцать две осени, агонировать изо дня в день и понять в итоге, что он болван: фантазер, идеалист. Слепец. И не стоило переживать, не стоило даже думать, не то что — болеть.
Рука Вадима провела по волосам Лики, и девушка прижала его ладонь к своей щеке, сострадая, сочувствуя, словно понимая, точно зная, что с ним происходит.
— Я убивал, — тихо сказал Вадим, мысленно прощаясь с девушкой. Он был почти уверен — она не поймет, не примет его откровения. Но вместо того, чтоб оттолкнуть его, Лика зажмурилась, сильней прижав его ладонь к своей щеке:
— Спасибо что сказал, — прошептала. — Теперь я знаю, как тебе помочь.
— Я предавал.
Лика то ли всхлипнула, то ли застонала. Взгляд стал тоскливым и прощающим. Она смотрела на Вадима, как мать на любимое, но неразумное дитя.
— Я лгал. Я хитрил, воровал.
— Господь тебя простит, — скатилась слеза по лицу девушки. — Я вымолю тебе прощение. Ты был один, запутался, потерялся. Но сейчас нас трое: я, ты, и Бог, и самое плохое позади. Главное понять, что тяготит душу. Ты понял, и часть грязи сошло с неё. Теперь ты будешь счастлив.
— Что, по-твоему, счастье?
— Когда твоя душа не плачет, оттого что ты совершаешь. Когда ты спокойно спишь. Когда не тяготят неправедные дела. Когда ты честен перед самим собой и тебя не гнетут ошибки, пустые обиды, не тревожит совесть.
Вадим невесело улыбнулся и обнял девушку. Её реакция на откровение удивила и обрадовала его:
— Да ты философ, малыш. Только жить с такой философией трудно. Не жизнеспособна она, увы.
— Просто ты не хочешь ее принять — груз прожитых лет по иным законам, не позволяет. Видишь ли, взрослые, те же дети, только озлобленные, потому что знают больше, а могут меньше. Дети верят в добро, и живут в нем, а взрослые лишь хотят в него верить, но живут во зле, потому творят его. Они понимают суть, знают, но не принимают, потому что больно. Проще винить кого-то, чем себя, проще отрицать, чем принимать. И лгать привычней, чем говорить правду. Круговорот, замкнутый круг. Но выйти из него не трудно, стоит лишь сделать над собой усилие и признаться себе, объективно проанализировать свои поступки и…
— И? — умиляясь девушке, спросил Вадим.
— И мир изменится…
— Да? — прошептал, целуя девушку. Лика чуть отстранилась, несмело улыбнулась:
— Вадим, я серьезно…
— И я серьезен, как никогда, ангел мой, — заверил, проникая рукой под её футболку. Начал раздевать бережно, лаская и нежа.
— Ты опять хочешь? — тихо спросила Лика, пряча взгляд. А губы приоткрыты и ждут, руки теребят пуговицу на рубашке, не решаясь ее расстегнуть.
— Я постоянно тебя хочу, — рассмеялся, помогая ей снять футболку.
— Мы сошли с ума, — сонно заявила Лика, лежа на коленях Вадима.
— Возможно… но я рад, что схожу с ума от любви, а не от ненависти, — прошептал, перебирая ее волосы.
Он смотрел на сгущающиеся в комнате сумерки. И наслаждаясь блаженной тишиной в душе, боялся даже мыслью вспугнуть непривычное ему состояние умиротворения. Незнакомое и пугающе приятное.
Вадим был искренне рад, что только девушка занимает его сейчас. Не ведая того, отодвигает все мысли о Егоре и Веронике на задний план, делая их ненужными, пустыми. Если б не Лика со своей альтруистичной идеологией, мягким характером, безмерной нежностью, он бы, наверное, сгорел бы в огне собственной ненависти, спалив не только Грековых, но и всех кто попался на пути. Но пламя негодования уже не жгло, обида стала какой-то пустой и незначительной, жажда мести словно утолилась и начала таять, отходить. Да — сейчас, сегодня, когда Лика рядом, когда он слышит ее дыхание, видит её глаза, чувствует близость тела — остальное ему не важно. Но будет завтра и будет послезавтра, и он доведет начатое дело до конца и даст волю иным чувствам: и ненависти и злобе и жестокой расчетливости. Но завтра… Сегодня лишь Лика. Один день своей жизни он может посвятить ей и себе. Прожить его по воле чувств, а не разума и не отравлять его очарование отрицательными эмоциями, плохими мыслями. Никакая грязь его внутреннего мира, как мира окружающего, не должна коснуться девушки, нарушить их с ней идиллию.
Лика обвила его торс руками и, уткнувшись носом в живот, засопела. А Вадим, еле слышно рассмеявшись, залюбовался девушкой, принялся гладить ее, убаюкивая. И так приятно было, что она засыпает на его руках, что он готов был сиюминутно спонсировать машину времени, лишь бы она длила и длила эти минуты, переводя их в часы, дни, недели, годы.
В тишине, любви и нежности, необъятной, как мир.
— Вот оно, счастье, малыш, — прошептал, жмурясь от блаженной усталости.
Казалось, он только заснул, как какой-то изверг стал домогаться его по сотовому.
Вадим не открывая глаз, пожелал звонившему всех благ, и телефон, словно услышав его мысли, смолк. И хорошо, и можно спать дальше, да вот незадача — сон сбежал.
Греков тяжело поднялся, посидел, таращась в темноту в попытке угадать который час и кому в это время ночи понадобилось его тревожить. Укрыл Лику, взял с кресла пиджак и вышел на кухню, чтоб не тревожить девушку. Застыл в дверном проеме, поглядывая в окно. Тихо вокруг, темно. В соседнем доме нет света ни в одном окне, на улице гуляет лишь ветер и гнёт облетевшие кроны деревьев. Время, похоже, далеко за полночь.
Вадим нажал кнопку телефона и убедился: 2.37. И удивился — кому в голову могло прийти звонить в это время?
Проверил звонок и изумился еще больше: Егор.
— Что ему надо? — прошептал, делая ответный звонок. — Сейчас узнаем.
— Вадим?! — тон брата был нервным, голос взволнованным. — Ярослав с тобой? Вы где?
— Был в постели. Я. Без Ярослава, понятно, — хмыкнул, соображая, что пацан, видимо, устроил родителям бессонную ночь, зависнув у какой-нибудь мадмуазель без морально-этических проблем. И телефона.
— Значит он не с тобой, — разочаровано протянул мужчина.
— Значит. Это кажется тебе странным?
— Ярослава нет дома, Вадим, я подумал, что возможно он с тобой.
— С какой радости?
— Не знаю… не знаю.
— Первый раз не ночует дома?
— Да.
— Друзьям звонили?
— Да. Никто его не видел. С уроков ушел пол одиннадцатого.
— Волнуешься? Не думаю, что стоит. Наверняка вернется утром. Дело модлодое… молодецкое.
— Нет, Вадим, он бы предупредил, сотовый-то с собой…
— Звонил? Ты ему звонил?
— Да!… Телефон блокирован.