Согласно иудейской мифологии, первая жена Адама Лилит после развода состояла в браке с князем Преисподней. По расчету ли выскочила она за Люцифера, или увлеклась, а только рожая от него ночных демонов пачками, днем она теряла до сотни своих чад. Как нынче говорится, «и первые станут крайними». В отместку она чужих младенцев активно изводила при каждой оказии. Мало, что портила их. Она еще пила их кровь и высасывала костные мозги. В довершении злобных проделок, она регулярно подменяла ребятишек. На что подменяла их Лилит, о том фольклорные источники умалчивают. При любом раскладе эти бородатые притчи мне хоть как-то объясняли отсутствие в Казейнике детей. Не Крысолов же их увел в подводную среднюю школу. С другой стороны, причина, регулярно истреблявшая потомство Лилит остается за рамками. Если, подобно вампирам-экологам, убивала их солнечная энергия, то в Казейнике и детей, и ночных демонов было бы нынче столько, что черт на печку не вскинет. К разряду прочих излюбленных развлечений, приписанных Лилит народною молвой, примыкало и овладение мужчинами во сне помимо их воли. Статья 131 уголовного кодекса Российской Федерации. А кто свидетель?
Мною, скажем, вместо Лилит во сне овладела старая докука. Приснился мне кот мой Парамон, справлявший большую нужду под сенью кактуса. Нужда была слишком велика, и не справлялась. Но мудрые существа располагают особым секретом терпения. Им знакомы дальневосточные мысли. Одна такая мысль гласит: «Кто умеет ждать, получает все». Парамон дождался моего прихода, и получил от меня все, причитавшееся ему за отложение фекалий в заповеднике. По мне, так инфернальные разночтения о подвигах Лилит есть ни что, как закулисная борьба с эмансипацией. Но я знаю определенно: Господь слепил ее из глины, и она не забыла этого. Глина, образующая саму природу Лилит, воспринималась ею, как материнское начало. Достаточно мне было единожды проснуться на скрипучем диване, чтобы уяснить это навеки. Меня обступали разнокалиберные плоды ее гончарной беременности. Широкие стеллажи, трижды опоясавшие комнату, были накрыты фаянсовой посудой. Блюда, кувшины, вазы, чашки, чайники, плошки, ложки. Глазурованный сервиз персон круглым счетом на полтораста обильно был разбавлен фигурками глиняных карликов. Карлики обеих полов обнимались, держались за руки, занимались йогой, готовились метать атлетические снаряды, и даже совокуплялись. Делали, что угодно, только не ели из керамической посуды. Это были модные карлики. Изящные карлики с худыми изогнутыми телами. Чтобы сохранить фигуры, они сознательно голодали. В пику им на крышках дутых заварных чайников расселись толстые крестьянки в платках и сарафанах. Глиняный гарнизон, расквартированный на полу, сплошь состоял из птиц и животных. Особенно птиц. Пингвин и фламинго в одном климатическом поясе. Три пепельных удода, вернее похожие на обугленные копии птицы Феникс. Три бесславные попытки возрождения. Дозор терракотовых сычей построился в затылок один другому вдоль стены, сложивши крылья, и ожидая команды на вылет. Возможно, от пеликана. Пеликан в маскировочном темно-зеленом халате с голубыми вкраплениями пытался выдернуть клюв из керамической подставки. Вроде, как меч из камня. Птичий Эскалибур. Если бы Лилит к ее плодовитости вдохновения добавить, она бы вдохнула жизнь в этот зоосад, и Казейник обрел бы утраченную фауну. Но мы, слава Богу, христиане. Голема в Праге отрицаем. Дар сделать живое из мертвого качественно отличает самого одержимого творца от Создателя. Аминь.
Погруженный в кожаные подушки дивана, я лежал на боку и медленно созерцал глиняную империю. Репа моя насилу разваривалась, мысли бродили точно ягоды в сахаре, мышцы ныли по всем статьям, и сама идея встать казалась мне преступлением против личности. Сутки в Казейнике измотали меня пуще недельного запоя. Сверх того, я вдруг обнаружил, что разоблачен, и косить под штурмовика мне далее будет затруднительно. Прикрытие мое переметнулось. Пусть не мной, но моим снаряжением Лилит овладела таки во сне. Она посягнула даже на невод с консервами и нижнее белье фирмы «DIM». На черные шелковые трусы. Последний бастион привычной цивилизации. Остался только шахматный плед с чужого плеча. Но я не мог вечно скрываться под ним. Надо было встать. «Или сесть, - смирился я с неизбежной пыткой. - Сяду. Потом встану. «Через тернии к звездам», - как советовали древние латиняне». Сел я с первой попытки. Встал со второй. Завернувшись в тонкое шерстяное одеяло, я постепенно обогнул трех удодов, принял парад у терракотовых сычей, и оказался у двери в комнату с музыкой. Дверь была оклеена холстом, с писаными кумачовыми драконами. Проснувшись, я обыкновенно воспринимаю парадоксы. Ввиду драконов я отмел мифическую притчу о страхе Лилит перед красным как парадоксальную. Какой, на самом деле, смысл дитя обматывать красной ниткой? Это что? Средство против демона, регулярно пьющего кровь? Из вежливости я постучался в дверь там, где холст отставал от ее деревянной основы, зашел в смежное помещение и угодил в самое ателье. Здесь оказалось куда светлее за счет больших окон, разделенных узкой бетонной перепонкой. Пурпурные шторы на них были собраны и перехвачены в талиях серебряными шнурками. За оцинкованным столом посреди студии, женщина-демон, стоя ко мне вполоборота, ладонями гоняла на разделочной доске белый цилиндр, похожий на французский батон. Была она в том же кожаном фартуке, джинсах, и добавила полукеды на босу ногу. Ночью она открыла мне без обуви, и я как-то запомнил ее узкие щиколотки со смуглыми косточками. Волосы теперь она повязала косынкой. Бросивши на меня проницательный взгляд, она резким движением выкрутила батон, сложила две разорванные половины вместе, и заново принялась их раскатывать под арию Лемешева. «Я узнал здесь, что дева красою может быть, точно ангел мила, - шипел великий тенор, - и прекрасна, как день, но душою, точно демон коварна и зла».
- Как он это узнал, черт его дери? - спросил я Лилит. - Он же в пластинке.
Игнорируя мой вопрос, Лилит продолжила рвать, складывать и раскатывать хлебно-булочное изделие. Она снова и снова повторяла этот бессмысленный ритуал. Рядом с ней на верхнем поддоне двухъярусной медицинской телеги были разложены шила, стальные острые лопатки, ножи и какие-то зловещие деревянные крючки. Число и разнообразие пыточных инструментов огорчило меня. Особенно, гаррота. Стальная проволока для удушения со специальными рукоятками на концах. После того, как я проснулся в относительной сохранности, Лилит, я надеялся, поостыла. Я думал, что как-нибудь смогу ей объяснить мое скандальное ночное поведение, и она поверит мне на слово. «Наивный, - я горько усмехнулся. - Тебя ждет допрос с пристрастием. Пытка и мучительная смерть. Под пыткой ты сознаешься в чем угодно, а потом издохнешь, в чем мать родила на электрическом табурете». Табурет, пронзенный железной штангой, мне уже заготовили. В центре сиденья размещался насаженный на штангу полированный диск, а диск относительно большего диаметра был вмонтирован между ножками орудия казни. Припаянные к штанге провода исходили из компактного двигателя. Двигатель явно приводился в действие четверкой запитанных на него машинных аккумуляторов. «По шесть ампер, - прикинул я силу тока, - Зола останется. Сгорю как Сакко и Ванцетти». Оцинкованное ведро, накрытое мокрой тряпкой, и пара цинковых ящиков у стены оптимизма не добавляли. Груз 300. Сколько прохожих она успела истребить? И речи не было о том, чтобы удариться в бегство. Я едва таскал ноги. И я потащился к стальной низкой двери между шкафами сбоку от Лилит. «Буду вести себя естественно и независимо, - наметил я манеру. - Как искусствовед. Блесну эрудицией. Похвалю что-нибудь». Я снял с полки закупоренную реторту с порошками и прочел его название: «Хром азотнокислый». В соседних ретортах покоились никель, медь, серебро, железо и кобальт. Другие полки захватили стеклянные емкости с кислотами, куски парафина и оковалки воска. Здесь было нечего похвалить. Я коснулся кончиками пальцев стальной двери, и отдернул их. Дверь оказалась нагретой, будто зимняя батарея. «Адские врата, - определил я сходу. - Подальше от них». И я переместился к этажерке со старым патефоном. Лемешев успел допеть свою партию, и с шипением вращался на холостых оборотах. Я перенес патефонную иглу на подставку. Перебрав конверты со старыми эбонитовыми носителями, я выбрал Марка Бернеса. Бернес трогал женские сердца. Сдувши с пластинки пыль, я прицелился насадить ее на патефонное колесо.
- Перестаньте бродить как шотландец в поисках украденной овцы, - голос Лилит прозвучал столь внезапно, что Бернес выскользнул и разбился. - Оденьтесь лучше.
- Лучше не могу, - ее молчание уже начинало действовать мне на нервы, и я охотно вступил в разговор. - Вы сняли с меня последнюю рубаху.
- Скажите спасибо, Максимович. Завалились на мой диван грязный, мокрый отвратительно. Схватили бы во сне двустороннее воспаление. Кто б вас лечил?
- Спасибо, Максимович. А почему вы говорите о себе в третьем лице?
Она смяла батон в тесто, опустила его в оцинкованное ведро, и накрыла влажной рогожей.
- Послушайте, Максимович, - я собрал Марка Бернеса в конверт, и сунул его в стопку прочих эбонитовых исполнителей. - Я умыться хочу. И одеться. И пожрать. И кофе. И горячий. Вы знаете, что у вас лошадь на крыше, а рог у нее в крови?
- Извольте за мной, - она открыла дверь в мою спальную, не озираясь, прошагала до камина, облицованного изразцами зеленых оттенков, дернула веревочную петлю. В потолке, открылся люк, и к ногам ее упала складная дюралевая лестница, ведущая на мансарду.
- И с сахаром, - я еле поспел за ней. - Почему у вас дверь в ателье нагрелась, Максимович? Что там дальше? Чертоги сатаны? Геенна огненная?
- Это бумажный колпак, - она ловко забралась по лестнице, и скрылась в квадратном отверстии. - Я коробку с акрилом куда-то сунула. Обошлась киноварью. Довольны?
- Кто? - я хотел уже последовать, когда из проема в потолке вывалилась голова с каштановой бородой. Я отпрянул, и потом сообразил, что это ее перевернутое лицо с распущенными волосами. Она успела косынку снять.
- У моего Пегаса день рождения вчера исполнился. Восемь лет как стукнуло. Ну, я ему колпак выкроила из ватмана. Киноварью покрасила. Под дождем, случается, акварельные краски текут. Я ответила. Вы довольны?
- У вас кровоизлияние в мозг произойдет, Максимович.
Голова снова исчезла, и я влез по ступенькам на мансарду. Стены и потолок в просторной мансарде были подбиты тесом. Здесь была и спальная, и гостиная, и столовая, и кухня, судя по обстановке. Холодильник и телевизор отсутствовали. Зато имелась газовая плита. Скошенный потолок в три окна, по которым дождь барабанил, ампирная мебель, и литографии Москвы 19-го века на стенах создавали атмосферу дачного уюта.
- Дверь в ателье горячая, потому что муфельная печь за ней работает, - она раздвинула стеклянные матовые створки в стене, за которыми оказалась ванная комната. - Примите душ. Полотенце любое, кроме черного, и того, что в синюю полосу. Вода греется от газовой колонки. Коробок со спичками под раковиной. Халат возьмете табачного цвета с поясом. А я кофе пока сварю.
Я хотел у нее что-то еще спросить, и не втыкался, что именно. Она наполнила водой из пластиковой канистры большую медную турку, поставила ее на плиту и доставила из кухонного шкафа какую-то снедь, а я все стоял у ванной, тупо наблюдая за ней.
- Послушайте-ка. У вас на всех изделиях стоят монограммы «Да» точка «Ша». Кто это?
- Это я, - отозвалась она, размалывая кофе в ручной мельнице, стилизованной под избушку. - Дарья Шагалова.
- А Максимович кто?
- Это вы. Генрих Максимович. Тряпье ваше я выкинула. Оно уже не годилось. Телефон, сигареты, зажигалка и деньги на комоде. Улов остался в прихожей.
«Молодец, - обозвал я себя мысленно, и добавил еще пару-тройку лестных, но непечатных эпитетов. - Забыл про удостоверение с размытой карточкой. Лодыжки ее вспомнил, а упыря-эколога забыл».
- У вас амнезия? - она вдруг резко обернулась ко мне.
- Болезнь Альцгеймера, - буркнул я, шагнувши в ванную, и задвинув за собой стеклянные створки.
Через час мы завтракали, как одна большая дружная семья. Большая и дружная, разумеется, гипербола. Но все-таки мы завтракали. Все-таки пили кофе. К тому времени я успел помыться, сбрить щетину станком отсутствующего супруга Дарьи Шагаловой, напялить его нижнее белье, черные плисовые штаны, и черный же пуловер с монограммой «З». В этом доме у каждого были свои монограммы.
- С виду вы общего размера, - сообщила Дарья, отвернувшись, пока я штаны примерял - Но он моложе. И привлекательней. И умнее.
- Рад за него, - отозвался я, застегнувши пуговицы. Штаны пришлись мне впору.
- И добрей, - пополнила она характеристику возлюбленного. - А вы ко мне посреди ночи вторглись. Глаза безумные, как…
Она замолчала, подбирая сравнение.
- Как у безумца, - пришел я ей на помощь.
- Веслом угрожали.
- Я не мог вам угрожать. Я никому не угрожаю. Последний кому я угрожал, был мой кот Парамон, нассавший приятелю в полуботинок.
Дарья Шагалова поморщилась.
- Опорожнившийся, - изменил я формулировку. - Так лучше?
Лучше не стало. Дарья была чувствительна и обидчива. Инструментом ее мести служил бойкот. Еще школьная заготовка. Или семейная. Видать, не сладко приходилось этому «З», когда его женушка сердилась. Промолчала Дарья до окончания завтрака. Я не возражал. Подобная форма женского протеста мне импонирует. Я бы ввел ее на образовательном уровне как отдельную дисциплину. Урок молчания для девочек. Вместо, хотя бы, труда.
- Так и будем играть в молчанку? - разливая кофе по кружкам, Дарья иронично усмехнулась. - Мне просто любопытно, как надолго вас хватит.
- Нет.
- Нет? Как это понимать?
- Вам просто любопытно, - я закурил, не спросивши ее дозволения.
Благо, она вернула мне личные вещи в целости. Минус телефон. Мобильная трубка после долгого пребывания в воде безвозвратно испортилась.
- И все. Любопытно, и все, - я посмотрел в ее карие зрачки.
Взор ее тут же упал, как будто в поисках галеты. Галета была найдена, и поплатилась. Ровные белые зубы с хрустом разъели ее. Пропала галета.
- Давайте лучше о вас помолчим, - предложил я Дарье. - Давно вы здесь?
- Пять лет и третий месяц.
- Как вам живется в Казейнике?
Она рассмеялась.
- Я не была в Казейнике. Студию муж арендовал, и тогда еще на берегу водохранилища. Здесь тихо, спокойно. Леплю без указки. Это мое. Лепить я с малолетства пристрастилась. Потом уже детская студия. Строгановское училище. Свадьба. Гжель на электричке.
Дарья кивнула на обойный фотографический портрет в дорогой вишневой рамке с червоточинами. Там обитал насупленный молодой человек в очках.
- Потом Зайцева позвали сюда. На местный комбинат «Франкония» сразу главным редактором в многотиражку. После бульварной газеты муж обрадовался. Конечно, большой успех для начинающего журналиста.
- Без сомнений, - поддержал я морально Зайцева. - И что у нас производит комбинат?
- Мы с ним на выставке познакомились. В «Экспоцентре». Я стенд оформляла для немцев. Тогда мне деньги были нужны.
- А сейчас не нужны?
- Вы думаете, я задаром ваяю? - она рассмеялась. - Женское рукоделие? Ничуть. Все мои работы куплены частным коллекционером. Скоро будет моя персональная выставка. Музей современного искусства в Нюрнберге.
«Опять Нюрнберг, - я погасил сигарету в пепельнице, и прикончил остывший кофе. И «Франкония». Земля франков. Нюрнберг ее исторический центр. Похоже, Казейник боши капитально отвоевали. Реванш за поражение под Москвой. Что-то здесь производит этот частный коллекционер. Что-то весьма опасное. Или, напротив, ликвидирует. Токсичные отходы? Возможно. «Годов девять Казейник блуждает по области», - сказал участковый. Итого девять лет природная аномалия разрастается. Природа уничтожена кислотными осадками. И тучи в сторону ветром не сдувает. А ветер налицо. Будто незримым куполом Казейник накрылся. И никто не учуял. Ни в Москве, ни в области, ни из космоса. Подпространство какое-то. Затерянный мир. Призрачная зона. Вопрос. Для чего этому частному коллекционеру Дарья Шагалова? Ладная маленькая фигурка в большой и запутанной партии? Ответ. Пусть Зайцев ломает голову. А мне из Казейника надо сматываться».
- Еще кофе? – пробился ко мне голос Дарьи.
- Пожалуй.
Она засыпала кофейные зерна из пакета в избушку-мельницу и принялась их перемалывать заодно с моими костями:
- Вам, разумеется, на искусство плевать, Максимович. Кто вы здесь? Лаборант?
Да еще и не лаборант. Жулик из тех, что на Княжеской меняются. Вы ведь меняетесь, Максимович?
- Меняюсь.
«Вчера монахом был, - закуривши следующую сигарету, я откинулся на спинку стула. - Сегодня даже не лаборант. Завтра кем стану, Бог только знает».
- Я так и думала. Польстились на казенный инвентарь, - Дарья ссыпала молотый кофе в турку, и поставила ее накаляться под газовым пламенем. - Комбинезон с предприятия украли?
- С какого предприятия?
- С комбината «Франкония». Не надо играть со мной, Максимович. Сотрудники с комбината привозят мне раз в неделю энергоносители, сырье и продукты, - она села против меня, и прищурилась. - Курите, Максимович. Или как вас там? Удостоверение личности поддельное?
- Нашел, - сознался я, нехотя. - На первом этаже. Где труп животного плавает.
- Это не труп животного, Максимович, - усмехнулась Дарья. - Это чучело примата. Я днем спускалась измерить уровень затопления. Там плавало в коридоре чучело шимпанзе. И этаж, к вашему сведению, не первый, а тринадцатый. Как сотруднику экологического института, вам должно знать, сколько в здании этажей. И не ссылайтесь на болезнь Альцгеймера.
- Допустим, - согласился я отчасти. - Но в искусстве я смыслю, товарищ Дарья.
- Смеетесь?
- Редко. В остальном же искренне рад за вас. Насчет выставки. Вы ангоб удивительно смешиваете. Пеликан просто изумительный внизу. Михаил Александрович Врубель одобрил бы.
- Вы находите? - на смуглых ее щеках проступил румянец.
- Как проснулся, так и нашел. Пеликана и прочих. А теперь позвольте откланяться. В Москву пора.
- Что вы там забыли?
- Там я все помню. Я здесь хочу все забыть.
- Да вы и впрямь не здешний, - изумилась Дарья. - Вы, разве, не в курсе? Я встал из-за стола.
- Сядьте.
Дарья посмотрела на меня с искренним сочувствием.
- Послушайте. Вы спрашивали, что производит комбинат.
- Правда? - сама напомнила о себе болезнь Альцгеймера.
- Мочевину.
- Органические удобрения?
- Этого я не знаю. Только отсюда невозможно сбежать.
Я покосился на сбежавший кофе. Это был знак. Выключив плиту, я влез на стул, открыл оконную задвижку, и поднял раму. Дождь оросил остатки нашей трапезы.
- Вы в своем уме? - Дарья выхватила блюдо с галетами из сектора, пораженного дождем.
- Хочу осмотреться.
- Опустите же окно! На крышу вздумалось? Пожалуйста!
Она установила вазу на полке, стремительно пересекла мансарду, дернула чуть в стороне от люка в полу так же пропущенную мной веревочную петлю, и к ногам ее разложилась такая же дюралевая лестница. Я захлопнул окно, щелкнул задвижкой и спрыгнул со стула.
- Как ребенок, честное слово. К чему эта паника? Сапоги резиновые обуйте.
У Зайцева почти ваш размер. Только Зайцев хладнокровней побудет. И непременно дождевик с капюшоном. И возьмите бинокль. Он в картонке. Отчетливей разберетесь. Я пока муфель проведаю.
В обувном строю под вешалкой я отобрал резиновые сорок четвертые сапоги, и добыл бинокль из шляпной картонки. Дарья уже пропала внизу. Я же, облаченный в плащ и сапоги, навесил на шею бинокль и поднялся на крышу экологического института. Опять смеркалось. После изнурительных скитаний по Казейнику я проспал чуть не двенадцать часов. Так что наш с Дарьей завтрак оказался, по сути, ужином.
С распростертыми крыльями бледно-фаянсовый пегас пасся неподалеку, ожидая разрешения на взлет. Но погода была явно не летная. Киноварь, смытая дождем, обелила колпак на голове именинника. У парапета хохлился водонепроницаемый гриф. Еще одна птица с инициалами. Похоже, все мертвые птицы Казейника собрались в этом корпусе. Живые покинули небесную твердь. И если предстояло вернуться им, то на пиршество противное воображению моему. «И он воскликнул громким голосом, говоря всем птицам, летающим по середине неба: летите, собирайтесь на великую вечерю Божию», - гласит откровение главы 10-й книги «Откровение». Накинув острый капюшон, я подтянулся к парапету и через бинокль обозрел мною во тьме пересеченную местность. Со стороны поселка, то есть выше уровня затопления, видна была разве береговая полоса. Вооруженная машина Т-34, по-моему, готова была десантироваться, и выйти во фланг немецкому производителю мочевины. Но цель оказалась далека, и средство достижения себя не оправдало. Каменный плот навеки застрял в какой-то сотне метров от берега. Нужда проложить курс дальнейшего плавания погнала меня к обратному парапету. И мне даже бинокль не потребовался, чтобы емко выразить степень вкушенного поражения.
- Это жопа.
Мой редактор, издатель и добрый волк Бабенко Виталий, положим, скажет мне, прочтя рукопись: «Зад пристойней читается. А тебе синхронно. Ты бы и там вполне освоился, с твоим-то везением».
Но зачем бескорыстно правду кривить? Там бы я, конечно, освоился. Я здесь не освоился. Жопу задом не прикроешь. Грандиозная панорама, увиденная мной на другом краю институтской крыши, ошеломила меня. Радиальный водопад высотой около 15-ти метров по дуге охватывал всю ширь до полей зрения, размытых пеленою дождя. Как прежде на обрыве, сознание мое дрогнуло. Реальность ускользала прочь заодно с бесконечным потоком. «Нет в Московской области таких водопадов, - я сел на гудронный панцирь крыши, и сжал виски ладонями. - Чтобы за десяток верст в ширину, таких нет. Таких нет вовсе». Умозрительно допускать существование кротовых нор и пуговицы, уважаемый читатель, одно. Воочию схлестнуться с фактом, поверь, иное. Тогда, сидя на гудроне, я осознал, в чем противоречие даже без выпивки: «Хрен с ним, с водопадом. Ну, нет под Москвою водопадов, так будут еще. Немцев тоже когда-то не было под Москвой. А фишка в том, что эдакого размаха водопад накрыл бы Казейник за считанные полчаса». И права оказалась Дарья Шагалова. С биноклем я отчетливей разобрался. В бинокль я различил сквозь пелену сплошного потока бетонную стену дамбы километрах в десяти от здания института. Вода перехлестывала через дамбу и бежала тонким слоем с высоты по внутренней покатой стене. Так я допер, что гидротехническое сооружение отделяло Казейник от какого-то весьма крупного водохранилища. Присмотревшись, я даже и массивные шлюзовые ворота подметил. Продолжи я свой ночной круиз, я наткнулся бы на колоссальную плотину, и тем бы кончил. «Картограф нужен, - придерживая срываемый ветром капюшон, я потащился обратно под крышу. - Марк Родионович. Географический чертежник. Без карты я обречен блуждать по Казейнику до скончания». Минуя освещенную масляной лампой мансарду, я скатился по двум раскладным лестницам в капище глиняных богов, завалился на диван, и уснул с твердым намерением завтра же как-нибудь вернуться в поселок. На другой день встал я рано. Дарья, виданная мной через приоткрытую дверь с драконами, уже маячила в студии. Я поднялся на мансарду, совершил водные процедуры, приготовил традиционный кофе, перелил его в две фаянсовые кружки, поставил их на поднос, прибавив сахарницу и блюдо с галетами, после чего спустился в студию. Дарья, прикусив губу от усердия, крыла глазурью птицу-носорога.
- Доброе утро, товарищ Дарья. Уже хлопочете?
Дарья Шагалова промолчала. Полагаю, она и не слышала меня. Полагаю, она витала где-то в облаках. Я установил поднос на подоконник, и примостился рядом в ожидании, когда она изволит снизойти до моей ничтожной персоны. Я смотрел в окно на залив, пил кофе и покуривал. Наконец, Дарья изволила.
- Подайте кисточку, - велела она без отрыва от производства. - Любую, но тонкую.
- Кто рано встает, тому Бог подает.
- Что?
- Вы русские народную сказку «Гуси-лебеди» проходили? «Отведай мой кофе, спрячу тебя».
Она засмеялась, отставила птицу, и взяла с подноса кружку с кофе.
- Я другую историю помню, - оседлала Дарья любимого конька. – О том, как первых мужчину и женщину Господь из глины сотворил.
- Мусульмане полагают, что Аллах подобрал для сотворения какую-то особенную глину.
- Для всех подобрал, - Дарья со знанием дела перечислила варианты. - В Азии
Создатель вполне мог использовать желтую глину, в Африке черную, в Америке красную, а в Европе каолин.
- А голубую и зеленую глину? – проявил я живейший интерес.
- Вполне. Имеется Кембрийское голубое месторождение. И недавно вскрыли зеленый пласт в Корочанске.
- Геи повсюду. Согласен. Хотя насчет зеленых человечков я, по совести, сомневался. Но теперь конечно. Если Корочанский пласт.
Я покинул студию, обремененный грузом бессмысленных знаний, и снова полез на крышу института. Я надеялся высмотреть каких-либо рыбаков из Казейника.
Перспектива грести в поселок на дверной коробке не особенно меня радовала.
Рыбаков с утра хватало. Кто на челноке с багром, кто на плоту, сплетенном из бревен и ящиков. Какая-то шустрая артель промышляла на баркасе с лебедкой.
Удили мебель, одежду и прочую хозяйственную утварь. Но все как-то в крайнем отдалении. С полчаса я прошатался по крыше, проорал, охрип, и положил уже рассчитывать на себя, когда набрел на отличную резиновую лодку с мотором.
Место ее швартовки у оконной рамы нижнего этажа я раза четыре проходил. Стало быть, лодка причалила, пока я на другом краю вел односторонние переговоры с командой баркаса, поймавшего крупный шифоньер. Шифоньер, клюнувший на якорь лебедки, сопротивлялся. Артельные суетились, мешали друг другу, и крики мои, усиленные маханием бинокля, отзвучали вхолостую. Не было ни гроша, да вдруг целковый. Соблазн угнать моторку был велик. Я уже начал разоблачаться, чтобы сбросить в нее одежду, и захватить ее самым пиратским образом, нырнувши с крыши, как задался вопросом: а где управляющий? Управляющий лодкой мог приплыть только к Дарье. А, значит, или муж ее Зайцев, или бес его знает кто. В поселке уголовников хватало. Так и так получался свинский поступок. Бросить в беде гостеприимную Дарью, или же угнать у ее супруга транспортное средство было бы низостью от меня.
Надевая пуловер, я поспешил спуститься в мансарду. Интеллигентного вида юноша в очках и с родинкой на шее бережно выкладывал из портфеля пакеты, завернутые в масляную бумагу. Пакетов я два начитал. Дарья один развернула и поцеловала юношу в щеку.
- Ты прелесть, Зайцев. Семга. Слабосоленая.
- На комбинате премировали, - юноша кончиком пальца выровнял очки на переносице. - За передовую статью «Ренессанс окружающей среды»
Юношу я узнал. Юноша оказался тот самый, что интимно беседовал с Шуриком Хомяковым в «Нюрнберге». «Зайцев, стало быть, - идентифицировал я супруга Дарьи Шагаловой. - Главный редактор многотиражки. Золотое перо Казейника».
На столе, как подтверждение, лежал свернутая надвое газета. Первой на мое присутствие откликнулась Дарья Шагалова.
- Знакомьтесь, Макисович, - представила Дарья спутника жизни. - Зайцев. Мой гражданский муж.
- Вижу, что не военный.
Зайцев так же узнал меня, судя по неприязненному и настороженному взгляду. Заставши меня в собственном доме, Зайцев был, как мне показалось, напуган. И точно разочарован. А я уже подошел к нему вплотную. Редактор скривил губы и подал мне вялую руку, испачканную маслом.
- Зайцев.
- Дед Мазай, - пожать руку мужчине умнее, добрей и привлекательнее себя почитаю за честь, даже если она рыбой воняет. - Ваша лодка под окнами?
- Это Максимович, - Дарья поспешила с комментариями. - Бывший сотрудник института. В командировку приплыл за лабораторным оборудованием.
- Это не Максимович, - гладя в сторону, редактор нащупал на крючке вафельное полотенце, и вытер ладони. - Это монах из поселка.
- Вы монах? - Дарья укоризненно посмотрела на меня.
- Монах, - отозвался я. - В черных штанах. Отвезите меня в поселок, Зайцев. Я вам заплачу.
- Из награбленных денег? Ты налетчика пригрела, Дарья. Мне стыдно за тебя. Он позавчера «Нюренберг» ограбил в присутствии роты вооруженных славян. Участкового Щукина зарезал. У Агеева отвертку отобрал. Сто двадцать тысяч рублей унес деньгами, да водкой. Дарья как стояла, так и села на стул.
Я почувствовал, что она вот-вот расплачется. Но она выдержала характер. Она терпеливо ждала от меня объяснений, каких, однако же, не последовало. Я не намерен был ее в чем-то разубеждать. Я не совершал того, что приписывал мне Зайцев, и не набивался в Максимовичи. Как и в монахи, прошу заметить.
- Ты спала с ним? - уши Зайцева вдруг зарделись. - Почему на нем кофта моя наружу внутренней стороной?
Пуловер его я, действительно, напялил в спешке наизнанку.
- Он взял тебя силой?
Зайцев истерично всхлипнул, как-то по-детски топнул обувью, и кинулся на меня с кулаками. В рукопашных поединках редактор не был силен. Я легко уклонялся от его хаотичных попыток заехать мне по физиономии. Он впустую перемол кучу воздуха, постарался боднуть меня затылком в живот и расколотил занимавшую угол мансарды фарфоровую вазу. Зайцев посидел в своем углу, восстановил дыхание, и снова ринулся в атаку. Уверяю вас, ничто так не поощряет агрессию, нежели как пассивное поведение жертвы. На исходе четвертого, приблизительно, раунда Зайцев удачно лягнул меня в больное колено. Короче, надоела мне этот честный бой. Без особенного размаха я саданул ему в челюсть, и Зайцев укрылся под обеденным столом.
- Послушайте, Зайцев. Вы отдаете себе отчет, насколько может быть опасен человек, который грабит с отверткой винные магазины?
Он промолчал, буравя меня из-под стола взглядом, исполненным лютой злобы.
- Тогда отдайте мне ключ зажигания от моторки.
- Двигатель стартером запускается, - угрюмо ответил редактор. - Хотите еще и угон в свою автобиографию внести?
- Хочу, - подтвердил я свои намерения. - И хочу, чтобы вы уяснили, Зайцев: своей автобиографии не бывает. Бывает своя биография. Или автобиография. Но как вы редактор, вы могли этого не знать.
За бессмысленной возней с редактором, я совсем позабыл о присутствии его благоверной. Так она тихо себя вела. Оказалось, она убивала время за чтением газеты.
- Вот же. Здесь опечатано происшествие, - Дарья зачитала вслух криминальную выдержку. - «Эта жалкая тройка матерых злодеев заранее спланировала момент, когда в «Нюренберге» останется мало народу. Каждый из них сыграл свою роль в трагическом фарсе, разыгравшемся на виду полусотни очевидцев. Славянский иуда Агеев, осквернитель хоругвей и заповедей ордена, прикинувшийся паршивой овцой среди стада, зарезал в туалете милиционера Щукина, переоделся в его мундир и ограбил кассу магазина в предварительном сговоре с так называемым продавцом Филипповым. Последний отброс этой комедии масок, некто Флагман из бюро ритуальных услуг цинично выносил награбленные деньги в гробу с телом убитого Щукина, когда подоспевший наряд анархистов задержал всю шайку в непосредственной близости от места преступления. Магазин «Нюрнберг», известный широким потребителям как лидер продаж лучшей в мире водки «Rosstof», создаваемой по утраченным русским рецептам из зерна высочайшей отчистки…». И так далее. И подпись: главный редактор Евгений Зайцев. Дарья отложила газету.
- Как же ты говорил, Евгений, что Максимович убийца?
- Это политика, Даша, - Зайцев покинул свое укрытие, встал и отряхнул испачканные пылью брюки. - У духовенства в Казейнике высокие покровители.
- Прощайте, Дарья. Спасибо за хлеб-соль, - я положил ей на плечо руку, но Дарья стряхнула мою руку.
- Я отвезу вас, - Зайцев, опережая меня, устремился к люку.
- Останься, Евгений, - Дарья встала. - Мы должны выяснить.
- После выясним, - отмахнулся Зайцев. - Лодка за мной числится. С меня спросят. Я должен статьи писать, а не объяснительные записки.
Голова редактора исчезла в квадратном проеме. Я медлил. Дарья направилась к раковине, включила воду, и стала жестоко отдраивать залитую кофе медную турку. Я подошел к ней. Хотел что-то сказать. Как-то успокоить. Но как?
- Есть женщины, произошедшие от Лилит, - я снова тронул ее за плечо. - И есть женщины, произошедшие от Евы. Те, что от Евы, до конца дней своих плавают в кильватере своих мужчин. Те, что от Лилит, способны сами изменять свою жизнь, товарищ Дарья.
Она застыла. Я чувствовал, как напряглась ее спина. И вот она снова драила турку, будто хотела разбудить дремавшего в ней исполнителя желаний. Но, передумав, она развернулась, и прижалась щекой к моему чужому пуловеру.
И вцепилась в него ловкими своими пальцами.
- У меня дурное предчувствие.
- Пора бы ему объявиться, - сказал я, проведя ладонью по волнистым ее длинным волосам. - Пора ему объявиться, Даша. Ему бы давно пора объявиться.
- Как давно?
- Пять лет назад, - сказал я. - Пять лет и два месяца.
Я отцепил ее пальцы, и пошел прочь из мансарды, мастерской и, вообще, из института. Я его бросил. Профессия эколога утратила смысл. Слово «экология» занесено было мною в группу мертвый языков. Я занес его туда как инфекцию, способную поражать умы наивных домоседов, но никак не реалистов, совершивших паломничество в Казейник, обреченный смерти.
Опередил я с умственным заключением, что зверье в Казейнике вымерло. Водилось, и еще как. Само собой завелось. С пол-оборота. Вой хищников и ржание травоядных заполняли Княжескую площадь, кода я продернулся через толпу, оцепившую лобное место у Позорного столба. Народное вече присудило злодеев, обчистившим «Нюрнберг», к схватке с опасными бритвами. Зрелище привлекло самые разные общественные слои. Поголовье жаждало возмездия скотам, посягнувшим на платный алкоголь. Шерстяные рыла правозащитников шевелились, жадно втягивая запах пролитой крови. Пивные речники, анархия, славяне, голодранцы, купечество, сотрудники производства, и какие ни есть подноготные сословия плечом к плечу встали на оборону частной общественной собственности. Это уже не воспринималось мною как противоречие. За компанию с Перцем и лодочником я уже достиг точки духа, в которой противоречия не воспринимались. Мы уже выпили по три чайника на рыло. Народную мудрость основали века народной глупости, уважаемый читатель. И если такая мудрость декларирует, что дорога в ад благими намерениями вымощена, стало быть, ими она и вымощена. Не битым кирпичом по две тачки за башмаки, не злодейством, в коем на исповеди каются, но благими намерениями. Возможно разве нам покаяться в желании облагодетельствовать и послужить устройству чужой судьбы? Назваться груздем? Что же здесь? Тьма в конце тоннеля, и более ничего. Забрезжила эта тьма, когда я запрыгнул в лодку редактора. Намерение вернуться на сушу и умотать как-либо из Казейника без нахрапов. Осмотрительно. С картой местности. Словом, подготовлено умотать. Итак, я запрыгнул в лодку. Зайцев дернул зажигательный шнурок с такой силой, точно зуб кому-то стремился выдрать, а не двигатель внутреннего сгорания завести. Дернул, и сел на место кормчего. Мотор стрельнул, застучал, и лодка понесла нас к берегу. Под моросящим дождем я прилично устроился на скамеечке в носовом отсеке. Тем более, что резиновые сапоги с плащом, сбежавши с крыши в мансарду, я так и не снял. «И не стану, - я напустил на глаза капюшон пониже, да и привалился к упругому борту. - А редактору впредь окажу любезность. Покрою нанесенный ущерб. Компенсирую. К примеру, избавлю его от излишних носильных предметов. К примеру, от плаща и сапожной пары».
- О чем вы говорили? - справился у меня Зайцев, глядя вбок.
- О вас говорили. Она верит вам. Удивите ее, Зайцев. Мотайте отсюда с ней пока не поздно. Советую взять на карандаш.
- Вы с ней спали?
- Возможно.
- Как это возможно? – он бросил от возмущения руль. - Или вы спали, иль нет!
Почти нагнавшие нас ловцы шифоньера, всей артелью навалились на добычу. Изворотливый шифоньер норовил ускользнуть, и артельщики с ним боролись. Плевали они на то, что наше судно, изменивши курс, решило их баркас отсечь от берега.
- Возьмите руль, Зайцев. Из вас начальство за лодку вычтет.
Зайцев поспешно схватился за рулевой отросток. Опасность миновала.
- Спал, - честно признался я Зайцеву. - Спала ли ваша гражданская половина, у нее извольте запросить. Я с ней в разных комнатах сожительствовал.
Зайцев скорчил презрительную мину. По всему, успокоился. Я развернул газету «Kaseinik Zeitung», и прочел верхний абзац статьи под заголовком «Возрождение Казейника»: «Последние разработки лабораторий российско-немецкого концерна «Франкония» на атомарном уровне дали сенсационный результат, позволяющий
в текущем году ожидать кардинальных изменений экологического климата не только в Казейнике, но и по всей планете…». Я глазам своим не верил.
- Насчет всей планеты, - спросил я Зайцева. - Это что? Зашифрованный шантаж или прямая угроза международному сферическому сообществу?
- Вы не догоните, - надменно ответил редактор.
- Я постараюсь. Когда я стараюсь, иной раз у меня получается.
И я постарался. Я стал читать более вдумчиво: «А что же происходит прямо здесь и сейчас? Казейник, по сути, реальное географическое образование, возродившее свою первозданную экологию не только на словах, но и на практике. Ренессанс окружающей среды неизбежен. Мы не какой-нибудь Суринам, где ежегодный уровень осадков достигает отметки 2 метра 30 сантиметров на равнинах. Как говорится: «голден трессен нихтс зу фрессен». Что значит: «галуны золотые, а покушать нечего». Мы дружно и добровольно отказались от всех видов транспорта, грязнящих атмосферу выхлопными газами. Но лишь ударная семилетка рабочих концерна, бросивших всю технику и людские ресурсы на уничтожение химических отходов, нефтепродуктов и прочих горюче-смазочных материалов, гарантировала нам ликвидацию последствий парникового эффекта прямо здесь и сейчас». Зайцев ошибался во мне. Я понял. «Значит, все-таки, предприятие утилизирует чужие отходы. Возможно, отравляющие вещества. Причем, без затей. Путем простого сжигания. Допустим, - прикинул я в уме, - отходы в Казейник доставляются по скрытым каналам. Открыв каналы, я открою дорогу жизни». Но логика событий подсказывала мне, что уже давно и в самом полном объеме доставлены отходы, и «Франкония» скоро закончит выполнять свои контрактные обязательства. А, закончив, отправится в небытие. Вместе со всем Казейником. Повестка дня оставалась прежней. Рвать когти. Я соорудил из газеты экологически чистый аэроплан. Погода по-прежнему стояла нелетная. Аэроплан плавно приводнился в залив сразу после запуска. Будь на его борту пассажиры, они бы выжили. И тут наползли на меня воспоминания о жертвах моего вчерашнего загула.
- Что светит Агееву и остальным?
- Совесть шевельнулась? - Зайцев шумно высморкался. - Капут им, святой отец. Попишут бритвами друг дружку в назидание потомству.
- Какому потомству? - крикнул я вслух. - Где вы потомство в Казейнике видели?
«Это их жизнь! - крикнул я молча. - Не моя! Они передохнут по любому!». Но Зайцев угодил прямо в яблочко. В Джонатан. В Золотой ранет, мать его за ногу. Что-то шевельнулось во мне, поднялось мутным осадком к самому горлу, точно издержки морской болезни. И я загнулся через борт.
- Позывы совести? - вдруг рулевой Зайцев подал заявку на проницательность и остроумие. - Пустое. Совесть вашу ни что не укачает, святой отец. Не укачает, не убаюкает. Похоронят вас пережитки. Мне-то легко. Я шкура продажная. А вы так запросто не утретесь. Он с интересом наблюдал, как я утираюсь рукавом дождевика. «В яблочко, Зайцев. Так держать. В кадык меня, самонадеянную суку», - внутренне похвалил я редактора. Каково было партизанам, когда за расстрел какого-нибудь эсэсовца до полусотни мирных заложников казнили? Худо им было. И окрепло во мне еще одно благое намерение. Сдаться на милость славянам.
- Водка есть? - спросил я редактора.
- Самогон. У Глухих на пристани.
До пристани оставалось метров двести. Всего ничего. «Потерплю, - я взял себя в руки. - Потерплю, напьюсь и сдамся». Пристань, сколоченная из досок, под которыми плескалась вода у потемневших столбов, еле тащилась к нам. Зайцев, соблюдая правила движения, заглушил мотор. Лодка двигалась по инерции.
Встречал нас худощавый и лысый мужчина в перештопанной тельняшке, в семейных трусах и домашних тапочках. Татарин, судя по физиономии.
- Отдай швартовку! – крикнул татарин Зайцеву.
Зайцев еще раскачивался, когда я уже выпрыгнул на причал.
- Где глухие? - спросил я татарина.
- Почему глухие? - татарин выпрямился, навертевши линек на железную скобу.
- Самогон у глухих на пристани.
- Торговля спиртным в отведенных местах, бачка.
- Ну, так отведи.
Почему-то мы сразу на «ты» пошли. Словно сто лет знались друг с другом.
- Поступай за мной.
Бросивши Зайцева отвязывать линек, мы поспешили к «Морскому вокзалу».
Так, следуя вывеске, звался ржавый буксир, списанный на берег по ранению. Ниже ватерлинии, расцарапанной матерными словами, в буксире зияла рваная пробоина, задернутая брезентовой портьерой. На борту, оснащенном дряблыми автопокрышками, имелся ввинченный по углам пожарный щит. На щите висел пожарный меч с обоюдным клинком и отполированной деревянной рукоятью. Принимая в расчет установленную рядом искрошенную колоду и обилие щепок, можно было догадаться, что мечом татарин колол дрова.
- Удобно, - татарин отогнул край брезента. - Так по сходням карабкайся, потом вниз карабкайся. А так зашел в трюм, и баста. Сразу кают-компания.
Я зашел в трюм, и баста. Кают-компания резалась в домино за круглым столом. Душа кают-компании альбинос месил костяшки. Могила при виде меня буквально взвился. Его партнеры так же поднялись на ноги.
- Ты куда пропал, святой отец? А мы тебя обыскались! - Могила тройным прыжком догнал меня, облапил, смявши мою слабую попытку оттолкнуться, и вовлек в кают-компанию. Старший полицай Митя и эсэсовский унтер Перец тоже как будто мне обрадовались.
- Покурить вышел, - раздраженно объяснил я подонкам свое отсутствие
- Оцени, кто с нами, урки! - Альбиноса распирало. - Я еще утром Перцу плешь проел: такую игру духовенство на баб не меняет! Такую игру наш капеллан черта с два променяет! Глухих, тащи по чайнику на печень! Обмоем нашего капеллана! Глухих, ты где?
Русско-немецкий татарин Герман Глухих уже нес к столу заварные чайники.
Игроки заново расселись. Литых пластиковых стульев оказалось четыре. «Сомнительно, что для Германа четвертый подвинули, - я исподлобья глянул на кают-компанию. - Значит, ждали меня, псы. Но виду не подают».
- Что за баба? - закидывая семечки в пасть, оживился Митя.
- Это наше внутреннее, - проявил альбинос деликатность. - Опечатано. Выпьем за капеллана, братья. Орден подушно ходатайствовал. Кают-компания приложилась к чайникам.
- А ты что, святой отец? - Могила сунул мне чайник в руки. - За тебя гуляем! Обмытое офицерство пьет до дна!
И я выхлестал из носика чайник самогона. Сам надраться хотел. Самогон у Глухих давал сивухой, но в градусах водку обходил.
- Формальности остались, - зашептал мне на ухо Могила. - Ритуал посвящения, присяга там, постановка на довольство, сапоги тебе хромовые. Но представление уже подписано.
Я закашлялся, и Перец треснул меня ладонью по спине. Представление. Охотник был Могила до представлений. В части представлений он бы драматический театр объехал на вороных.
- Я деньги принес.
Выкладывая на стол груду мятый купюр, награбленных в «Нюрнберге», я уже приготовился к развязке. Полицай и эсэсовцы обменялись взглядами.
- Кон по косой? - зажегся Могила.
- Мне слабо, - Митя-полицай, глотнул из чайника и вытер губы черным носовым платком. - Я таких бабок не имею.
Перец тоже поскучнел.
- Ладно, - сдался Могила. - Прячь капеллан свои бабки. Слабо щеглам.
- Это из «Нюрнберга» деньги, - уже сообразив, что Митя не в теме, а эсэсовцы мнут историю, все же я уперся. - Из кассы деньги. Туча фрицев наблюдала, как я Филиппова с голой отверткой чистил.
- Ты, капеллан, погулял вчерашнего дня со своей Дарьей крепко, - альбинос отвернулся. - Грех тебе.
- Это с которой из них? - Митя достал кисет, и обстоятельно взялся свертывать козью ногу. - Часом, не с половиной Зайцева?
- Половина Зайцева Дарьи Георгиевны не стоит, - высказал свое мнение татарин, сидя на пуфике, гревший босые ступни в тазу с кипятком. - И весь Зайцев ее не стоит. И полтора Зайцевых ее не стоят.
- Тебя звали? - ощерился альбинос. - Лечи ревматизм, и заглохни, татарский шкипер.
Собравши купюры, он сунул мне их обратно в боковой карман дождевика. Перец отчужденно месил костяшки домино. Полицеймейстер тоже отвлекся трясти свою бензиновую зажигалку.
- А ты, капеллан, чужой грех на душу не бери, - посоветовал мне Могила. - Опять гордыня выходит. Ты на брата Перца вон равняйся. Он тоже ночью дневального загнал на перекладину. Дедовщину в казарме развел, мотыль отмороженный. Теперь два наряда мотает вне очереди. Третий хочешь?
- Обойдусь, - буркнул Перец.
- Потому, что не гордый, - объяснил мне причину его отказа Могила.
- Славяне должны подтягиваться, - забубнил вдруг Перец. - И отжиматься. Каждый по нормативу. Двадцать раз до подбородка. Нам Казейник чистить от николаевских козлов, а у брата Семенова пузырь до земли. Я его по-хорошему умолял: «Подтянись хоть раза три, баклан ты позорный».
- Да как он тебе подтянется? - Могила, взбеленившись, треснул унтер-офицера по уху с такой силой, что у жилистого гиганта зубы стальные лязгнули. - Как он подтянется, когда ты его за шею подвесил, вредитель?
Митя, свернув козью ногу, так и застыл с ней. Заслушался. Дошедши, что лишний сор уже из казармы выметает, альбинос потянул из голенища заклеенный мятый конверт.
- Беда, - вручая Мите конверт, эсэсовец Могила тяжко вздохнул и размашисто перекрестился. - Дневальный-то наш Семенов-то. Как недоглядели? Взвесился. Руки на себя наложил Семенов. Грех большой. Маляву оставил полиции. «Прошу винить славянина Агеева, склонявшего меня» и так далее.
- Разберемся, - Митя убрал конверт за пазуху, и прикурил от спички русский джойнт. - Добрая махра. Не то, что. Вот вы, святой отец, отвертку называли, с какой отверткой магазин как бы чистили. Описание имеете? Крестовая она, шлицевая, часовая?
- Голубая. С прозрачной ручкой.
- Верно, и скол еще на ней, - добавил эсесовский унтер. - Агеев ее в ПТУ-114 зажулил. Мы с ним ремесло в одной группе оттачивали.
- Про скол не помню.
Что-то заклубилось в мозгах полицая. Задумался полицай.
- Где отвертка? - спросил Митя.
- Отвертку Виктория в зонтике унесла. Вика-Смерть. Вы ее знаете, - поторопился я укрепить его подозрения. - Я ей зонтик отверткой распорол. Там и застряла.
Слова мои были встречены дружным ржанием. Даже босой татарин усмехнулся.
- Здоров ты, святой отец, пули отливать, - у Могилы на глазах от встряски слезы выступили. - Мы-то ее знаем. Тебя бы уже на кладбище с фонарями искали, если бы ты плюнул рядом с ней.
- Ладно, - Митя открыл бумажник размером с кожаную думку. - Нет орудия преступления, нет и состава. Хотя оговор, конечно, тоже карается.
- Отмолим, - заверил его Могила, доставляя на стол пачку замусоленных ассигнаций, перекрученный резинкой. - Всем орденом на коленях отстоим перед святыми угодниками.
- За Агеева пятьдесят ярославских, - полицай отсчитал из бумажника стопку тысячных купюр.
«Бабок он таких не имеет, - полезли у меня досадные мысли в виду Митиных барышей. - Тоже охотник до представлений. Все спектакль. Еще следствие развел, гадюка. «Крестовая отвертка, часовая». Скучно им что ли, гаерам?».
- Сто тысяч за Филиппова, - Могила подтолкнул пальцем свою финансовую пачку.
- Отвечаю, - поразмыслив, полицай отсчитай из бумажника дополнительные деньги. - Глухих, заворачивай костыли варить. Прими ставку.
- А ты, Перец, присмотри за капелланом, чтобы святой отец народ не смешил на Княжеской. Самогона выпейте, - наказал Могила унтеру.
Оба игрока, покинувши кают-компанию, вышли из трюма.
- Куда это они? - я обернулся к Перцу.
- На площадь. За экзекуцией проследить. Там сегодня крутой замес. Филиппов с подельщиками будет резаться у Позорного столба. Сечешь, какие деньжищи?
Унтер с завистью ощупал взглядом груду банкнот, прибираемых татарином со стола, и, затем, потащенным куда-то вглубь трюма. Герман вскоре обернулся со связкой лука на шее, тремя заварными чайниками, стопкой пиал, и банкой расчлененного лосося. Татарин обстоятельно расставил пиалы и заварил в них самогон.
- За погружение, - Герман поддел вилкой кусок лосося, выпил и закусил.
- Почему не за всплытие? - также выпив, я присмотрелся к татарину.
- Казейник погружается, - отвечал Герман, рассекая перочинным лезвием луковицу. - На подводном буксире будем плыть. Пузыри будем пускать.
- Насчет пузыря, - Перец встал, раскачиваясь, как перевернутый маятник. - Чтоб тихо здесь. Кто из катера сунется, попишу.
Унтер уже был пьян до сумерек. Но приказ командования помнил четко.
Пока он опорожнял на пристани свой трудоемкий пузырь, мы с татарином успели потолковать.
- Женат?
- Зачем?
- Трусы на тебе семейные.
- Сожительствую.
- Мне на площадь надо, Герман.
- Одним ударом дерева не срубишь.
- Мне надо, Герман.
- Умный понимает, глупый слушает.
- Я тебя выслушал.
- Как хочешь.
Перец ввалился в трюм, путаясь в брезенте, матерясь и отмахиваясь.
- Темную? - пропыхтел унтер, когда Герман освободил его из портьеры. - Кому? Перцеву? Отоварю!
- Смирно! - приказал я унтеру как старший по званию.
Перец шатнулся, и замер по стойке смирно: локти полусогнуты, ладони по швам.
«Палками их, что ли, муштруют?», - удивило меня такое дисциплинарное послушание унтера.
- Выйти из строя! - отработал я командирским голосом. - Два чайника вне очереди!
Эсэсовец послушно допивал второй чайник, когда Герман вернулся к столу с чугунной сковородой, и сзади накрыл ей унтера по затылку. Связавши унтера канатом так затейливо и ловко, что Перец и шеи не мог свернуть, а мог только ворочать глазами, когда я выплеснул на него тазик с водой от ревматизма, Герман посоветовал мне расслабиться.
- Для собранности.
И подал пример, осушив пиалу.
- На площадь не прись, капеллан, - задушенным голосом предупредил меня эсэсовец. - В бритвенной полосухе как ноготь состригут.
- Тебе что за горе? - я закусил самогонку луком.
- Мне разбор. Я присягой связан.
- Концом ты связан, - объяснил ему Герман истинное положение. - Хочешь, дергайся, хочешь, я тебе вслух почитаю.
- Это у него конец такой? – унтер дернулся, и скосил зрение, пытаясь разглядеть свои путы. - Славяне баяли, да я не поверил.
- Вы очень испорченный человек, Перцев - осудил я эсэсовца.
- А тебе, мусульманин, я лично собью, - не унимался Перец.
- Двадцать палок вне очереди, - вынес я унтеру взыскание.
- Германа замени, святой отец! - унтер напрягся так, что у него жилы на шее вспухли. - Очко-то не резиновое!
- Тебе что будет, Герман? - пнув эсэсовца по ребрам, я скосился на Глухих.
- Что мне? - лодочник набил трубку, прикурил, рассосал, и выпустил облако смердящего дыма. - Мы с Викой сожительствуем. Анархисты ее страшатся.
Да и Могила обходит сзади.
- С Викторией?
Признание лодочника застало меня врасплох. И хотя о слабости бывшего цензора к мужским крупнокалиберным достоинствам из прошлого знала вся литературная Москва, но все же как-то.
- Отставить надо Германа, капеллан! - пыхтел, ворочаясь, Перец. - Изувечит!
- Наряд вне очереди, - отмахнулся я от унтера. - И как тебе?
- Нежная баба, - попыхивая трубочкой, прищурился татарин. - Тельняшку заштопала. Белье стирает. Нормально.
- Ну, пора мне, Герман, - я выпил грамм сто пятьдесят прогонных, чтобы в ногах не ослабеть.
- Какой наряд? - притихший, было, унтер снова заерзал. - Какой наряд мне после Германа?
- Женский.
Я кивнул хорошему татарину, и спешно покинул трюм, опасаясь, что передумаю.
Когда я с наброшенным на лоб капюшоном кое-как пропихался к Позорному столбу, колодник Филиппов, уже полосовал опасной бритвой колодника Агеева. Продавец ловчее лезвием фехтовал, да и злее. Короткими выпадами, отскакивая, он разил наискось Агеева в туловище. И обратно же, Агеев пятился. Он был страшно бледен, и трясся до поджилок, наугад кромсая бритвой пустоту. Третий назначенный грабитель некто Флагман, известный мне из газеты, валялся в пыли, обливаясь кровью. Горло несчастного гробовщика было почти отхвачено до шейных позвонков. Зверье вокруг бесновалось, поддерживая дуэлянтов диким ревом. Плотоядный Митя с альбиносом азартно дергались в переднем ряду и, кто на кого деньги поставил, воплями гнали своих бойцов.
- Заделай его, Филиппок! - орал Могила. - Скис любитель! Раза в кадык ему, и амба! Магазин пойдешь открывать!
- Рукой прикрывайся, тормоз! - охрипший полицай отчаянно подсказывал Агееву, как отбиться. - Левой кабину прикрой! И под хобот снизу руби!
Агеев, поскользнувшись в луже крови, упал на брюхо. Продавец оседлал его и, вцепился в кудри, задрал подбородок обреченного славянина. Уже и лезвие в пальцах его блеснуло под дождем. Могила, осклабившись, уже победно взметнул руки. Уже смолкло зверье, пораженное ожиданием развязки. «Замедление смерти подобно», - я выхватил из полы арматурный прут, взятый в трюме, и наискось рубанул им плечо Филиппова. Продавец только охнул, и выронил бритву. Прочая тишина осталась. Я смахнул капюшон, и по стадам пробежал невнятный ропот.
- Я водку грабил! - закричал я обрывками. - «Нюрнберг» ограбил! Куйте меня в поножи наместо Агеева! Моя вина, олухи! Имел я вас!
Среди атмосферы бездействия прутом я намерился сбить замок с колодки Агеева, в лице которого утвердились оторопь и горькое недоумение, должно быть, еще с той поры, как я разоблачил его в туалете. Полицай Митя очнулся, и во всю приступил к исполнению обязанностей. Пока мы с ним сцепились за обладание арматурой, в замешавшуюся массу вклинился Могила.
- Опять в кураже, преподобный! - пожурил он меня во всеуслышание. - Братья! Рассолом отпаивать святого отца!
Отряд славян в купе с Могилой потащил меня за ноги прочь, но толпа уже не пускала. Поголовье оттеснилось, давая проход какому-то всклокоченному типу.
Уцепившись за Агеева, я увидел поначалу его перевернутый фас.
- Именем Страшного суда! - крикнул подходящий тип. - Маратов закон!
- Маратов закон! - подхватило все скопление.
И славяне отступились. Брошенный наземь, я стал на колени, да и рассмотрел своего заступника. Был это никто, как Семечкин. Мой соратник по диссидентству.
Стойкий борец за свободу от совести, от морали и от правил всякого общежития, включая общежитие на улице Колодезная, где Словарь когда-то начал свою карьеру сантехника. Николай Семечкин собственной бестолковой персоной, обросшей кочаном грязный волос, клокастою бородой и слухами о героическом прошлом. Давно Семечкин исчез из жизни моей. Казалось, навсегда. И вот он, рыхлый, большой, с лиловой физиономией и умными поросячьими глазками. Семечкин меня или не признал, или просто игнорировал, как игнорировал институты семейные, религиозные либо государственные. Семечкин поднял грязный перст, призывая тишину. Площадь умолкла в тряпочку.
- Маратов закон гласит, - начал он, как опытный докладчик, негромко, но по восходящей оратории. - Всякий добровольно может взять на себя чужие грехи, как свои, в искупление части общего греха, данного нам оболочкой. И такой может занять место виновного, и Божий суд свершится, и печать его запечатает прокаженные уста, прочие же уста воспоют Осанну!
- Слава Николаю-чревоугоднику! - ревом ответила площадь. - Маратов закон!
Семечкин пропал в толпе, а Митя под напором общественности освободил Агеева от колодки. Мне было уже не страшно. Не так, как в лодке, когда я с еще благими намерениями воображал свою сдачу. Я беззвучно повторил молитву из Нагорной проповеди, перекрестился, и только хотел, чтобы все поскорей было кончено. Но время пошло в затяжку. Альбинос изматерил меня, и постепенно затянулся в толпу, будто в трясину. Скользкий бритвенный черенок полицай загибал моими пальцами так долго, что все куда-то исчезли. Остались я и Филиппов. И Филиппов тоже медлил. Шевелился против меня под дождем, согнувшись, и вытаращив лезвие.
- Теперь он тебе за селедку вспорет, - натекла мне в ухо теплая, точно кровь, Митина речь. - Пить надо меньше, святой отец.
Самого Митю я не замечал. Я лезвие рассматривал.
- Валяй, - сказал я Филиппову, отбросив навязанную мне бритву. - Я волчья сыть. Со мной не чикаться, шкура.
А продавец все тянул, словно кот мой, когда его подсадишь в ванную для облегчения, и там он крутится, и когти точит об эмаль. Но Филиппок себе облегчения не предвидел. Загрустил Филиппок. Не сулило ему чести монаха резать. Подобный ход мыслей, переведенный с его постного лица, навеял мне собственную тоску: «Надолго мы застрянем, если Филиппов удумал вдруг поститься. Капитально застрянем. Остаток дней здесь проведем в канители, да сырости».
- Магазин пора открывать, - аргумент, обрушенный мною на продавца, был железный, как прут из арматуры. - Режь, Филиппов.
И как в случае с унтером, дисциплина победила, что называется, по очкам.
Филиппок метнулся ко мне, взмахнул бритвой, дрогнул, и присел. Затем он показал мне красную ладонь, промычал что-то и ничком лег на землю. В боку его сидела отвертка, погруженная по самую голубую рукоять.
- Знамение! - завопил истеричный бабий голос. - Небеса поразили каина!
И тотчас все замелькало с дикой скоростью. Юбка Виктории мелькнула рядом. Как скошенная, толпа осыпалась на колени. Сотни трясущихся рук устремились ко мне. Лавр откуда-то вылез, и вознес меня на могучий свой загривок.
- Рожать хотим, отец! - голосили женщины. - Благослови наши брюхи, отец!
- Благослови, - посоветовал эсэсовец. - Волнуется публика. На святыни порвут.
Бабий вой оборвался внезапно, перешибленный как плетью разбойничьим свистом альбиноса Могилы.
- Мочи его, братва! - клич, брошенный Могилой где-то у подножия храма, отвратил от меня большую часть поголовье. - Он, сучок, Филиппова заколол! Его отвертка! Самосуд ему!
Заметив с высоты лавровых плеч, как прянула орда на призыв альбиноса, я почувствовал, что происходит нечто ужасное, и двинул эсэсовца кулаком по маковке.
- Высаживай, Лавр! Агеева топчут!
Колосс Валдайский ссадил меня наземь, и первый рванул к подножию храма, где сбилось ревущее стадо. За его широкой спиной я пронесся к месту расправы точно ботик за ледоколом. Но когда, задыхаясь, налетел я на каменную спину Лавра, то сразу все понял. Лавр потянул с головы картуз. Отхлынувшие сволочи огибали Лавра плотно, и я не сразу же смог выйти из-за спины его. Кто-то взял меня сзади крепко за плечо. Я обернулся и узнал сквозь пелену мрачного полицая.
- А так бы Филиппов живой сейчас был. Или Агеев. Кто-нибудь был бы, - Митя плюнул мне в ноги. - Где монах ступает, больше трава не растет. Немецкая поговорка.
Ссутулившись, он зашагал прочь среди разбредавшихся обитателей поселка.
И открылась мне истина простая как предложение из подлежащего и сказуемого: нет из Казейника дороги, вымощенной благими намерениями. Только в Казейник. В самое логово Анкенвоя. «Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое». Книга «Откровение», глава 13, последний абзац.
Явно помню, что вечер я провел в пивном вагоне-ресторане «Понтон». Явно помню, что проповедовал завсегдатаям. Но что проповедовал, помню смутно. Отчетливей помню, как обещал пивным речникам Египетские козни. Чтобы слушатели прониклись, весьма полноводно обрисовал я бедствия, связанные с рекой. Так у меня рыба в реке не просто вымерла, а вымерла и щука, и сом, и налим. Издохли плотва, карась, пескарь, оголец, красноперка, бычок, лещ и подлещик. Я и морскую рыбу хотел уморить, да сбился на земноводных. Зато жаб, наскакавших из реки, я расписал от и до, с указкой размеров, бугристой поверхности, длинной прыжка и даже средним количеством жаб на душу египетского населения. Лекция подействовала на меня отрезвляюще. Я даже изловчился написать куском угля и заглавными буквами на засаленной вагонной доске слово «ИСХОД». Потом я отвечал на вопросы читателей.
- За кем пойдешь, когда сцепимся? За славянами или за нами? - спросил читатель с челюстью, подвязанной клетчатой материей.
- За картографом пойду. Подробная карта местности важнее. Разобьем на квадраты с Марком Родионовичем.
- А почему козни? - въелся в меня подвязанный читатель.
- Уточняйте точнее.
- Почему козни Египетские?
- Всякий человек имеет права на одну орфографическую ошибку.
Явно помню земского письмоносца с двуглавыми орлами на пуговицах. И был еще на нем черный форменный картуз с медным жетоном «66». И оловянные орлы в два ряда сидели на черном сукне. И сумка с надписью «Заказные письма».
- А правда в народе гуляет слух, что вы, товарищ, мертвого запросто можете воскресить? - 66-той читатель вместо письма заказал вопрос.
- Мертвого не могу. Живого могу. Живого запросто.
Я хотел пересчитать орлов, но меня дернула прочь особа в меховой шапочке.
Ее волновало, что за исход ожидать: Моисеев ли, или какой другой.
- Летальный, - пояснил я свернуто. - Капут ожидать. Крышку.
После чего зычно вызвал к доске Болконского, и взяв за образец его тюбетейку, показал, как выглядит крышка в общих чертах. Хотел показать, как она выглядит в разрезе, но Болконский воспротивился. Явно помню, что крестили в пиве обращенного николаита. Его привязали к веревке и окунали в реку через люк.
На крестинах присутствовал Семечкин. Одуревший и мокрый николаит был наречен именем Нерва, перекрещен всей горстью пальцев и поцелован в уста. Нерва бил озноб. Нерва чихал и трясся.
- У Нерва отит, а ты его в пиво холодное макаешь, - отчитал я Семечкина за излишки религиозного фанатизма.
- Мы всех подряд оборачиваем, - вступился Болконский. - Хворающих, здоровых, и буйных помешанных. Хочешь, тебя обернем.
- Монах. В синих штанах, - Семечкин заносчиво отстранил меня, и завалился под ноги. Видать, пьяней моего напился Никола Семечкин.
- Вчера на этом же месте брякнул, - дама в меховом уборе опустилась подле пророка и прижалась к нему. - Оболочку истязает.
Явно помню, что у Болконского в бидончике возник самогон, когда николаиты молочную флягу с пивом пустили по кругу, и до меня дошла очередь.
- Первач, - Болконский поднес мне медный бидончик, опоясанный пышным бантом, сотворенным из красного дамского чулка. - Монотонный. Для вас обменял на знамя части. Как вы на пристани самогонки с Глухих откушали, вам лучше не смешивать. Вы нынче кавалер. Ясно помню, что решил не задавать ему лишних вопросов. Вообще решил вопросов не задавать. Помню, распоясал чулок, и выпил. Самогон оказался ядреней, чем у Германа, и пробудил во мне праздное любопытство. Помню, я взял, да и расспросил Болконского, знамя которой части ушло на выпивку, и откуда ему известно о моих посиделках на пристани.
- Войсковой строительной части № 4. Остальные цифры соскребли. Или же влага поглотила их, сударь. Знамя в заливе Руденко поднял. Уступил мне за подшивку журнала «Огонек» 1988 года. Что касательно языка, то честь имею представиться: начальник общинной контрразведки граф Болконский.
- Иди ты. Вот оно как? Структура? Надо же. А я был уверен, что вы типичные вахлаки. Заурядная кучка оборванцев. Сброд, присосавшийся к дармовой реке и бредовым идеям религиозного шарлатана.
- Нет, - горячо возразил контрразведчик. - Не реке. Николай-чревоугодник явил нам чудо рукотворное. И сказал: «Река станет пивом». И река стала пивом. И сказал: «Да течет оно, пока не утолится жажда вечная». И течет.
- Чудо, что трубу до сих пор не запаяли выше по течению.
Самогон пробудил во мне досужие мысли: «Видать, концерну «Франкония» интересней туманить общественный мозг, нежели отбиваться от мятежников, осознавших суть происходящего». И еще я подумал про унтера: «Языком Болконский, конечно, Перца нарекает. Перец, конечно, сволочь. Убийца и сукин сын. Но Перец крепкий сукин сын. Если графу известно о том, как я провел утро, значит, Перец в контрразведке. И, значит, показания из него с ногтями вырвали».
- Перца я у Глухих на два бидона сменял, - отозвался проницательный граф. - Вторым бидоном с бантами Николай тебя велел наградить за отвагу. У Глухих самогонка процеженная, хотя по Цельсию уступает.
- А по Фаренгейту?
- И по Фаренгейту.
Я протянул бидон контрразведчику.
- Ни-ни-ни! - заплескал граф руками. - Кавалерийский! Персонально за мужество!
- Перцу ногти рвали?
- Для чего? - изумился граф. - Он из благодарности, что мы от Глухих его спасли, добровольно все выложил. И про вас, и про какого-то капеллана, который приговорил его к содомии с Глухих.
- Отпустил?
- Вернул татарину. Обменял на обратный самогон. Наш самогон его градусом превосходит.
- Это выше моего понимания.
- Да.
Болконский выпил тюбетейку пива, и его повело на философию, будто кота на блядки. Контрразведчики всех мастей отчего-то именно тяготеют к философии.
- Многое выше понимания духовенства. Возьмите хоть бы Достоевского. Воздали вы ему за Великого инквизитора? Причислили его к лику? Не уверен. Между тем, Федор Михайлович Достоевский остается величайшим русским философом.
- Точно. А Георг Вильгельм Фридрих Гегель остается величайшим немецким беллетристом.
Болконский как-то сразу потускнел.
- Анна, проводи кавалера! - наказал собранию, и прилег у стены. Последний наказ Болконского исполнила тощая хиппи с веснушками на узком лице.
- Чулок отдайте, - буркнула хиппи.
- Святая Анна с бантом? - я рассмеялся, вынул из кармана красный чулок, передал по назначению, и сел допивать самогон из бидончика. Смутно помню, как узрел я линялый колокол. Я хотел, было, ударить в набат, собрать народное вече, и двинуть ополчение на Москву, да колокол оказался юбкой. Я соскользнул по голой ноге. Какие-то внутренние ресурсы помогли мне встать, и выставили меня из вагона. Под черными сводами, истекавшими водой, разбавленной воздухом, я качался, вдыхая и то, и се.
- Куда пойдем? - спросили внутренние ресурсы.
Смутно помню, что назвал я Марка Родионовича, и пропал в зыбучих песках.
Ясно помню, как проснулся. Проснулся в учительской на проваленной до пола раскладушке, более заслужившей название гамака. Против меня висел земной шар в какой-то сетке, более заслуживший название воздушного. Я встал. Я хотел почистить зубы и умыться. Но вместо этого наступил на существо, постеленное вместо коврика. Существо шевельнулось и посмотрело на меня. Рыжее худое бесполое существо с лицом, усыпанным веснушками, с маленьким ртом, узким носом и карим зрением. На голове метла из рыжеватых шнурков. Все, что ниже, тряпичная кукла в кожаной мини-юбке фасона клеш, красных чулках и красных кедах. «Анна третьей степени, - припомнил я вечер накануне. - Если с бантом, значит за боевые заслуги». У Николы-чревоугодника сохранилось извращенное литераторами чувство юмора. У меня сохранилось желание почистить зубы.
Найти дверь в учительской, сплошь зашпиленной как материковыми картами, так и картами районного значения, оказалось не просто. Минут пять я плутал по комнате, ощупывая стены и спотыкаясь о кипы школьных тетрадей, атласов, и географических альманахов, после чего меня чуть не сшиб размещенный по вертикали кандинавский полуостров. Марк Родионович возник в дверном проеме с кастрюлькой, накрытой вафельным полотенцем, и на одинокой ноге допрыгал до письменного стола. Отыскав на столешнице, так же заваленной журналами, тетрадями и чертежными приспособлениями, место для черной от копоти кастрюльки, Марк Родионович присел на табурет.
- Выспались, батюшка? - прищуривши глаза, он лукаво усмехнулся. - Гречки вам распаренной сейчас. Горячей. Почувствуете.
- Как я здесь?
- А ваша партия довела вас в лучшем виде, святой отец.
- Я беспартийный, Марк Родионович. В лучше виде тоже не состою. Куда прикажете умыться?
- По коридору до конца. Левая дверь. Узнаете по графику уборочной очереди. Зубной порошок в круглой коробочке от леденцов. Если повстречаете в дороге соседа, ничего не спрашивайте. Сосед у нас прямой. Может ответить.
- У вас один сосед?
- Полтора десятка на шести комнатах. И все, как один.
- Я сильно побеспокоил вас ночью?
- В целом кульман уронили. Да он и так вечно падает.
Только теперь я заметил косую чертежную доску с листом ватмана, прибитого мебельными гвоздями, и заполненного какой-то схемой.
- Это вам, - я выложил из кармана дождевика шесть кнопок, добытых мною в лаборатории экологического института.
- Вот крепеж, - искренне обрадовался учитель. - Храни вас Господи. По нынешним-то.
Явно помню, что всецело использовал спорные удобства барачного санузла с загаженной раковиной и чугунным сливным бачком, лишенным всякой цепочки, и вознесенным на чугунную же трубу так высоко, что нужно было взбираться на унитаз, чтобы спустить за собою воду. На обратном пути я встретил голую коренастую рептилию с фуганком и усиками щеточкой. Я потеснился к стене, пропустивши рептилию мимо, и не пожелавши ей ни доброго утра, ни других пожеланий. Возможно, добрым утром у рептилии считалось такое утро, когда она приложит фуганком по темени пару-тройку соседей. Явно помню, что я подумал, глядя с ненавистью в ее бугристую обнаженную спину: «Людоед. Типичный». Вильнувши в свою нору, рептилия оставила за собой широкую щель: «А вдруг да сунется?». «Кто имеет ум, тот сочти число зверя, и, сочтя, помножь его на три буквы», - миную ловушку, я проследовал в учительскую.
- Директор нашего краеведческого музея Виктор Сергеевич Пугачев, - по моему описанию легко опознал рептилию Марк Родионович. - Безобиднейшая персона.
- Что безобидная, понятно, - я с отвращением заглянул в предложенную географом оловянную миску с гречневой кашей. - Но почему она голая с фуганком бродит по коридору?
- Нудист, - пояснил учитель. - Сносно владеет языками угро-финской группы. Очень любопытный субъект. Коли желаете, познакомлю.
- Да я-то не очень любопытный субъект, - вежливо отказался я от знакомства
с рептилией. - И нынче я скверно даже собой владею, Марк Родионович.
Но, в остальном, извольте. Если кому-то понадобится голый плотник с угро-финскими знаниями, буду рекомендовать.
Сопроводившее меня к учителю рыжее существо уже заглотало свою порцию гречневой каши. Променяв полы на раскладушку, оно уже медитировало. Оно уже перебирало, будто четки, велосипедную цепь в тонких своих пальцах с подозрительно мозолистыми костяшками. Кое-как и я засунул в себя разваренную крупу, запивши ее каким-то цикорием, беззастенчиво произведенным учителем в отборный кофе. Где и у кого отобрал сей напиток Марк Родионович, меньше всего меня интересовало. Больше всего меня интересовала карта местности.
- Существо, - обратился я к Анне с бантом, выбравши из карманных денег шестерку мятых ассигнаций. - Дуй в «Нюрнберг» за водкой для Марка Родионовича. Вы не возражаете, Марк Родионович?
- Возразил бы, да нечего, - географ слазил в карман и внес в общее начинание какую-то мелочь. - Жаль, кашу доели зря.
- И закусить, - поддержал я инвалида. - И быстро. Одна нога здесь, другая там.
Повесив на шею велосипедные бусы, Анна молча покинула помещение с моими чужими деньгами. Мелочь она оставила. Полагаю, Марку Родионовичу на чай.
- Откуда вы знаете? - учитель сгреб со стола выручку, и посмотрел на меня весьма подозрительно.
- Уточните, что именно я знаю, любезный Марк Родионович, и, возможно, я смогу ответить вам, откуда у меня подобного рода сведения.
- Про ногу, - не вставая с табурета, учитель дотянулся до какой-то потрепанной амбарной книги, втиснутой в плотные ряды учебников и тетрадей, захвативших настенную полку. - «Другая там» вы сказали барышне, отрядивши ее за водкой. Между тем, как еще на площади любопытствовали, где я ногу потерял. Хорошо ли смеяться над ущемленным положением? Достойно ли сана вашего?
Перемотав страницы, учитель ногтем оттиснул книжный разворот и сунул мне его чуть не в лицо.
- Клянусь, дражайший Марк Родионович. Это фраза. Обиходное напутствие указанной барышне. Она что, действительно там? - догадался я, различив на разлинованном развороте схематическое изображение Княжеской площади с примыкающими застройками. Одна из них была помечена латинской буквой «N» и карандашным крестиком на западном углу, если верить в нарисованный компас.
- Под «Нюрнбергом», - Марк Родионович хлопнул книгой, и сунул ее на прежнее место. - Врукопашную зарыл. На полуметровой глубине. Ночной порой, словно какой-нибудь злоумышленник. Хоть и ампутированная, а память. Шрам остался на коленке треугольником. Вы-то коленки били в детстве?
- Бил, Марк Родионович. Отчего же вы именно магазин выбрали в качестве надгробия?
- Магазин относится к более поздней эпохе зодчества, - учитель, подпершись костылем, переместился в сторону кульмана. - Но вам следует знать совсем иное. Спрашивайте, пока экспедиторша водку не принесла. Спрашивайте. А я попутно чертежик закончу.
До возвращения существа торопиться мне было незачем. Ибо кое-какие повадки аборигенов мною уже были постигнуты. На трезвую голову честных сведений в Казейнике не добывалось. Я молчал.
- Казейник почему? - сам по себе откликнулся чертежник на мало занимавший меня вопрос. - До немецких веяний, а проще говоря, до создания на базе местного комбината по производству минеральных удобрений российско-немецкого концерна «Франкония» поселок здешний назывался Казенников. Очевидно, для германца название оказалось трудно произносимым. Тогда глава местной управы проголосовал из деликатности за Казейник.
- Из деликатности, - выбрав сигарету, я уже, было, собрался ее прикурить, да положил обратно. - А кто конкретно?
- Бургомистр.
- Отчего же он бургомистр?
- Из деликатности.
Лукавый мы народ. Я по наивности думал, что мы в Америке живем. Под чутким руководством самопальных мэров, губернаторов и сенаторов. Даже больше, чем в Америке. У нас Белый дом большой, а у них маленький. Однако, провести нас труднее, чем его референдум. У нас кто барин, тот и отечество. Потому и переметнулась местная публика в немецкие края.
- Стало быть, Анкенвой в Казейнике за ниточки дергает? - подсел я к инвалиду.
- Почему Анкенвой?
Марк Родионович, уже окунувши ресфедер в баночку с тушью, замер.
- Ну, как же, помилуйте! Казейник-то Анкенвоя?
- Сущий вопрос, - географ почесал ресфедером залысину, отчего и оставил на ней черные следы. - Я тоже задавался им, кривить не стану. Анкенвоя никто не видывал. Человек ли он, зверь ли, предмет или звук, то догадки. По мне товарищ, покорно извиняюсь, он и вовсе отсутствует.
- Он присутствует. Я чувствую, как прямо сейчас он смотрит на меня.
- Откуда же, позвольте?
- Из бездны, товарищ.
- В географическом смысле бездна объект надуманный. Всякое углубление, дорогой мой, имеет свое дно. Это есть непреложная истина, и зиждется на опыте многих первопроходцев. Да и гипотетически в границах материального тела бездну представить себе никак не возможно-с. Ибо Земля наша суть планетарное образование. Сквозных отверстий не имеет, и не имеет возможности ими обзавестись, батюшка. В прочем же, если вы с точки зрения космоса бездну рекомендуете рассматривать.
- Боже упаси, - поспешил я откреститься от вселенской перспективы. - Нет у нас бездны, товарищ. И космоса нет. И точка зрения нет.
- Убеждены?
- У меня нет убеждений, товарищ. Поэтому, мне есть, что отстаивать.
- Что же отстаивать без убеждений? - озадаченный моей репликой, учитель даже ресфедер отложил.
- Благоприобретенные ценности. Жену. Кота. Деньги, заработанные благодаря отсутствию убеждений. Антикварную мебель. Пуговицу от плаща. Имущество.
- Простые люди враждебны вашей меркантильности, святой отец. Они приверженцы духовного начала, и всему ищут высших объяснений, - Марк Родионович вздохнул. - Страшно далеки мы от народа, святой отец.
- Страшно, - согласился я с Марком Родионовичем, подсев к чертежу над каким он вздохнул. - Вот если бы еще подальше, тогда бы не так уже было страшно. Пустырь между комбинатом и заливом. Здесь можно пройти?
- Нигде нельзя, - возразил географ. - Здесь особенно. Прежде свалка здесь мусорная была. Твердые отходы со всего района свозили.
- А теперь?
- Теперь не свозят. Теперь туда никто не суется. На свалке псы-оборотни живут.
- Как вы сказали? - я присмотрелся к свалке, окруженной дискретной извилистой линией. Если верить в изображенный под картой цифровой масштаб, свалка занимала площадь около гектара, и частично упиралась в границы Казейника.
- Псы-оборотни?
- Именно, - подтвердил Марк Родионович.
Он оглянулся и почему-то снизил голос:
- Я, было, сунулся исключительно с научными целями, да так и остался по колено. Краевед Пугачев, святая личность, протез мне выстругал из придворной скамеечки.
- Что-то я пропустил, Марк Родионович. Стало быть, это собаки вам левую ногу отъели?
- Точно. Уели на собственных глазах.
- Как же вы спаслись от них без ноги-то?
- Случай, - буркнул учитель, не вдаваясь в подробности.
Давеча я отмечал, что правдивые сведения в Казейнике добывались разве после второго, либо третьего стакана. Потому и не стал я ловить Марка Родионовича на ногу, якобы зарытую под «Нюрнбергом».
- Откуда же взялись, эти оборотни, Марк Родионович?
- Когда-то, - учитель опять заскрипел ресфедером по ватману. - Лет пятнадцать назад, когда исказился климат, и бабы уже беременеть перестали, но еще можно было Казейник покинуть, сначала птицы улетели. Потом животные исчезли. Какая скотина была на привязи, тоже бросила размножаться. В итоге на мясо пошла. Потом люди устремились, кому было на чем и куда. В основном, зажиточная прослойка на личном транспорте, а кто и на общественном. Грузовики, трактора битком с прицепами, вы можете себе вообразить исход?
- Вряд ли.
- Ну и большая колонна через мусорную свалку почесала. Там насквозь дорога проложена к основному шоссе для доставки районного мусора. Но, говорят, колонна эта на свалке так и сгинула. Головной бульдозер сломался. Как пробка, закупорил движение. Вокруг сплошные стены мусора. Объехать нет возможности.
- А назад?
- Случай воспрепятствовал.
Случай. Знавал я и до Марка Родионовича фаталистов.
- Пассажиры, говорят, озверели постепенно, - докончил он краткий курс истории псов-оборотней. - Сбились в стаю. Пустили шерсть. Черепные коробки вытянули.
- Это как?
- Мутация. Свалку оцепили колючим проводом, чтобы в Козейник псы не рыпались. Электричество пустили. Напряжение их отбрасывает. Но интересный подвид.
В учительскую зашло существо. При выставке двух литровых бутылей «Rosstof» Марк Родионович застыл, слегка подрагивая точно холодец. Кукуруза, томаты, шпроты, зеленый горошек, сосиски и сгущенное молоко довершили сеанс гипноза.
- Сдача, - существо передало мне ассигнованные прежде шесть тысяч.
- Не много ли?
- Нормально, - существо залезло на раскладушку, и заново пустилось перебирать велосипедные четки. - Продавец в «Нюренберге» новый. Просил две четверти вам передать от второго лица.
- От второго?
Существо пожало узкими плечиками.
- Так он сказал. И еще, сказал, обращаться. А денег не надо. Он вам за место благодарен. Так бы он до помрачения ждал, пока Филиппов сам скопытится. А так вы его типа устроили. Вы всех устраиваете?
Существо мне досталось с иронией. И меня это задело.
- Вопросы здесь я задаю. Продукты бесплатные откуда? Из продуктовой лавки я, кажется, еще никого не отправил на кладбище. Или отправил?
- Там славянин, поганка, на раздаче. Сказал, вы на довольствии состоите. Офицерский паек. Викторию против имени вашего поставил.
- Галочку что ли?
- Ну, - существо уставилось в потолок, всем своим видом давая понять, как я его умотал.
- Мое имя?
Засопело. Звенья металлические заковыряло ногтем. Заскрипело растянутыми пружинами раскладушки.
- Как мое имя, кошка ты драная? Напротив чего он галочку поставил?
Иной раз на меня накатывают внезапные приступы ярости.
- Капеллан.
Конечно. Мог бы и сам догадаться. Воинское звание капеллан. За особые заслуги имею Анну с бантом. Состою в законном браке. Род занятий пьянство с учителем географии. Миссия завладеть подробной картой острова Казейник, отчасти окруженного пресной водой.
- Прошу вас, учитель. Вы здесь хозяин. Угощайте на правах, - вывел я из гипнотического состояния Марка Родионовича.
- Глыбинское водохранилище переполнено, - сообщил мне учитель, твердой рукою нахлеставши водки в два стакана. - Четырнадцатый год вода стекает по дамбе. Семь лет, как дачный кооператив и воинскую часть поглотило. Три, как детский сад, музей краеведческий, строительство улучшенного жилья для работников и школу номер одиннадцать. Но это относительное зло. Кому там учиться?
- А зимой?
- А что зимой?
- Когда водохранилище замерзает?
- Зима здесь формальная, товарищ. Выше плюс пять по Цельсию. Фауна от влажности бухнет, а побегов нет.
Мы с Марком Родионовичем выпили. Я немного, а он, сколько было в стакане.
- Насчет побегов, - волнующая меня тема вылезла как-то само собой, и я поспешил воспользоваться случаем. - Как мне, все же, слинять отсюда, Марк Родионович?
- Никак, - учитель выпил еще с полстакана и перешел со мной на «ты». - До тебя родились охотники. Тоже плавали, умственно отстающие.
- И что?
Географ сплюнул через левое плечо, задрал штанину и постучал по дереву.
- Пронесло. Одной левой отделался. Краевед Пугачев протез мне выстругал из ножки столовой.
Он снова выпил. Стало явно, что Марк Родионович и есть тот самый бездонный географический объект, наличие коего в природе он так упорно отрицал. Заподозрив, что скоро некому будет накрывать в том смысле, что закусывать будет некому, существо покинуло свой насест, и пустилось резать консервные банки. Прооперированные хлебным тесаком, сточенным до узкой стальной полосы, банки постепенно заполнили наш прозекторский стол.
- Сначала Казейник я сухопутно исследовал, - жадно заглотав какое-то волокнистое мясо, Марк Родионович продолжил. - По всему периметру аномалия. Государственные границы, допустим, Японии условны. Границы Казейника величина постоянная. Константа. Оттолкнувшись от Княжеской площади, я исходил по четыре с половиной, в среднем, кило на всех направлениях.
- А по пять с половиной не хаживали?
- Спецтехники не добрал. Будь у меня респиратор или, допустим, водолазный костюм с компрессией, внедрился бы за пять. А так на лицо кислородный голод. Все последовательные признаки. Первым идет легкое опьянение, как после штуки «Rosstof».
Марк Родионович взвесил в руке литровку, и часть ее переправил в свой стакан, ибо мой оставался почти не тронутым. Запив закуску, землепроходец, однако, темы не утратил.
- За ней состояние тревоги, шум в перепонках, и сонливость, - Марк Родионович нервно зевнул, точно и теперь он стоял на рубежах Казейника. - Грань потери сознания. Представь, как ты себя почувствуешь на пике того же Коммунизма.
- Помилуйте, учитель. Все наше с вами поколение успело почувствовать.
- Это чепуха, - поморщился Марк Родионович. - Я о горном деле беседую. О восхождении. О физической составляющей.
- Иными словами, чем дальше, тем хуже?
- Куда уж дальше? Дальше московская область пониженного давления. Средние слои тропосферы. Там уже и спецтехника хрен спасет. Фрактальная волна и на четырех с половиной швырять начинает с ног долой. Вот я сунулся, было, за дамбу на спецтехнике. Думал, водное хранилище допустит. Колумбом себя возомнил на старости. Вот бы, и вышел мне колумбарий. Когда началась вихревое кружение, челнок-то мой за волнорезы снесло. На дамбе волнорезы из нержавейки. Там и рассекло челнок мой вместе с нижней конечностью. Спрашиваешь, как я кровью не изошел? А вот это любопытно.
Марк Родионович взял короткую паузу, выпил водки, утер губы ладонью и продолжил.
- Кузнецы при дамбе раскаленной болванкой мою культю запечатали. На месте ампутации остался ожог
- А что снаружи, вы представляете?
- Слабо. Вернее всего, Казейника снаружи не существует в рациональном пространстве. Иначе бы нас давно в карантине изучали под микроскопом.
- Другое измерение?
- Не измерял. И вам не советую.
- Но откуда же вода в таких массах поступает, если оторвано все?
- Вода не поступает. Вода циркулирует в масштабе один к двенадцати.
- Почему к двенадцати?
- Тропосфера вокруг загнулась куполом. Иное научное объяснение у меня, товарищ, отсутствует. Внешняя граница Земной тропосферы, как известно, проходит в умеренных широтах на высоте до 12-ти километров. Ниже этой границы размещается 80 процентов массы атмосферного воздуха и преобладающая часть водяных паров.
- Что же это? Казейник суть искусственная модель планеты?
- Может, искусственная, а, может, и естественная. Явление аномальное, святой отец. Здесь физика пасует. Здесь уже, скорей, метафизика. По вашей части.
- Который сегодня день, Марк Родионович?
- С утра суббота была.
Суббота. Пятые сутки я рвался из Казейника. Лелеял надежду. И все рассыпалось в прах. Перегорело. Вожделенная карта местности, каковую догадливый учитель начертал персонально для меня из одной только страсти к процессу черчения, утратила практический смысл. Я и так, почти наверно, знал, что условные, казалось бы, границы Казейника неприступны. Кто остался бы тут иначе добровольно, помимо конченой сволочи вроде Могилы с колодой шестерок, орды голодранцев и алкашей, да Словаря с Николаем-чревоугодником, пары честолюбивых проходимцев, чья неуемная жажда власти могла утолиться лишь в подобной инфернальной дыре? Оставался, кончено, за кадром еще какой-то «Анкенвой». Лицо или группа лиц, извлекающих доходы из отходов. Оставался концерн «Франкония» с вероятно профессиональным, явно стимулированным и предположительно засекреченным персоналом. Оставался мутный Шурик Хомяков и Вика-Смерть со своими резонами. Но хуже всего, что я оставался.
«Злокачественная клетка захлопнулась, - бегала по моим извилинам чумная мысль, точно крыса по лабиринту. - Захлопнулась прежде, чем я попал в нее.
Но как я в нее попал, если она уже захлопнулась? Попал как-то». Настала пора остыть и расслабиться. Настала пора смириться с истинным положением моим.
Я выпил. Потом напился. Кое-что из посуды разбил, а кое-что разбросал по чертежному кабинету. В основном, из небьющегося. Смутно помню, как существо проводило меня в совмещенный санузел. Когда меня вывернуло наизнанку, я покрылся холодной испариной и слегка протрезвел.
- Надо идти, - сказало существо.
- Куда идти? - спросил я у существа, ополоснувши лицо ржавой холодной водой из-под крана. - Зачем идти? Куда и зачем?
- За оружием, - ответило существо.