Идти куда-то если я мог, то лишь в значении переносном. И существом это не воспринималось как парадокс. Только не существом. Почти на себе оно проволокло меня по коридору, выставило за дверь, бросило на крыльце под моросящим дождем, и пропала. Я же остался лежать, запоминая щель между влажными досками. Проснулся я, когда существо ущипнуло меня за шею.
- До утра что ли вас расталкивать? По ступенькам сами сойдете?
- Да, - отозвался я, глядя вниз на металлическую тачку, в каких обыкновенно перевозят раствор. Заявление мое оказалось довольно-таки опрометчивым. Существо стащила меня за ноги вниз, перекинуло в тачку и выкатило на прохожую часть. Я проснулся, когда существо, накренивши тачку, свалило меня у порога темной избы с окнами, заколоченными фанерой, и пропало. Я же остался лежать, запоминая обработанную почву. Лежать на почве было удобней, чем на крыльце. «Нарочно вскопали, - подумал я, - чтобы удобней лежать». Проснулся я, когда существо ткнуло меня в ребра шанцевым инструментом.
- Закинемся? - присев на корточки, существо предложило мне бумажный кулек со скользкими грибами. Тут меня даже не пустой желудок вывернуло.
- Как хотите, - существо засунуло внутрь себя целую горсть поганок. - От миом круче прет.
- Прет?
- Ну, вставляет. Какая разница.
Существо принялось выкапывать мертвую вишню.
- Да, - согласился я. - Разницы нет. Послушай, существо. Я устал и хочу спать. Ты сейчас пойди в это здание и договорись о ночлеге.
- Меня Вьюн зовут на грядке. Типа змея такая водится. Или рыба. Легко запомнить.
- Да, - согласился я. - Легко. Послушай, Вьюн. Я устал и хочу спать. А ты сейчас пойди в это здание и договорись о ночлеге.
- Вы знаете, кто его зарезал?
- Которого из нас?
- Щукина. Ведь его в магазине зарезали. Как свинью. Щукин дядя мой по матери. Он лучший был. Вообще, свой. Узнать бы, кто его зарезал. Хорошо бы узнать. Я бы эту свинью тоже зарезала.
- Нет, - соврал я. - Не знаю.
«В местную вендетту мне только ввязаться не хватает, - подумал я, запомнив,
как действует Вьюн штыковой лопатой. - Во всем остальном я уже участвую. А я, черт возьми, не участковый. И я не капеллан. Я лицо приватное. Сутулый мужчина лет пятидесяти. Почти лысый. И зрение у меня плюс три. И мигрени часто случаются. И жена меня ждет на Соколе, дом шесть квартира восемь».
- Послушай, Вьюн, - я с трудом поднялся на ноги и отряхнул с плаща комья налипшей грязи. - Не надо здесь копать. Здесь до тебя уже вскопали. Пойди, договорись о ночлеге с хозяином.
- Хозяин в магазине зарезан. Это Щукина дом.
Вогнавши лопату в рыхлый холмик, Вьюн с корнями выдернула мертвую вишню. Следом были выдернуты и два поместительных чемодана, обшитых брезентом.
- Кровать одна, - сказала Вьюн, запыхавшись. - Идемте. Пустырник вам заварю.
Поднятие чемоданов стоило Вьюну значительных усилий.
- Помочь?
Предложение мое оказалось довольно таки опрометчивым. Вьюн с чемоданами скрылась в избе, а я все еще был на дистанции. Минут пять я еще вальсировал, прежде чем заглянул на керогаз, уже разведенный участковой племянницей.
Под непрерывным огнем керогаза кипел уже ковшик с пустырником или чем-то.
Судя по обстановке, Щукин жил на узкую ногу. Бедно жил грибной плантатор. Стол со скатертью с кистями, четверка венских стульев с гнутыми спинками, буфет мореного дерева, груженый кувертами, хищными раковинами и мертвыми кораллами, кровать - и, действительно, одна, - аквариум с книгами на тумбочке.
Что еще? Полдюжины акварелей на стенах с буквой «Щ» в левых нижних углах. Все они с разных точек запечатлевали живописную морскую бухту, окруженную высокими изрезанными скалами. Присмотревшись, я узнал этот характерный рельеф. Балаклава. Случалось мне там гостить.
Пока я дрейфовал по горнице, Вьюн опорожнила ковшик с раскаленным варевом в эмалированную кружку и подала ее мне без лишних рассуждений. Кружку я тут же бросил, обжегши пальцы. Заодно, я ошпарил колено, и в сапог еще натекло. И я оживился.
- Пустырник всегда помогает, - заключила Вьюн, с интересом наблюдая, как я втаптываю в половицу эмалированный сосуд. - Сто пудов.
- Послушай, Вьюн, - изувечив кружку, я сел на кровать и скинул сапоги. - Я устал и хочу спать. А ты сейчас пойди в другое здание и договорись о ночлеге.
- И одеяло одно у Щукина, - поделилась со мной Вьюн очередными полезными сведениями, когда я одеялом накрылся.
- Даже не думай, - пробормотал я, отворачиваясь к стенке.
Она и не думала. Если думала, то не долго. Она залезла под одеяло и прижалась ко мне своей горячей поверхностью. Запоминая темноту, я целую вечность лежал с открытыми глазами. Пока не встретил Щукина. Щукин подплыл ко мне кролем, взобрался на танковую башню и потребовал свою фуражку назад. Оказывается, я сидел на фуражке его, уверенный, что на заваренном танковом люке сиживаю. А получилось, что сидел я на бронированной фуражке. А танковый люк заварила его племянница вместо пустырника.
- Прости меня, Щукин, за малодушие, - сказал я участковому. И признался, что был свидетелем его убийства.
- Ты вообще не свидетель, - ответствовал мне Щукин. - Ты потерпевший. И придется тебе еще потерпеть.
- Долго ли?
- До свидетелей, имеющих власть затворить небо, чтобы дождь на землю не шел.
- Это которые из книги «Откровение»? – спросил я Щукина. - А как же зверь, выходящий из бездны? Сразится он со свидетелями? Победит ли он их?
Щукин промолчал. С отрешенным выражением смотрел он вдаль на дымящие комбинатские трубы.
- Марк Родионович утверждает, что бездны нет.
- Пора мне, - Щукин в бронированной фуражке ринулся в воду, и поплыл к берегу стилем баттерфляй.
- Постойте, Щукин, - крикнул я, и проснулся оттого, что Вьюн укусила меня за ухо.
- Вы с дядей во сне разговаривали, - объяснила она свое поведение. - О чем, не понять, но громко.
- Сигареты где?
Я прислонился к спинке, мокрый, точно плавал вместе со Щукиным. Вьюн соскользнула с кровати, обшарила мой дождевик, брошенный на полу, и вернулась под одеяло со смятой пачкой. В кармане редакторских штанов я отыскал свою зажигалку, вытряхнул предпоследнюю сигарету, и закурил.
- О чем? - Вьюн толкнула меня локтем.
- Так. Ни о чем. О Балаклаве.
- Вы что, на одной лодке служили со Щукиным?
- На разных. Сначала на одной, потом на другой.
- Это он любил, подводник Щукин, в свои воспоминания погружаться. Черное море, как тема жизни после красного 0,75. Красное и черное. Ставок больше нет. А прикиньте, если бы хохлы не отделились, так бы Щукин в мичманах до сих пор бы…
Вьюн притихла. Я же подумал, что тяга украинцев к самостийности отразилась на судьбе мичмана куда меньше, нежели широкий жест Хрущева, прирезавшего Крым к республике, которой название семантически происходит от слова «окраина». Хотя удмуртской крови во мне намешано литра два с половиной, однако же, и варяжской бродит не меньше. И как я частичный варяг, и кривой потомок основателя города Киев, я имею официальное право рассуждать от имени мужского рода варяжского лица единственного числа. Хоть бы, в день смерти фельдмаршала Миниха. Или в день, хотя бы, рождения светлейшего Григория Александровича Потемкина. И такого числа я рассуждаю: это наши героические солдаты разумно Крымские бухты у Голубой Орды отвоевали для украинцев. Чтобы нам было впоследствии, где подлодки свои для украинцев разместить. Чтобы в случае вооруженного, допустим, конфликта с наших подлодок их эсэсовской дивизии «Галичина» было проще крылатыми ракетами обстреливать наши газопроводы, снабжающие украинцев энергией. И это отнюдь не историческое отступление, уважаемый читатель. Это вообще не отступление. Это сдача русских позиций. Вроде, как в бессрочную аренду. Врагу не сдается наш гордый «Варяг». Он сдается другу.
Потушив окурок и сунувши его обратно в пачку, наяву я более не рассуждал часов до восьми, когда Вьюн разбудила меня, с грохотом вывалив на стол содержимое одного из подземных чемоданов. Вьюн уже успела переодеться в спортивный красный костюм с капюшоном и обуть полукеды. От прежнего платья остались велосипедные бусы, уснащавшие тонкую шею с родинкой. На солдатской тумбочке у кровати возлежали пурпурные с лампасами шаровары, придавленные разношенными, где-то сорок четвертыми кроссовками. Очевидно, для меня заготовила. Участковое наследство.
- Вы можете эту хреновину собрать? – спросила Вьюн, обернувшись.
Вставши с кровати, я подошел к столу, и осмотрел металлические детали. Да. Я мог собрать эту хреновину. Когда-то я мог ее собрать за двенадцать секунд с завязанными глазами. Когда-то я метко сражал из нее фанерных пехотинцев на стрельбище. Хреновина, пулявшая в моих руках длинные и короткие очереди, имела номер АЕ 8232. Некоторые вещи не забываются. Такие вещи, как эта хреновина. Самая смертоносная хреновина в мире. Вращаются, между прочим, слухи, будто бы автомат MP.43 Хуго Шмайссера, изобретенный русским танкистом Калашниковым прихлопнул больше народу, чем все оружие массового поражения. Если б так, я удивлен, что знатный оружейник Михаил Тимофеевич Калашников до сей поры еще не лауреат международной Нобелевской премии, учрежденной на выручку от продажи динамита. Между прочим, русская фамилия Калашников семантически произошла от слова «калашник». Что значит, «лекарь». Зато Нобелевскую премию вполне заслуженно получил отец немецкого химического оружия еврейской национальности Фриц Грабер, создатель отравляющего газа «Циклон Б», широко использованного в практике холокоста. Но это мелочи. Так. Научное отступление. Вроде бы, как штурмбанфюрер СС Вернер Фон Браун, награжденный в 1964 году Британским межпланетным обществом золотой медалью за обстрел города Лондона ракетами Фау-2, временно отступил от своих нацистских убеждений ради установки звездно-полосатого флага на Луне.
Итак, два рожка по 30 патронов калибра 7,62, полированное цевье, затворная рама и возвратная пружина, развернутые на промасленной бумаге, лоснились от смазки. Тут же лежали шомпол, штык-нож, две гранаты для стрельбы из РПГ- 29, четыре лимонки РГД-5 и, собственно, гранатомет, известный в армии под кличкой «Вампир». Мне тотчас припомнилось, что миновала суббота. Судя по арсеналу, Вьюн планировала устроить кровавое воскресение в Казейнике. Судя по тому, что чемодан племянница Щукина могла и раньше открыть, моей измученной персоне в ее свирепых замыслах отводилась не последняя роль. «А может и последняя, - рассудил я мрачно. Смотря откуда счет повести. От завязки предстоящей операции, либо же от ее наиболее вероятной развязки».
- С чего начнемте? - покосился я на существо. - Вокзал, телеграф и почта? Или славянские казармы для начала захватим?
- Сначала завтрак, - Вьюн коротко изложила повестку дня. - Потом вы соберете пулемет.
- Еще и пулемет имеется?
- Ну, автомат. Какая разница?
- Послушай-ка, существо. Ты что задумало?
- Меня Вьюном звать. По дороге узнаете.
- Прямо здесь и сейчас, как пишут в передовой статье «Казейник цайтунг». Иначе дороги не будет.
- Пустырник закончился. Валерьянку пришлось вам заварить. И еще тут пузырек «валокордина», могу накапать. И облатка транквилизатора какого-то. Щукин успокаивался после запоев.
Сунулась в тумбочку. Зашуршала там. «Значит, что-то особенно извращенное затевает, пигалица, - прикинул я сообразно ее беспокойству на предмет моей возможной болезненной реакции. - Штурм комбината «Франкония» как минимум. Захватим заложников штук пятьсот. Выдвинем требования. Потом заложников будем расстреливать. Через каждый час рыл по десять. Какие у нас требования? Два лимона мелкими купюрами? Контейнер соломы? Заправленный самолет с экипажем?». Я следил за ней, исполненный глубокого отвращения. Наблюдал, как она стянула ковшик с керогаза. Как сливает она валериановый отвар в уже фаянсовую кружку с гербом Союза Советских Социалистических республик, боле смахивающим на венок от Ельцина. Я осмотрелся. Милицейские брюки висели под кителем вниз подтяжками в открытом шифоньере. Можно было эту заразу подтяжками связать. И запереть в шифоньере.
- Колись, хлыстовская проститутка. Я тебе не поп Гапон. Я не возглавлю даже мирную демонстрацию спортивной одежды.
Полезла в просторные карманы моего сброшенного на пол дождевика. Достала оттуда консервы в трех банках и свернутый ватманский лист. Развернула его.
Я сразу узнал работу Марка Родионовича. «Надо же. Все предусмотрела, фурия, - ошпарив горло, я запил валериановым отваром сразу три седативные таблетки. - Чертежик свернула с кульмана, продуктами запаслась. Сейчас поставит мне боевую задачу».
- Где ключ от шифоньера?
- Вам надо в Москву? Мне тоже. Ворота примерно здесь, - Вьюн чиркнула ногтем по схеме. - Напряжение на колючке отрубили давно. Замок на воротах плевый. Но ключ от шифоньера не подойдет. Там шире скважина.
- Куда ворота?
- На мусорную свалку. Про оборотней старухи плетут. Возня.
- А собаки?
- Собаки есть, - Вьюн шмыгнула носом, и посмотрела на меня печальными глазами. - Для того и оружие. В морской бинокль я штук восемь насчитала. Примерное число. Я их впервой при обмене еще заметила. А после нарочно лазила на трансформаторную будку с биноклем.
- Так, - присевши на кровать, я закурил последнюю сигарету. - Насчет будки. Назови мне две причины, по каким я не должен тебя обменять на самогон. Меня терзает похмелье. Одна причина, боюсь, не искупит моих терзаний.
- Вы грязный сатир, - губы Вьюна задрожали.
- Правильно. А Никола-чревоугодник и этот прыщ в тюбетейке, что тебя за мной следить приставили, чистые ангелы.
- Зачем ему за вами следить? Он за собой-то не следит. А Болконский от меня просто отделался. Когда я в их секту вступила, он приблизить меня хотел. Брюки расстегнул, схватил за волосы и приблизил. А когда я ему врезала по яйцам, приказал изнасиловать коллективно. У них это принято. Бабы должны ублажать мужскую похоть. Но тут за меня сам Никола-чревоугодник вступился. Сказал про любовь и согласие, а кто любви не имеет, звенящий треугольник. Это про меня. И сказал, что когда я созрею, сама паду как плод с дерева жизни. И стану падшая. И каждый сможет мной обладать. Болконский смолчал, а осенью и вы подвернулись. И он так прикинул, что ваши яйца тоже не железные.
- Трогательный рассказ, - докурив до фильтра, я встал с кровати. - Пошли к татарину.
- Зачем?
- На самогон тебя обменяю. Самогон мне поможет собраться с мыслями.
Она стянула с шеи велосипедную цепь.
- А если вам по лбу треснуть, это поможет собраться с мыслями?
- Нет. Пошли к татарину.
- А оружие?
- Оружие в саду закопаем. Попади оно в руки анархистов или славян, будешь ты проклята участковым Щукиным до седьмого пота.
Вьюн вцепилась в мой рукав.
- Два обстоятельства.
- Сомневаюсь.
- Меня в Казейник через мусорную свалку завезли.
- Иначе говоря, ты не здешняя, и приехала ты сюда не автобусом. Допустим, ты заинтриговала меня.
Я снова сел на кровать.
- Отсюда валяй подробно. Кто, зачем, и с какой целью.
- «Зачем» и «с какой целью» синонимы, - обнаружила Вьюн познания в лингвистике.
- Синонимы помогут мне с мыслями собраться.
Минул год, как 16-ти летнюю Анечку Щукину похитили с московского чемпионата по каратэ среди юниоров, где она завоевала бронзовую медаль. Прямо с медалью и похитили, когда Анечка покинула спортивную школу. Надели мешок на голову, сунули в багажник и привезли на мусорную свалку, где покойный дядя сменял ее на какого-то лаборанта Максимович, какого раньше прятал в погребе. Четверых злодеев на обменном пункте Вьюн запомнила и после встречала не однажды: Вику-Смерть, офицера славянского ордена Могилу, его подручного по кличке Перец и бургомистра. Пятого она так же ясно помнила, но более в Казейнике не встречала. «Плейбой в отставке. Лицо такое узкое, тонкие губы, челка цвета грязной соломы. Короче, из мушкетеров двадцать штук спустя», - портрет, набросанный Анечкой, точно соответствовал описанию магистра Словаря в его последней версии. Так Анечка и поселилась у капитана, запившего беспробудно ввиду любимой племянницы.
- По вечерам, когда я стаскивала с него сапоги, он крыл меня в пять этажей за этого Максимовича. Мол, если б не я, хрен бы немцы гениального химика в свою лабораторию залучили. А так он получился иуда форменный, а я вышла как тридцать керенок.
- Почему керенок? - спросил я, прошедши краткий курс ее истории. - Иуда не слышал о бумажных деньгах.
- Обесцененная валюта. Щукин презирал меня как живой укор. Теперь он сгинул. Здесь меня презирать больше некому. Только в Москве.
- Согласен.
Я насухо протер ветошью автоматические фрагменты, собрал огнестрельный механизм, вставил рожок с патронами, навинтил глушитель и сунул одну лимонку в карман дождевика.
- Это зачем? - Вьюн провела пальцем по глушителю.
- Прибор для бесшумной стрельбы. Тише грохнешь, дальше смоешься. Во втором чемодане что?
- Архив. Уголовные скоросшиватели. Табельное оружие пистолет Макаров. Две обоймы к нему. Обрез винтовки. Щукин его у местной шпаны конфисковал. Еще два ружья охотничьих, разобранных. Патроны с дробью.
- Второй чемодан и остальное оружие верни в тайник. Налегке пойдем.
Вьюн беспрекословно выполнила мое поручение, после чего мы спешно позавтракали и двинулись к мусорной свалке. Помимо велосипедного ошейника, на груди Вьюна качался морской бинокль. Косой мелкий дождь орошал нас исправно, как лейка небесного садовника, испытывающего надежду на то, что мы когда-нибудь вырастем и поумнеем.
- Зря вы дядины кроссовки не обули, - ловко прыгая через колдобины с водой, заметила моя спутница. - В резиновых сапогах ноги сотрете. Глупо.
- Если тебе доведется пережить старую добрую пневмонию, ты постигнешь простую истину: глупость всегда предусмотрительна и дальновидна, ибо вечно стремится к цели, уму непостижимой.
- Например?
- Прожить как можно дольше, хотя ничего, кроме старости, одиночества и болезни не ожидает нас в конце жизненного пути.
- Но зачем?
- Согласен.
- Этого я не догоняю, - сдалась Вьюн после короткого размышления.
- Молодец. Умная девочка.
- Смеетесь?
- Редко.
- А правду говорят, что вы монах?
- Сейчас я отшельник.
- А чем отшельник отличается от прочих?
- Например?
- От Николая-чревоугодника?
- Расстоянием. Отшельник отходит как можно дальше от места, где прочие собрались во имя неясных ему принципов. Чем дальше отошел, тем сильней отличается.
Около часу мы отходили от поселка. Одолели верст пять. По такому бездорожью не мало. Сквозь пелену дождя в стороне пробивались бетонные корпуса концерна «Франкония». Я уже порядком утомился, когда мы, наконец, достигли мусорной свалки, оцепленной высоким проволочным забором, и еще метров с двести прошагали до ворот из той же все колючей проволоки, запертых на висячий замок в форме бочонка.
- Какой породы оборотни?
- Ротвейлеры.
- Серьезная потасовка предстоит.
Я взял у Вьюна оптику и увеличил горы лежалого мусора. Собак не обнаружил.
Вьюн подергала замок на стальной цепи, опутавшей воротные створки.
- Есть предложение гранатой подорвать.
- Отклоняется.
Кусачками, предусмотрительно изъятыми мной в инструментальной коробке Щукина, я методично проделал в воротах отверстие нужного диаметра.
- Вперед не суйся, - предупредил я Вьюна, пролезая сквозь проволочное отверстие. Свалка встретила нас мертвой тишиной. Пока я высматривал направление для блицкрига, Вьюн уже рванулась к ближайшей куче мусора.
- Стоять! - я снял АК с предохранителя, и передернул затворную раму.
- Не могу стоять, - донеслось из-за кучи. - Женщины делают это сидя.
- Что именно?
- С двух раз догадаетесь, покажу вам одно место.
Я догадался, но смолчал. Тоже нашла вуайериста.
Бывший дом античной культуры химического комбината имел довольно просторный вестибюль, где все дышало творческой атмосферой гениев отечественного изобразительного искусства. Две широкие вестибюльные лестницы по сторонам сходились к третьему этажу в единый балкон и чем-то смахивали на гармошку Василия Теркина, как если бы ее изваял какой-нибудь Евгений Вучетич. Стены, были расписаны батальными сюжетами Василия Сурикова. Сюжетов было два, но как бы один: русский народ может ограничиться взятием снежного городка, но может и через Альпы махнуть. Кованые перила, опоясавшие балкон, венчали общее впечатление, призванное напомнить посетителю, как он звучит в условиях здешней акустики. «Человек звучит гордо», - гласила реплика, закованная самобытным кузнецом в чугунную изгородь.
- Кабинет бургомистра по табличке прочтешь, святой отец, - долговязый анархист в суконной кепке с ушами указал мне рашпилем на балкон, где просвечивали за перилами двери служебных помещений. - Там тебя и рассудят.
Сразу по возвращении в поселок из провальной экспедиции мы с Вьюном были взяты в кольцо дюжиной идейных полицаев. Командир отряда предъявил мне бумагу с печатью: «Задержать капеллана Славянского ордена вплоть до выяснения отношений с указанным капелланом». Визировала сей вздорный по форме и содержанию документ размашистая неразборчивая подпись, бравшая начало от буквы «Х». Гербовая печать имела форму лилового круга со скрещенным внутри циркулем и лопатой.
- Этот «Х», он кто здесь? Председатель масонского кооператива?
- Гер бургомистр, - угрюмо пояснил командир отряда в кепке и с рашпилем, заткнутым за офицерскую портупею.
- Ладно. Веди к бургомистру вплоть до выяснения отношений.
Окруженные черногвардейцами, далее мы отправились в поселковый магистрат. «Калач» у меня подмышкой анархисты игнорировали. Оно и понятно. Плетью обуха не перешибешь. В переулке у Княжеской площади черная гвардия построилась в каре.
- Лишний треп, - угрюмо пояснил мне командир отряда смысл боевой перестройки. - Духовное лицо с автоматом «Калашникова». Трудно купечеству объяснить.
Я вызвался набросить поверх оружия дождевик, но старший дал отмашку:
- Поздно. Торговый люд востер, святой отец.
- Такая мирная демонстрация силы, - присоветовал я ему простое объяснение.
- Меняю дом! - высунулся из бурлящей толпы коммерсантов рыжий мужчина
в бесполой шляпе. - Доска, фундамент, стропила, всего на мешок цемента!
- Бог не в силе, а в правде, - внушительно ответил мне командир, ткнувши рашпилем в поясницу блошиного маклера, - Исчезни. Голову отшибу.
- Знатно формулирует, - я оглянулся на Вьюна. - Запиши, а то забудем.
- Когда забудем, тогда и запишу, - огрызнулась моя утомленная спутница.
Внутри каре анархистов мы скоро пересекли галдящую площадь и поднялись на цоколь храма. Здесь рядовые полисмены разбили блокпост. Мы же, сопровожденные старшим по рашпилю гвардейцем, заступили в уже описанный мною просторный вестибюль.
- Бог в помощь, святой отец, - долговязый командир на прощание трижды перекрестился. - Сами-то мы атеисты, но верим. А их превосходительство нынче утром выпили со вчерашнего утра. Они, когда выпьют, злые на весь черный свет за пределами Дмитрия Кондратьевича. Так, что я отсюда и выше здесь обожду.
По мехам трехэтажной растянутой гармони мы с Вьюном самостоятельно взобрались на политическую сцену Казейника. У двери с латунной табличкой «Приемная бургомистра» я замешкался и обнял Вьюна. Битва при свалке сблизила нас. Мы стали товарищи по оружию. Вьюн перешла со мной на «ты» за пять минут до того, как раскроила череп ротвейлеру, чьи зубы уже почти что взяли меня за горло. А начинался наш поход через городскую свалку вполне обнадеживающе. Мы протопали метров около трехсот по разбитой асфальтовой дороге, петлявшей между отдельными насыпями отходов цивилизации, пока не втянулись в мусорное ущелье. Мы шагали в колонну по двое, не глядя вперед. Мы смотрели исключительно вверх, откуда вдруг почувствовали скрытую угрозу. Лично я ощутил ее каждой кожаной клеткой вспотевшего лба. Пот смешался с дождевыми каплями, заливая соленой жидкостью органы зрения. Левый орган совсем затуманился, а правым я с детства слабо вижу. Они явились именно, когда я органы протирал. Явились внезапно, точно признаки бубонной чумы. Сначала один бубон, затем другой, третий и так далее, они повылезли над свалявшимися помойными карнизами. Приметивши ротвейлеров, мы с Вьюном оцепенели как вкопанные. Стало ясно, что угодили мы в расставленные заранее живые тиски. Ротвейлеры, однако, нападать не торопились. Точно ждали команды своего подпольного хозяина.
- Ты до восьми только считаешь? - спросил я, озираясь. - Их уже десятка три наползло. Боеприпасов не хватит, когда они сверху посыплются. Это если я еще в каждого пулю всажу.
- Пару штук завалить, остальные отступят, - прошептала Вьюн, вцепившись
в мой локоть.
- Тот, кто умнее, всегда отступает первым.
Я осторожно стянул «Калашникова» с плеча и перевел его на режим автоматической стрельбы.
- Я стою, ты отходишь. Отходишь медленно.
- А ты?
- А я стою. Медленно стою. Выйдешь из ущелья, жми к воротам.
- А дальше?
- Дальше не обязательно. Оттуда прикроешь меня огнем.
- Каким огнем?
Не спуская органов зрения с ближайшего ротвейлера, я передал ей коробку спичек. Еще с минуту я и бубоны терпеливо ждали, пока Вьюн отступит на заранее подготовленные позиции. Затем я обернулся. Вьюн, к моему облегчению, отступила организованно. И почти сразу ротвейлеры скатились в ущелье. Рухнули молча с обеих сторон всей сворой. И сразу я обстрелял их. Не целясь, я выпустил весь рожок в накатившую волну и помчался прочь из ущелья. Я не знаю, что там произошло. Вернее всего, ротвейлеры, по которым я смазал, запутались в тех, что были убиты или же ранены. Вернее всего, это короткое замыкание в лавине ротвейлеров и спасло меня от смерти. Поразительный факт. Эти выносливые твари не подавали голоса, даже будучи раненными. Вырвавшись на более-менее открытый простор, я понесся тройными прыжками, какие Словарю и не снились на областных соревнованиях. Сломя голову, я мчался к ограде, и все-таки, они меня настигали. Ближе и ближе раздавалось позади сопение бубонов-оборотней.
Я, конечно, помнил про осколочную гранату в кармане дождевика. Но какую пользу я мог извлечь из нее, если не мог извлечь саму гранату? В правой руке я судорожно сжимал бесполезный «калач», а левая при панике изменяет мне с детства. На моей стороне оставалась только паника, уважаемый читатель. Только паника еще гнала меня к заветному отверстию, за которым я мог избежать плачевной участи. В паре тройных прыжков от проволочной ограды, я лопатками почувствовал, как самый резвый из моих преследователей уже оторвался от взлетной полосы. Паника развернула меня на сто восемьдесят градусов, и тут мне стало понятно, отчего я не бросил бесполезное оружие. Потому что, уважаемый читатель, бесполезного оружия не существует. Бесполезного оружия попросту еще не изобрели. Сбитый мною в полете мощнейшим автоматическим ударом, ротвейлер грянулся оземь и замотал окровавленной шайбой. Но расстались мы ненадолго. Ротвейлеры созданы из мускулов, тупого упрямства и челюстей, которых мертвую хватку превосходит разве что медвежий капкан. И он уже прыгнул мне на грудь, и разъятые челюсти его уже приготовились вцепиться мне в горло, когда рядом с моими органами слуха оглушительно грянул выстрел. Шайба ротвейлера точно взорвалась, обдавши кровью мое лицо, а туша его снесла меня с ног у самого проволочного лаза. Частично оглохший, я прополз в отверстие за ворота и минут пять еще мотал контуженой головою. А стоял я на четвереньках, и, судя по беззвучному хохоту Вьюна, порядочно смахивал на тех оборотней, что безмолвно скопились по другую сторону ограды. Напряжение, давно отключенное, оставило в их памяти болезненные рубцы, словно кнут незримого дрессировщика. Ротвейлерам оставалось молча наблюдать, как умеет веселиться ускользнувшая добыча. Сжимая двумя руками табельный «Макаров» участкового Щукина, прихваченный ею вопреки моему запрету, Вьюн тряслась от хохота, словно ей рассказали исключительно смешной анекдот. Сначала я хотел залепить ей пощечину. Затем осознал, что Вьюн спасла мою шкуру. Вьюн и ее ослиное упрямство.
- Тренировалась? - я встал, стряхнул с дождевика налипшую глину, тщательно исследовал сигаретную пачку, смял и бросил под ноги.
- По банкам, - Вьюн сунула «Макарова» в наплечную кобуру и застегнула молнию спортивной курточки. - Лови. Нарыла в дядином рундуке.
Поймав брошенную Вьюном коробку с папиросами «Беломорканал», а следом и собственный мой спичечный коробок, я закурил и мысленно поклялся любой ценой вернуть Анечку Щукину в Москву. Итак, возле приемной бургомистра я обнял моего боевого товарища.
- Жди здесь. Если через полчаса не выйду, катись на лодочную станцию к татарину. Скажешь, от меня. Скажешь, чтобы он тебя в экологический институт переправил. Там найдешь гражданку Дарью Шагалову. Доверься ей.
- Черта лысого, - Вьюн прислонилась спиной к перилам, демонстративно приняв устойчивую позу. - Ты выйдешь, или никто не выйдет. У меня еще полторы обоймы для «Макарова».
Спорить с Вьюном было бессмысленно. Я потянул на себя дверную медную ручку, и сразу попал в объятия альбиноса.
- Ты куда пропал, святой отец? А мы тебя обыскались! Братья-славяне исповедаться желают в часовне после вечерней службы!
- Кто служит?
- Да все, практически. Через двое суток на третьи охраняем святое дело.
- Переработку отходов, - уточнил полицмейстер Митя.
Сидя на антикварной кушетке, Митя использовал перочинный ножик для занятий резьбой по красному дереву подлокотника. Слово «мать» он уже закончил. Вообще, бургомистерскую приемную легко было спутать с мебельным аукционом. Многие предметы обстановки рассохлись, точно после долгого пребывания в воде. Из чего я сотворил вывод, что рыбацкие артельщики исправно платили муниципальный налог на движимое имущество. Перец, оттопыривши зад и отжимаясь от стола, флиртовал с ладным пожилым господинчиком, восседавшим на фоне символов уездного масонства. Штыковая лопата и плоский деревянный циркуль из тех, какими в сельской местности орудовали антикварные землемеры, обременяли стену приемной за спиной господинчика. Внимаю шепоту Перца, господинчик, протирал элегантные очки в металлической оправе, и сдержанно улыбался.
- Бургомистр? - я кивнул на господинчика с очками.
- Птица-секретарь, - Могила презрительно сплюнул. - Петух, короче. Бывший Макаренко. Чалился по 135-той за развратные действия со школьниками. Трешник намотали. Год в зоне, два на химии. Приехал сюда, устроился на теплое место. Копилку для Перца греет.
На столе задребезжал аппарат эпохи совета народных комиссаров. Птица-секретарь подняла эбонитовую трубку, выслушала ее и опустила на рычаги.
- Их превосходительство принимают с двенадцати, - торжественно оповестила секретарь наше присутствие. - Аудиенция через пять минут.
- Хомяков со вчерашнего утра уже принимает, - сложив перочинный ножик, Митя встал с кушетки и потянулся. - Сюда косой приехал. А в девять мои архаровцы ящик пива ему из «Нюрнберга» подогнали.
- Хомяков? - внезапно и вслух открыт я для себя тайну буквы «Х» из автографа на предъявленной анархистами бумажке. - Шура Хомяк и есть ваш пресловутый бургомистр?
- В натуре, - усмехнулся Могила. - Александр четвертый. Большой либерал.
Я прикурил папиросу и задумался.
- Здесь курить запрещается, - строго предупредила меня секретарь.
Альбинос лениво проследовал к столу, снял телефонную трубку с аппарата и разбил ее о голову строптивой птицы. Птица-секретарь охнула, зарыдала и вылетела вон из приемной.
- А кабельное телевидение?
Я обернулся к Мите.
- Финансовая независимость муниципального чиновника есть надежная гарантия от коррупции, - просветил меня убежденный анархист.
- Грамотно формулируешь, Дмитрий Кондратьевич. Запишу, а то забуду.
- Потом запишете, батюшка - Могила толкнул сапогом дверь в кабинет бургомистра. - А ты, превосходительство, соблюдай протокол. Успеешь печень разрушить.
При виде нас, Хомяков уронил пивную бутылку и вместо очередной дозы алкоголя принял государственное выражение лица.
- Прошу, товарищи, - проверенным жестом он пригласил нас к большому овальному из карельской березы столу заседаний посреди кабинета. Пока товарищи земское масонство рассаживались, я осмотрелся. У дальней стены столик из набора офисной мебели с компьютером и жидкокристаллическим монитором. Над ним портрет Хомякова в бархатном камзоле с пышным жабо, берете с орлиным пером и с цепью на шее, оборудованной серебряным ключиком. Предположительно, ключиком от ворот городской мусорной свалки. Иных ворот я в Казейнике пока не видал. Живописный Шурик смотрелся внушительней натурального. Справа от портрета стену обременяли знакомый герб масонской ложи: перекрестие из шанцевого инструмента и землемерного циркуля, а также и набор доспехов, состоящий из шлема, кольчуги, седла со стременами и тусклого палаша. Из чего я сотворил вывод, что голый директор краеведческого музея Виктор Сергеевич Пугачев исправно платит муниципальный налог на движимое имущество. Продолжая осмотр, я переключил свое внимание на бургомистра. Более всего удивлял меня искусственный загар Хомякова, помноженный на отсутствие прыщей и упругую походку Шурика, гулявшего вокруг стола заседаний. «Солярий навещает, - сотворил я вывод, разглядывая знакомые черты. - И беговой тренажер. И барокамеру».
- Вы тоже присаживайтесь, ваше преосвященство, - заметившие мое внимание, Хомяк остановился и довольно-таки холодно скорей потребовал, нежели предложил. - Мы, собственно, вашу скандальную персону обсудить собираемся.
Рыцари овального стола дружно обернулись на меня, ожидая какой-либо реакции. Я отдернул оконную портьеру, молча присел на подоконник, рядом положил автомат и смял зубами папиросный мундштук. Открывши дверь, в помещение робко сунулась Вика-Смерть.
- Ой! - Виктория смутилась и хлюпнула носом. - У вас летучка? Пардон, что помешала. В другой раз как-нибудь забегу.
Она пересекла кабинет, завлекательно раскачивая бедрами, вытянувши свои длинные ноги, уселась в кресло Хомякова и достала из сумочки пудреницу. Теперь, пожалуй, масонское земство собралось по мою душу в полном составе. За вычетом Гроссмейстера славянских крестоносцев. Когда мне было пять лет, я убил котенка. Я помню тот октябрь, влажные опавшие листья у школьного забора и кровь на них. Сколько помню, я всего-то хотел погладить котенка, но он сильно расцарапал когтями запястье мое, и в приступе ярости я размозжил котенку голову о дерево. Мертвое тело я перекинул через штакетник, и спрятался за дерево. Котенок обитал в сельской начальной школе, где учился мой старший братишка. Октябрята очень любили его. Когда прозвучал звонок на большую перемену, октябрята выбежали на лужайки. Я из-за дерева трусливо наблюдал происходящее. До сей поры я, кажется, помню горестное недоумение на братском лице. И, кажется, помню, как он озирался в поисках садиста. Он и до сей поры не знает, кто был способен на подобное злодеяние. Я и потом убивал. Я убил несметное количество насекомых и червей. Червей я убивал, чтобы убить рыбы как можно больше. Я убил много рыбы и с десяток ротвейлеров-оборотней.
В известном смысле я убийца со стажем. Заманчивая идея грохнуть пятерку масонов, репетирующих, как я уже догадался, роли второго плана в скором уничтожении Казейника родилась сама собой. Если бы не отсутствие Словаря, который легко подобрал бы замену этим чудовищам, кто знает. Возможно, я бы и достал из кармана лимонку. Возможно, я покинул бы кабинет бургомистра, выдернув из лимонки чеку и бросив ее на колени альбиноса. Возможно, у меня хватило бы духу. Или же Словарь тогда явился аргументом для оправдания моей низкой самооценки. В любом случае, я собой не горжусь, ибо упустил реальную возможность остановить или хотя бы отсрочить самое жестокое кровопролитие, свидетелем которого мне предстояло сделаться в скором времени.
- Побрились бы, ваше преосвященство, - Хомяк, вооруженный органайзером, подсел к овальному столу. - Вы что, ей Богу, на светской вечеринке, или на заседании магистрата, где персональное дело разбирается? Или у вас все капелланы бороду отпускают?
Бургомистр Шурик покосился на орденского мастера Могилу.
- Так ведь армия, - подавши своему подмастерью Перцу два тайных масонских знака, вольный землекоп Могила сплюнул и ковырнул в ухе пальцем. - За всеми не уследишь. Иные грехи отпускает, иные бороду.
- На срок боевых учений девятая страница, - поддержал начальство исполнительный Перец. - Полевая инструкция отменяет побрив.
- Так вы, значит, на городской мусорной свалке боевые учения проводили? - бургомистр Хомяков, глядя на меня, кисло скривился. - Маневры?
Интересные маневры у вас, товарищ. Семь убитых, пятнадцать раненых, двое смертельно.
Виктория зевнула и деликатно прикрыла рот ладошкой, подавая тайный знак вождю анархистов-масонов Дмитрию Кондратьевичу.
- При наступательных боях допустимые потери, - выразил Митя общее мнение силовиков. - Три к одному. Нормально.
- Довожу до сведения магистрата, что за грамотные действия в максимально приближенных условиях, капеллан представлен к учебному георгиевскому кресту. Могила вскочил, довел, и сел.
- Хватит, господин Могила, отмазывать любимчиков! - Шура хватил кулаком по карельской березе. - Пьянство, грабежи с отвертками! Распустили орден!
- Орден мы не распускали, - сухо парировал Могила. - И хрен распустим. Орден ядро порядка в пушке славянской цивилизации. Пороху, чтобы выстрелить, у нас тоже достаточно. И фитиль стоит. Как думаешь, капеллан, хватит у нас пороху?
Молча, наблюдал я за дебатами, развернувшимися вокруг моей очередной бесславной попытки вырваться из Казейника. Могила вытянул из бокового кармана плоскую охотничью флягу, и выпил из нее, подавая тайный знак масону Виктории. Виктория ответила ему черепаховым гребнем, взборонившим расплетенную косу.
- Пятнадцать добровольцев присягнули славянскому ордену благодаря воскресной проповеди нашего капеллана, - Вика-Смерть убрала гребень в сумочку, и вынула из нее свернутую газету. - Набор мангалом. Последняя страница. Завтрашний номер «Казейник цайтунг».
- А вы меня цифрами не замнете! - вскричал бургомистр. - Стыдно, товарищи! Устроили круговую поруку!
Он тряхнул в воздухе органайзером, подавая тайный знак видеокамере, которую заметил я в правом верхнем углу помещения.
- Каждый ротвейлер на балансе! Ротвейлеры мусорную свалку чистили от крыс! Теперь мне утилизацию прикажете закрывать на учет?
- У попа была собака, он ее убил, - заржал не к месту Перец, за что моментально удостоился от Могилы тайного знака по шее.
- И не собака была у товарища капеллана! - Шурик ткнул в меня пальцем. - Автоматическое огнестрельное оружие без лицензии было! И оно еще есть! Сдайте оружие, преподобный товарищ! Вам известно, что за имение армейского оружия в Казейнике полагается? Только ваши заслуги перед обществом еще как-то удерживают меня от крайних мероприятий!
- Это согласен, - полицмейстер Дмитрий Кондратьевич заерзал на стуле. - Автомат надо сдать. За ваш автомат, батюшка, мне уже попало от концерна.
- Оружие нельзя сдавать, кому попало. Оружие не пивная посуда, Шурик.
Я взял «калач» с подоконника. Щелчок затвора мгновенно прикончил затянувшуюся дискуссию. Хомяков и Виктория на собственном опыте знали, что я с похмелья бываю взвинчен. Прочие как ветераны пенитенциарной системы знали, что «калач» в руках нервной личности способен рассеять самый сплоченный коллектив. Короче, все замерли.
- Патрон у меня еще остался, Хомяк. Патрон мне жалко. С другой стороны, за убийство Филиппова новый продавец из «Нюрнберга» два пузыря мне поставил. Следующий бургомистр, я думаю, канистру медицинского спирта легко презентует. Как думаешь, Могила, получу я канистру спирта?
- Две получишь, - кивнул альбинос. - Вместе раздавим.
Побелевший Хомяк резво отскочил к своим доспехам. Далее как-то ему не отступалось. Ноги бургомистра то и дело гнулись, точно решил он заняться производственной гимнастикой.
- Я по четвергам уроки большого тенниса даю! Беру! Ты на моем диване с чужими женщинами спал! Меня сам Анкенвой назначил тайным голосованием! Ты не посмеешь!
Бургомистр, вопиющий в пустыне. Даже Вика-Смерть равнодушно отвернулась к окну.
- Посмею, Хомячок, - я навел автоматическое оружие на бывшего друга. - В Казейнике я могу отстреливать ежедневно по дюжине бургомистров. И мне ничего за это не будет. Разве что учебная медаль. Как думаешь, Могила?
Могила тактично смолчал. Когда в тишине сухо щелкнул спусковой механизм, помещение молниеносно пропиталось мочевым ароматом.
- Форточки надо открывать.
Я швырнул оружие на карельскую полировку.
- Владей, силовик.
Альбинос рассмеялся. Я вышел из кабинета. Могила нагнал меня в приемной и цепко схватил за предплечье. Я дернул руку. Напрасно. Хватка у Могилы была профессиональная.
- Да ты не психуй, капеллан.
Могила подмигнул мне, точно соседу по камере.
- А, веришь ли, я рад, что кишки тебе в автобусе не выпустил.
- Верю. Тебе флаг христианский нужен Могила. Знамя части. К тому же, ты еще в магазине прикинул, что я со Словарем захочу поквитаться.
- Кроме шуток. С тобой не скучно.
- Ты, конечно, метишь высадить Словаря из Гроссмейстеров. И выхожу я тебе естественный союзник.
- Со Словарем я и без тебя решу. А с тобой мне просто весело. Кураж у тебя редкий. Час пробьет, я второго человека вылеплю из тебя, капеллан.
- Типа Евы?
- А я о чем? Кураж. Не с Перцем же век чифири гонять. Но пока извини. Вернуться тебе надо. Протокол у нас такой.
Когда мы вернулись в кабинет, от Шурика только запах остался. Очевидно, слинял через потайную дверь.
- Пардон, - Вика маленькой кисточкой лакировала свои когти. - Гер бургомистр отправился немецкую делегацию встречать.
- Только брюки выжмет, - Митя, успевший уже разобрать «Калашников» на запчасти, подмигнул мне, точно в доску своему.
«Подмигивание есть тайный масонский жест, - подумал я, прикуривши следующую папиросу. - Жест посвященных масонов. Во что-то они меня посвятили. Знать бы только во что».
- Стрельба на свалке, - Вика напомнила причину заседания.
Остальные призадумались.
- Пятнадцать суток? - Митя вопросительно посмотрел на рыцарей овального стола. - У меня есть отдельная камера с удобствами. Трехразовое питание, выпивка, бабы.
- А пятнадцать суток у тебя есть? - закрашивая коготь на мизинце, ласково поинтересовалась Виктория.
Митя открыл перочинный ножик, и молча стал вырезать на прикладе букву «К».
Предположительно первую букву слова «конфисковано».
- Дисциплинарное взыскание, - выступил злопамятный Перец. - Связать и к татарину. Глухих его накажет глубоко.
Вика, теперь сидевшая против Перца, слегка порозовела, и Перец, охнув, сунул руки под стол. Запамятовал Перец, что у Виктории ноги длинные.
- Домашний арест, - Могила, склонившись, подкурил от моей папиросы, какую-то немецкую сигаретку, затянулся и выпустил едкое облако. - Сутки. С правом посещения славянской часовни.
- Годится, - Виктория завинтила кисточку в алый пузырек. - Митя, вызови конвойных для батюшки.
- Не его юрисдикция, - возразил альбинос. - Военный патруль за капелланом присмотрит.
- Годится, - Вика встала, одернула юбочку и собралась было покинуть масонскую ложу.
- Домашний арест не годится, - несмотря на крайнее переутомление, мне вдруг стало весело. - У меня дома нет.
- Ты где ночевал, прежде чем эта школьная проститутка отвезла тебя в опечатанную хибару?
- Выбирай-ка выражения, мадам, - посоветовал я Виктории.
- Ты где ночевал после банкета с николаевскими угодниками?
- Ты не знаешь?
- Годится, - кивнула Виктория, прежде чем выйти за дверь. - Могилевский, с вас патруль. А ты, Митя, все же наведайся в общежитие педсовета. По моим агентурным сводкам Виктор Сергеевич Пугачев у себя в кладовой листовки для зеленых печатает.
- Зайду, - Митя, отвернул черную манжету, и посмотрел на часы. - В двадцать тридцать. Капеллана проведаю до кучи.
- Ты свою задницу до кучи проведай, - бесцветные зрачки альбиноса Могилевского затуманились. - Будешь грузить, надорвешься, Митя.
- А ты меня вылечишь, - усмехнулся полицмейстер.
Осознание себя какой-то ржавой берданкой, из-за какой поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, исчерпалось, помнится, внутренним воплем: «как вы мне все надоели, Господи!».
- Эрст денкен, дан ленкен! - материл на смешанном языке Дмитрий Кондратьевич отрядного командующего, когда мы с Вьюном покидали магистрат. - Это что за шведская столовая, многочлен тебе в дупло? Голодные массы провоцируешь, Веригин? Сдайте рашпиль!
Анархисты суетливо разбирали по карманам вареные яйца, резаный хлеб и плоские банки со шпротами. Разжалованный Веригин, спасая офицерскую честь, ломал о колено рашпиль.
- Ладно, оставь, - махнул рукой полицмейстер.
«Знатно формулирует, - спускаясь по ступеням, перевел я на свой текущий адрес немецкую поговорку, - Сначала подумай, потом руководи». Метаться по Казейнику в поисках выхода, да еще и Вьюна гонять вхолостую далее было позорно и бессмысленно. Настал черед пораскинуть мозгами. Склеить что-то авантажное из мелких черепков информации, подхваченных мною за четверо суток моего брожения в Казейнике. «Этвас ист бессер ден нихтс», - как, после заметили сторожа порядка , засадивши в острог славянского унтера Перца, - «Лучше мало, чем ничего». Склеивать я начал с анализа прошлых контактов. Хомяк, приятель школьных лет, шапочно был знаком с прожектером Семечкиным, но Словаря только на моих свадьбах видал, а с Викторией Гусевой и вовсе не встречался. Словарь, военный мой командир и друг на долгие лета после демобилизации, напротив, когда-то ударял за цензором Викторией Гусевой, но про Семечкина слыхом не слыхивал, а Хомяка вряд ли помнил. Вика-Смерть, моя товарка по институту и наперсница по жизни советского периода, отлично знала Колю Семечкина, отдаленно Словаря, и решительно не имела понятия кто таков прилипала Хомяк. Коля Семечкин, соратник мой по диссидентству, общался более-менее тесно с Викой, и Шурика встречал от случая к случаю, но с тем же Словарем ему прежде столкнуться не довелось. А главное, ничего общего эту влиятельную в Казейнике четверку, кроме близких со мною прошлых отношений, никак не связывало. Все они попросту вращались на разных орбитах. Допустить, что сюда они съехались по какому-то нечаянному совпадению, мой рассудок отказывался. Собрать их вместе был способен лишь Анкенвой. Фигура вне поля зрения, для чего-то затянувшая мою скромную персону в свою глумливую игру. Все мои догадки были, однако, сырыми, как здешняя атмосфера. Кроме, пожалуй, вывода, извлеченного мной из реакции политических лидеров Казейника на мое же вызывающее поведение. Очевидно, имелся четкий наказ Анкенвоя спускать мне любую выходку, любое нарушение общих правил, любой скандальный поступок. Казалось, Анкенвой мне выписал индульгенцию на всякий грех. Иначе бы его инквизиторы давно уже меня распяли, колесовали, переломали мне кости железной палкой, сожгли бы меня на постепенном огне, и развеяли мой прах над Княжеской площадью. Больше того. Казалось, дан еще и наказ оберегать меня от случайных стычек с аборигенами, для чего, собственно, и раздулся успешный миф о моей святости. Словом, я был неприкасаем. Нечто вроде священной коровы. Казалось, Анкенвой занес меня в красный фолиант и так занес, точно какую-нибудь сибирскую язву. Казалось, начни я выкашивать и николаевских, анархистов, а хоть бы и славян, они только шапки снимут по убитым, да тот же полицеймейстер, не моргнувши, выразит свое общее мнение: «Допустимые потери. Нормально». И вдруг подумалось мне, того-то и ждет Анкенвой. Когда смоют мертвые воды Казейника с меня все незапятнанное, что осталось в моей периодической таблице идеалов. Когда я сдамся, понявши, что нет мне пути назад. Когда я запью и сорвусь. Потеряю чувство реальности. Когда я, подобно Вию навыворот, опущу мои веки и увижу врага моего. И обрушусь я на врага моего, гневом ослепленный, как на котенка пятой осенью. Кем окажется тот котенок? Могилой, Перцем, Викторией, Словарем или безобидным, в сущности, Хомяковым? Это не важно. Важно, что я вышибу из него дух. Такой и себя на кон поставит. Такому Анкенвою сорвать с меня человечью маску равно, что банк сорвать. Может, он азартен. Или выигрыш, или к черту все. Допустим, когда я вызвался Агеева заменить у позорного столба, как удачно Коля Семечкин вылез. Могила с Митей инструкции хозяина придерживались, а Семечкин проявил инициативу. Почему? Да потому, что шанс. Могила с Митей не знают меня, а Семечкин знает. Семечкин видел, как я на Ленинградском рынке одним ударом лицо хулигану разбил. Да так разбил, что он до приезда милиции собственной кровью умывался. А дай мне отвертку в руки, шило, да еще пьяному, когда инстинкты бушуют, шанс? Конечно, шанс. И если бы выгорело, Анкенвой Семечкину такие премиальные заплатил бы, что можно бы и к жене молодой вернуться в Сокольники. И зажить сам-барин: доброе пиво с утра, к вечеру и джин-тоник, и на курорт на Сейшельские островки тоже не дурно. Здоровье и гражданство поправить. То-то он вспыхнул, и зверинец на площади зажег. Даже какой-то Маратов закон из котелка своего точно кролика вытряхнул. Любопытно, отчего это Николаю на ум пришла именно Шарлота Корде? Мне известно, что Семечкин всегда о бабах думал. Но почему не Фани Каплан? Верно от того, что Корде своего «друга народа» зарезала хорошо, а Каплан своего плохо застрелила.
- Хотя скотине на Княжеской площади, что Марат, что Кондрат. Кричи, кого хочешь.
- Разница есть. Марат Зеленин первым как-то вызвался к позорному столбу
за старую женщину, - Вьюн спустила меня на землю. - Ее приговорили за кражу мешка из-под картофеля. Против нее были прикованы двое сильных грузчиков.
Марат вызвался и замочил их. Возник юридический прецедент.
- Откуда знаешь?
- Дядя поделился, - Вьюн чихнула. - Устные мемуары. Он потом этого Зеленина тихонько пристрелил за изнасилование и убийство. Но в Казейнике Марат все равно ежегодно празднуется. Двенадцатого мая.
Мы добрели уже до безлюдного переулка, где почти все дома были разобраны до фундаментов. Лишь копченый битый кирпич, да обугленные бревна оставили на развод блошиные маклеры. Давно, видать, сгорели строения. Прежде, чем дождь пошел.
- Присядем?
- Здесь в ста метрах пешком инвалид знакомый буржуйку стережет. Учитель географии Марк Родионович, - Вьюн, продрогши до костей, глянула на меня вполне сурово.
- Присядем.
Не дожидаясь ее согласия, присел я на битые кирпичи. Вьюн постояла, и села рядом. Я накинул на нее мой чужой дождевик. Она не вступала в сопротивление. Видать, совсем ей скверно уже сделалось. Но пока я не склеил все, что собрал, мне требовалось уединение. А у Марка Родионовича уединение достигалось разве что в общественной уборной. Итак, сидя на битых кирпичах, я продолжил склеивать. Получалось примерно следующее. В автобусе Могила и его шестерки всерьез хотели меня прикончить. Но их остановил Гроссмейстер Словарь. Значит, Могила тогда еще не знал об инструкциях относительно меня, или они разыграли комедию. Скорее, разыграли. Вряд ли Могила особенно дрожит перед Словарем. После отъезда автобуса с конечной остановки что было? Словарь показал мне плацкарту. «Сбор на плацу», - сказал мне Словарь. Плац, должно быть, где-то рядом с казармами славян. Туда я еще не добрался. Что дальше? Прежде, чем «срезать в обход», он к магазину меня настойчиво подталкивал. До «Нюрнберга» я добирался часа два с половиной. Там я застал капитана Щукина, и это важно. Щукин успел мне сказать, что ход из Казейника есть. Кое-кто знает о нем. «Найдешь меня завтра, сообщу подробности», - таковы были его последние слова. Потом в наш разговор вмешался Могила. А через полчаса он зарезал участкового. Могила давно мог это сделать. Значит, наш разговор с капитаном прослушивался. Кто же знает о ходе из Казейника? Возможно, гений Максимович. Щукин долго прятал Максимовича у себя. В том же погребе. Или в другом каком-то погребе. От кого? Наверняка от Анкенвоя. Анкенвой эколога хотел позарез. Для чего похитили племянницу Щукина. Что сказал участковый Вьюну про лаборанта? Если б не Вьюн, шиш бы немцы гениального химика в свою лабораторию получили. Значит, Максимович теперь где-то есть. Где-то химичит в заводских корпусах.
- Нам нужен свой человек в охране.
- Что?
Дремавшая Вьюн соскользнула с бревна, но я успел подхватить ее за шиворот.
- Мы еще возвращаемся в Москву?
- Да.
- Нам нужен свой человек в славянском ордене.
- Ты свой человек.
- Нужен из тех, кто охраняет заводы концерна.
- Прямо сейчас?
- Нет. Прямо сейчас мы идем к чертежнику. Я у него под арестом.
- Хорошо. Там печка. Я тоже хочу под арест.
Минут через пять мы приступили к стенам уже знакомого барака. От крыльца отлепился верзила с большим целлофановым пакетом в руке и алюминиевым коленом удилища, криво сунутым за пояс. Я узнал в нем валдайского славянина Лавра.
- Ты зачем здесь?
Лавр отвесил поклон, и ткнул в меня увесистым пакетом.
- Пожевать принес, батюшка. Выпить кое сколько. Двойной рацион.
- Ну, идем с нами.
- Нельзя. Я на посту. Могила хотел двоих отправить, да я отказался. На кой вам побег из тепла, да под сырость?
- Ну, как знаешь.
Я забрал у Лавра пакет с продуктами. Лавр подозрительно осмотрел мою спутницу, взлетевшую на крыльцо барака.
- А эта куда прыгнула? Она же из николаевской шайки.
- Обернулась. Она теперь служка в нашей часовне.
- Могила знает?
Я отвел великана чуть в сторонку, и посмотрел в его серые валдайские глаза, пытаясь прочесть работу мыслей. Мысли у Лавра, похоже, отдыхали. Похоже, я смотрел в глаза ребенка, принимающего на веру все, что взрослые говорят.
- Послушай-ка, Лавр. Здесь духовные планы, врубаешься? У нас церковь отделена от славянства. Могиле известно, что эта девушка племянница Щукина. Щукина подло грохнули в магазине. Ты помнишь, как Могила отреагировал?
Лавр взъерошил пятернею мокрые вихры, силясь припомнить реакцию воеводы.
- Он сказал выпить за упокой мусора Щукина.
- Примерно так. А потом? Велел он племянницу Щукина бросить на растерзание контре николаевской? Тебе известно, что эти козлы ее изнасиловать пытались?
- Сволочи. Могила знает?
- Послушай-ка, Лавр. Ты парень честный. И я плутовать не стану. У Могилы свои заботы, как думаешь?
- Ясно. Я в упор ее не заметил. Только ты мне грех потом отпусти за нарушение караульной службы.
- Я тебе сейчас отпущу. А не заметил ты ее зря. Девушка славная. Чемпионка Москвы в боях без правил. Ты присмотрись к ней, Лавр.
Он кивнул, и присмотрелся. Вьюн, согреваясь, высоко подпрыгивала на месте. Сотня косичек взлетала вместе с нею, как будто мелькал и пропадал в пелене дождя рыжий подосиновик.
- Еврейка?
- Тебе что за разница?
- А нам лекцию Могила читал на политзанятиях. Избиение младенцев.
- Во-первых, не все евреи младенцев избивали, во-вторых, избивавшие, опять же, избивали еврейских младенцев.
- Меня папаша в детстве тоже избил, - в голосе Лавра звучало понимание
и сочувствие. - И потом еще бил.
- Тем более.
- Ну, я-то ему ответил рано или поздно. Когда в секцию тяжелой атлетики записался.
- Родителям принято отвечать, когда они строго спрашивают, - отпустил я Лавру и этот грех. - Но известно ли тебе, Лаврентий, что Христос еврей по матери?
- Врешь. Наша Иверская Богородица, что ли, еврейка?
- Именно. И сводные братья Царя Небесного. И апостолы. И композитор Шостакович.
- А Петр и Павел?
- И Петр, и Павел. И Андрей Первозванный. И Осип Мандельштам.
- Это как же российский флот плавает под стягом еврея?
- Хорошо плавает. Плавал, плавает и дальше поплывет.
- Ну, долго вы там? – крикнула Вьюн.
- Учиться тебе надо, Лаврентий, а не на лекции ходить.
Я хлопнул богатыря по плечу, и оставил его на улице.
По счастью, Марк Родионович оказался дома. Тотчас мы с Вьюном уже засели у раскаленной печки. Мы выставили перед ней растопыренные ладони, точно пытались ее остановить, и от нас валил пар, точно от славных камчатских гейзеров. Марк Родионович суетливо разбирал мешок с провиантом.
- Я уголь нашел. На карьере открылся пласт. Геологические сдвиги. Теперь осень протянем года четыре, а там и Казейник затонет.
В комнату проник худой сутулый мужчина баскетбольного роста с верхними конечностями такой длины, что правильней называть их бесконечностями. Сам он еще раскачивался в дверном проеме, а бесконечности его уже ставили на клеенку сковороду с пожаренным картофелем. Весь он походил на подвижный состав, сошедший с рельсов какой-то детской железной дороги. Все его туловище, точно составленное из вагонов, дергалось и шаталось при всяком движении. Головной вагон его имел бороду наподобие щита, каким сбрасывают сугробы с заметенных путей. Одет он был исключительно паршиво. Из джемпера один рукав у него был сорван, второй по ветхости материала был охвачен дырами.
- Владимир Свеча, - густо представился этот поезд ближнего следования. - Сосед, учитель и друг Марка Родионовича. Позвольте к вам, святой отец на совместный ужин.
- Но позвольте, - я встал, протянул ему руку для пожатия, и сразу отдернул, как только состав изогнулся на крутом повороте, а головной вагон захотел мою руку облобызать. - Вы младше. Хотя… и чему же вы обучаете Марка Родионовича?
- Я учитель гимназии, то есть да, - состав подошел к платформе и кое-как пристроился на табурет. - Средней школы. Мы с Марком Родионовичем коллеги. Владимир. Преподавал биологическое учение. Теперь так.
На столе уже были разложены продукты из моего двойного рациона, стояли три бутылки водки «Rosstof», и пять приборных вилок для жареного картофеля уже прислонились к сковороде.
- Владимир наиинтереснейший собеседник, ваше преподобие, - Марк Родионович, потирая ладони, сел на место хозяина. - Прошу к столу. Именно по рюмочке. Володя, зови дирекцию.
Впрочем, директор уже и без Володиного звания, пожаловал. Директор краеведческого музея и нудист-любитель Виктор Сергеевич Пугачев на этот раз явился в вечернем костюме. То есть, с обнаженным торсом, но в тренировочных штанах и забинтованной шее.
- Солил? - Пугачев, спрятавши руки за спину, двинулся на Владимира.
- Солил.
- А я соль принес, - директор вынул из-за спины граненую антикварную солонку из тех, что разъезжают в пассажирских купе. - Отнести?
- Еще посолим, - возразил, наливая водку в тоже граненые стаканчики, Марк Родионович.
Из краткого разговора между соседями я понял, что в интеллигентном бараке не принято было с пустыми руками в гости являться. Мы с Вьюном тоже присели к столу. Затем уже все молча выпили аперитив, съели жареный картофель, заедая сырокопченой колбасой и шпротами, затем еще выпили по граненому стаканчику, и еще по граненому стаканчику. Вот тогда-то Марк Родионович взял из угла шестиструнную гитару с бантом на грифе и запел, и заиграл переборами на удивление хорошо. Пока инвалид спрашивал у ясеня, где его любимая, краевед Пугачев пригласил Вьюна с моего дозволения на плавный танец. Они станцевали.
Пугачев со своим голым торсом держался исключительно деликатно, смотрел строго перед собой, вел партнершу на дистанции, и довел на место, когда Марк Родионович расспросивши, наконец, все деревья выяснил, что любимая вышла замуж за друга. Свеча погрустил, слушая танец, а затем подал состав чуть вперед.
- Так знайте, - он погрузил окончания волосатой бесконечности в бороду, и поведал нам. - Случилось наяву, что мой друг пришел с фронта. Друзья постоянно с фронта приходят. Я взвесил эту последовательность. На всем отрезке человеческой эволюции друзья приходят с фронта.
- Что они делают на всем отрезке? - спросил я, ибо Владимир как-то очень задумался.
- Они истребляют своих друзей, - пояснил Марк Родионович за коллегу. - Точнее, врагов. Истребленными врагами наполняются верхние слои геосферы. Друзья их вспоминают как героев, павших за отчизну. Они все падают за отчизну. И друзья, и враги.
- Продолжайте, Володя, - оборвал Пугачев витийство чертежника. - «Ваш друг пришел с фронта».
- Да. И пришел не так, чтобы шибко, но как-то, - головной вагон дернулся, и замер. - Как-то, словом, пришел. А в отсутствие друга его любимая скончалась от гонореи.
- Гонорея не смертельна, - мягко возразил Пугачев.
- Смертельна, - бесконечность вознеслась над составом, чуть не разбивши декоративную лампу. - Когда парочка друзей столкнут любимую с крыши двенадцатиэтажного дома.
- Безусловно, - поддержал я Владимира, чтобы он скорее окончил свою новеллу.
- Но друг пропустил сообщение о смерти любимой женщины, - далее состав проследовал без остановок. - Я ввел его деликатно в обстоятельства, но он даже и не удосужился вникнуть. Друг ответил искренне: «желаю, мол, на танцы ее позвать. Она славная. Потанцуем». И, знаете, так улыбнулся как-то. Миновало, думаю, месяца три или же более того, когда я встретился с ним в филармонии на струнном концерте. Он, знаете ли, бодрый такой, обрадовался мне. Потрепал меня по шее. «Ты, - говорит, - обожди, Владимир, у буфетной стойки. Любимая в дамскую комнату отлучилась. Губы красит. Она тебе обрадуется. Ты верь у буфетной стойки». Вообразите же, все это время он жил с ней. С ощущением, будто любимая вот-вот появится, и в целом прижмется к нему, и так далее. Словом, друг мой так любил свою любимую, что попросту не поверил в ее гибель. А в Арктике 40 процентов паковых льдов растаяло. Они просто испаряются под воздействием атмосферного парника. Еще лет через двадцать Арктика исчезнет, выкинув полтора триллиона тон двуокиси углерода, которые скопились под ее ледниковыми кернами. Значит, и еще в два раза увеличится ее содержание в атмосфере. И все это следствие антропогенного фактора, товарищи. С чем я и поздравляю грядущее поколение мутантов.
- Вы уклонились, Володя, - тронутый его сентиментальным рассказом, инвалид отхлебнул водки прямо из горлышка.
- Ни на градус, - мрачно отозвался учитель биологии. - Мы так любим свою планету, что попросту не поверили в ее гибель. Планета уже мертва, а нам все кажется, будто она в дамской комнате губы красит.
- Это теория струн, - Марк Родионович отставил гитару. - Лучше выпьемте за здоровье молодых.
- Что-то я не заметил в Казейнике молодых.
Пугачев бросил на меня проницательный взгляд. Он определенно хотел что-то сказать, но задержался. Бесконечность Владимира отняла у инвалида бутылку и разлила всем аккуратно поровну. Вьюн толкнула меня локтем и красноречиво уставилась в потолок.
- Зови, - разрешил я снисходительно.
Вьюн без лишних церемоний покинула наше застолье. И Пугачев, наконец, раскололся. Действительно, мягкий человек. Не хотелось ему в присутствии юной особы поведать мне краткий курс новейшей истории Казейника.
- Видите ли, - начал он, разглядывая вытертую клеенку. - Вы здесь недавно. То, что кажется вам абсурдным обстоятельством, для нас обстоятельство грустное, но естественное. Средний возраст обитателей Казейника 40-70 лет. Есть и те, кому не более тридцатки, но меньше сорока им не дашь. Больной климат, отсутствие витаминов, пьянство и отчаянная нужда состарили их прежде времени. Бабы в Казейнике рожать перестали после 95-го, когда случились необратимые изменения окружающей среды.
- Стало быть, еще остается молодежь, - напомнил я Пугачеву.
- Не остается, - Виктор Сергеевич как-то вжал голову в плечи, а, может, мне и привиделось, ибо шеей он обладал весьма короткой. - Не осталось, батенька. Тех, кому сейчас было бы к двадцати, успели переправить в областной стационар. Эпидемии скарлатины, кори, ветрянки, прочих именно детских заболеваний обрушились на Казейник сразу, как изменился химический состав атмосферы. А которым было бы к 30-ти из женского пола, съехали в столицу в поисках женихов. Согласитесь, юным особам трудно без любви. Юность, конечно, привилегия сама по себе, но именно, чтобы влюбляться, и рожать, и быть счастливыми.
- Разве молодые люди из поселка ни на что не годились? Трудно поверить. Первая любовь настигает на месте.
- Молодые их сверстники пали в подавляющем большинстве.
- Пали?
- Я, видите ли, хронику веду. Полагаю своей обязанностью перед потомством.
- О каком потомстве речь?
- Верно, - Пугачев затеребил подбородок. - Этого я не предусмотрел.
- Вернемся к падению, уважаемый собутыльник.
- Да. Почти все они пали в криминальной войне, мною названной как 1-я Паническая война. Молодежь тогда исповедовала культ силы. Мальчишки стремились в гангстеры. Еще и подпали под влияние уголовной среды с ее романтикой легкой наживы. Сами знаете, рабочий поселок.
Я знал. Меня самого воспитала улица. Близкое соседство с фабричными районами воспитало меня. Именно улица, но не армия привила мне начатки достоинства, преподала урок чести, отучила бояться врага, ибо не так страшен разбитый нос, как страшна потеря уважения уличного братства. Мы отчаянно дрались и самозабвенно дружили. Мы были взрослее своих родителей. Наши слова не расходились ни с поступками нашими, ни с убеждениями. После школы мы скидывали мышиные костюмчики, кое-как приготавливали уроки, а, чаще, и совсем не готовили, ели наскоро, влезали в расклешенные брюки, обували обувь с подковками, и шли вон из тесных квартир туда, где нас ждали братские объятия, алжирское вино, сигареты «Прима», и внезапных крик запыхавшегося мальчишки, прискакавшего Бог весть откуда: «Наших бьют!». Мои отважные хулиганы, но не трусливый комсостав полка ракетных войск втолковали мне истинную присягу: «Будь верен себе, товарищ». А как раз таки зависимость от советского офицерства 70-х с его бесчестием, ханжеством, равнодушием и жестокостью дала мне объяснение, почему революционные советы солдатских депутатов мочили его без суда и следствия. Ибо следствие всегда результат причины.
- За что же они воевали?
- Да за коммерческий ларек, - по праву хозяина влез Марк Родионович в нашу беседу. - Видали сгоревшую лавочку сразу за «понтонами»? Там и обменный пункт валюты помещался. Там нынче таможню восстановили.
- За один ларек?
- Второго-то в Казейнике и не было, - пожал плечами географ. - А владелец его, армянин по национальному признаку, теперь главным сантехником в николаевской общине. За перебойную циркуляцию пива отвечает. Говорят, он сам эту циркуляцию изобрел. От пивного заводика через перегонные трубы химического комбината и обратно. Круговое течение.
- Ловко. Армянина, случаем, не Геннадий зовут?
- Зовут изредка, - подтвердил мою догадку Марк Родионович. - Чаще зовут армянином.
- И за чей же это счет бесплатное пиво гоняется?
- Интервенты, - головной вагон Владимирского поезда от ненависти дрогнул и сдал назад. - Акционеры «Франконии». Пивное производство с молотка приобрели. Считай, задаром. Конкуренции здесь нет. Теперь мещан спаивают, чтобы экологическое равнодушие поддерживать.
В кабинет географии зашли Вьюн с Лаврентием.
- Погреться, - снимая форменную черную фуражку, молвил, точно извинился, Лаврентий. - Вы пейте-закусывайте, господа интеллигенция. Мы у печки тихо присядем.
Застолье встретило извинение молча. Смолчать интеллигенции было о чем. Штык-юнкер славянского ордена равнялся для обитателей барака примерно гестаповскому начальнику где-нибудь в гетто.
- Присаживайтесь, - разрешил я за всю компанию. - Угля совок подкиньте в топку.
- Что он делает здесь? - тихо процедил Владимир, бессильно сжимая бесконечности в огромные кулаки.
- Караулит, - успокоил я собеседников. - Я у них под домашним арестом.
Лавр, впрочем, демонстративно сел к обществу спиной и о чем-то увлеченно зашептался со служкой. Возможно, о преимуществах ближнего боя, или же об иных преимуществах, а только интеллигенция, выпив короткую серию из граненых стаканчиков, забыла о нем.
- Вернемся к молодежи, Виктор Сергеевич, - напомнил я Пугачеву. - Черт с ней пока, с интервенцией. Что же, они перекокали друг дружку из-за маленького киоска?
- Не думаю, - Пугачев, однако, именно думал, закусывая рыбой. - Автоматов системы Калашникова у них как-то сразу много появилось. На какие, вопрос, деньги? Через уголовников кто-то поставил. Тогда, как везде, раскручивалась приватизация комбината, производящего мочевину и прочие удобрения. Паны дрались, у мальчишек чубы трещали.
- А милиция?
- Смеетесь? Что районную милицию, что уголовников, разумеется, плутократы скопом приобрели. Щукин переживал. Это правда.
- И Геннадий, - вставил Марк Родионович. - Армянин хотел прекратить это чудовищное кровопролитие. Запалил обмен валюты собственными руками. Я рядом стоял, когда его имущество полыхнуло. Какая-то бабушка злорадно крестилась тут же: «Красота! Армянина-то подожгли!». А он печально смотрел на полыхание, и одно только произнес: «Красота спасет мир».
- Значит, не спасла, - подвел итог Виктор Сергеевич. - Мир наступил, когда почти все пали. Сколько мальчишек здесь похоронено за рекой. Почти все учились у Володи с Марком.
- А почему первая? - спросил я у Пушкина. - Полагаете, будет и вторая Паническая война?
- И скоро, - убежденно кивнул Пугачев. - Именно скоро. Анархисты, я случайно подслушал на площади, обсуждали. Я уловил только «ан дер цвайтен криг». Через два дня? Через две недели? Этого я не разобрал.
- Вы и немецкий знаете?
- Только русский, да немецкий.
- А мне сказывали, будто вы специалист по угро-финскому языку.
- Суровая ложь. Мой отец штурмовал угро-финскую линию Маннергейма. Память о нем живет в моих сердцах.
Я обернулся к печке. За разговорами я не заметил, как ускользнули из учительской Вьюн с моим надзирателем. Я этого ждал, потому сразу же отметил событие граненым стаканчиком водки.
- Часто врете? - я глянул на Марка Родионовича, закусывая.
- Часто, - сознался инвалид. - Вернее, редко.
- Нога под «Нюрнбергом», или поглощена аномалией?
Головной вагон поезда низко рассмеялся.
- Ему ногу заводская дрезина отмахнула, - утерев слезу бесконечностью, сообщил Владимир Свеча. - На день педагога задолго до интервенции.
На этом наше веселое застолье кончилось. Митя его закончил.
Вышибленная мощным ударом, дверь повисла на верхней петле, а затем и грянула на пол учительской. В пустые ворота влетели пятеро нападающих с клюшками. Все из команды анархистов. Капитан команды Митя, замыкавший штурм ворот, обогнул нападающих и поставил у ног моих стальную канистру.
- Гутен абен. Кто Пугачев? - Митя осмотрел нас, как будто не знал он каждого, сидящего за столом, а знал он только свое дело.
Заметивши старенькую пишущую машинку в руках одного из нападающих, Виктор Сергеевич очень побледнел, метнулся к сетке с глобусом и начал ею размахивать
на все стороны.
- Жандармы! - орал при этом Виктор Сергеевич. - Каратели! Не пропадет мой скорбный труд! Оковы тяжкие падут!
- Вряд ли, - снимая перчатки, Митя криво усмехнулся. - Это ваш скорбный труд?
Он достал из кармана смятый лист бумаги, развернул его и показал историку. На бумаге заглавными буквами был отпечатан какой-то текст. Виктор Сергеевич все еще продолжал размахивать глобусом, но уже молча.
- Вы арестованы, гражданин Пугачев. Отдайте глобус. Глобусы брать запрещено. Из личных вещей можете взять с собой только смену белья, и зубную щетку.
Нападающие вырвали глобус у Виктора Сергеевича, закрутили ему руки за спину и вывели из комнаты. Митя тронул сапогом стальную канистру.
- Их превосходительство Хомяков к медицинскому спирту представили тебя, пастор. За их героическое спасение от пули мятежников. Лечись пока.
Митя крутнулся на каблуках и, насвистывая, покинул чертежный кабинет.
Владимир, доселе безмолвствующий, смел со стола бесконечностью многое.
- Какая низость! - вскричал он отчаянно. - Боже, какая низость! Ведь это для нашей организации Пугачев листовки печатал! Ведь он даже и не зеленый!
- Что ему будет?
На мой вопрос Владимир только дернулся всем своим поездом.
- Партия зеленых официально террористической организацией объявлена, - Марк Родионович едва не плакал. - За любое содействие смерть без права переписки.
Бичевание арматурой у позорного столба.
Мне сразу сделалось ужасно холодно. Я сразу понял, что случившаяся беда целиком на моей совести. Нарочно же Виктория при мне велела Мите взять Пугачева. И Митя нарочно при мне час ареста назвал. Отрепетировали. Но я о себе только думал, точно здешние обитатели не из плоти состоят, не страдают, не жертвуют собой, а так. Пустые места. Я подошел к буржуйке, и прислонил обе ладони к раскаленной поверхности бака. Но что с того?
- Помилуй, отец, - бормотал Марк Родионович, обмазывая обожженные ладони мои какой-то гадостью. - Ты-то здесь причем? Для чего терзаться?
Я же сидел на табурете, не смея взгляда поднять на географа. Подловил меня Анкенвой. Скоро и верно становился я в Казейнике падалью.
Во сне я разгадывал символику, и тем разрушал грязный заговор землемеров против человечества. «Перевернутый деревянный циркуль не что иное, как баба, задравшая ноги. А между ними Грааль. Он же знак сельского плодородия. Он же холм Венеры и финансовая пирамида. Расшифровка скрещенного с циркулем заступа далась мне с трудом. Для начала я определил, что мне напоминает сия лопата. Больше прочего лопата смахивала на плоское стальное приспособление для обработки почвы, оснащенное для удобства круглой деревянной рукояткой.
Если бы лопата была совковая, я рассекретил бы участие в заговоре землемеров КГБ. Но лопаты была штыковая. Штыковая лопата не будила во мне ассоциаций. «Штык молодец, встретить чью-то идею в штыки, - лихорадочно размышлял я, переворачивая лопату и так, и сяк, и в профиль. - Как русский за штык берется, так враг трясется. От чего трясется? От смеха? Ясно, любой враг бы животы надорвал, возьмись кто-то из русских голыми руками за обоюдное лезвие. Но что в этом закодировано? Какая в этом периодичность?» Смысл ускользал от меня.
Я топтался, пока землемерие плело свою сеть. И все оттого, что я по наивности не окончил Гарварда. Будь я символист Роберт Ленгдон из Гарварда, я бы давно уже нашумел. Расколол бы эту лопату к чертовой бабушке. Я бы живо нашел ей применение. Но не в моем характере пасовать, уважаемый читатель. И я тайком вклинился в Роберта Ленгдона. Скопировал его замашки. Я стал думать как он, хотя такой бессовестный плагиат фантазии, разоблачившей самую «Тайную вечерю», мне чести не добавил, но цель вскоре была достигнута. Во-первых, лопата сразу обрела последовательность. Штыковая лопата в профиль мне напомнила единицу. Первое из чисел в последовательности Фибоначчи. А это уже зацепка. Далее и штыковые символы набежали. Под определенным градусом здесь и сосок римской волчицы, и расплющенная тиара Папы, и центральный лепесток французской лилии, и, главное, дамское лоно в форме Грааля, как плодородной утвари. Действуя по правилу буравчика, я медленно раскручивал символические козни землемеров, пока не проснулся. А проснувшись, я пришел в крайнее беспокойство за судьбу Виктора Сергеевича Пугачева. Но что я мог изменить, когда пробил час упущенных возможностей? «Не сделанного тоже не воротишь», - с такой только мыслью ушел я утром от Марка Родионовича, оставив ему на прощание канистру медицинского спирта. В коридоре я налетел на слепую гражданочку со строгими глазами, поверх которых были надеты усиленные очки. Перед собой гражданочка несла полотенце на вытянутых руках. Так обычно подносят хлеб-соль дорогому гостю.
- Извините покорнейше, - пробормотал я, хлопотливо и кое-как выбираясь из ее невольных объятий. - Сумерки в коридоре. Темновато. Ни черта не видать.
- Распишетесь? - вместо приема извинений спросила гражданочка.
- Я женат.
Словно бы не услышав моего последнего заявления, гражданочка извлекла из бокового халатного кармана какой-то свиток.
- Трудно предсказать, где колесо фортуны поджидает, - она распустила свиток, обернувшийся плотным бумажным изделием, и протянула мне искусанную шариковую авторучку. - Шла принять холодный душ, а встретила вас, не правда ли?
- Точно так, мадам.
При ближайшем осмотре изделие оказалось грамотой Министерства просвещения СССР, удостоверяющей, что завуч средней школы поселка Казенников Лидия Терентьевна Фирс отныне производится в заслуженные учителя. С печатью и подписью министра. Ниже подписи министра имелись еще три-четыре подписи, расставленные как попало и разными пастами, также подтверждающие факт производства.
- Но для чего вам еще какая-то подпись?
- Вы святой, - коротко пояснила гражданочка, видимо, Фирс. - Я свидетель тому.
- Кому?
- Именно как массы женщин молитвенно тянули к вам руки на Княжеской площади. Воочию.
- Массы женщин молитвенно тянули руки к офицерам СС, отправлявшим их в газовую камеру. Вряд ли офицеров СС канонизировали.
- Мне все равно, - отозвалась заслуженный учитель. - Я атеистка.
- Тогда тем более не понимаю.
- Не проще ли подписать? - мягко, но твердо предложила завуч. - Владимир ванную комнату займет. И надолго.
Я поставил автограф под всеми прочими, отдавши грамоту и ручку безумному завучу Фирс. Это было самое меньшее, что я мог для нее сделать.
- Здесь все знаменитости, каких я повстречала на моем жизненном пути. - Она вплотную приблизила очки к нижнему краю грамоты. - Министр нашего с вами просвещения товарищ Михаил Прокофьев, актер Лазарев, поэтесса Юнна Мориц.
Она заглянула в грамоту, будто дива, позабывшая знакомую партитуру.
- И вот еще режиссер анимации Калишер, и певица-бард Никитина, теперь еще вы. Ах, я прожила на склонах Парнаса и Голгофы!
С этим жарким заключением, она умчалась в совмещенный санузел. А я с тяжелым сердцем вышел не улицу. Служку я знал где искать, и отправился к дому Щукина. Внешне дом казался пустым. Но я сразу заметил казенную полоску с печатями, какие нарезаются для заклеивания дверей. Полоска была сорвана. Я тихо вошел в капитанские покои. Внутренне дом казался пустым. Стащенный на пол с кровати матрас был испачкан кровью. Два быстрых вывода взволновали меня. Первый. Вьюн притащила сюда Лаврентия и провела с ним бурную ночку. Единственное в доме ложе было коротковато для молодого гренадера. Второй. Бурная ночка завершилась кровопролитием.
- Какие новости?
Анечка Щукина молниеносно развернула меня точно свежий номер газеты. Она висела в дверях кладовой, энергично подтягиваясь до шеи к верхнему косяку. Из одежды на ней было что-то узкое на бедрах. Обнаженная ее грудь нулевого размера слегка набухала при каждой следующей подтяжке.
- Ты что, с Лаврентием спала?
- Давай, давай, говори сейчас: «Еще от горшка два вершка, предохраняться надо, он тебе не партия, - Вьюн соскочила на пол, обогнула меня и взялась облачаться в разбросанную по кровати одежду. - А если я узнала в нем Альтер эго?
«Второе я», конечно, сильный аргумент. Особенно у девиц юного возраста.
Свое «второе я», они узнают куда быстрее, нежели первое.
- У тебя отец есть?
- Ну, есть, - ответствовала она тем тоном, в каком сразу читается: «все вы, старые пердуны, одинаковы».
- Хороший отец?
Молчание.
- Вот ему ты и рассказывай про Альтер эго. Коли он хороший, выпорет.
- Представляешь? - тут же сменила тему Вьюн. - Лавочка мой оказался девственником.
- Вижу, - я искоса глянул на испачканный кровью матрас.
- Это моя кровь, - смутилась Вьюн. - Порезалась, когда отбирала у него ножик.
Вьюн показала мне забинтованную ладонь, которую почему-то прежде я не заметил.
- Представляешь? Он хотел кастрировать себя от огорчения, когда у него поллюция случилась. Пришлось вдолбить, что подобное часто случается, когда в первый раз. Это же фактически?
- Не знаю. У меня не было первого раза. Я с третьего начал.
Вьюн посмотрела на меня, как смотрят женщины, внезапно открывшие что-то новое в мужчине, с которым прожили долгую и скучную жизнь.
- Где Лаврентий? Он мне нужен теперь.
- Долг пошел исполнять. Караулить вашу драгоценную личность, батюшка.
- Значит, мы с ним разошлись. Плохо.
- Как у всех отцов и детей, - внезапно изрекла Вьюн слишком зрелое для особы своих лет наблюдение. - Отцы и дети всегда идут навстречу друг другу. И всегда почти расходятся.
Покончив с одеванием, она заварила чай и подала мне в металлической кружке, мною же накануне и растоптанной.
- Лаврентий починил. Пальцы у него тренированные.
Вьюн подсела к столу и скроила многозначительную гримасу.
- Ладно, выкладывай.
Я отхлебнул горячего чаю.
- Мы с Лавочкой грибками дядиными закинулись, - начала Вьюн издалека. - Его не вставляло. Пришлось мне среди ночи погружаться.
- Погружаться?
- Дядина команда. Представлял свой погреб типа как подлодку. Ну, и опрокинула я на капитанском типа мостике один ящик с грибами. А в земле смотри что.
Она выложила на стол кассетный старенький диктофон.
- Полиэтиленом был обернут.
- Слушала?
- Когда? Пока Лавочка ушел, пока умылась, пока зарядилась, а ты уже здесь.
Помедлив из страха узнать что-то обнадеживающее, я включил записывающее устройство на воспроизведение. Вопросы Щукина и ответы Максимовича звучали с искажением и глухо. Я довернул колесико до предельной громкости. Голос Щукина:
- 6-го июля 2009 года. Я, дознаватель по преступной деятельности концерна «Франкония», подпадающей под статьи 111, 189, а также с 234 по 239, и с 246 по 257, а также 358 статью УК РФ участковый капитан Щукин продолжаю запись добровольных показаний старшего лаборанта НИИ экологии имени Ламарка, присутствующего напротив господина Максимовича Генриха Яковича.
Голос Максимовича:
- 358-я статья?
Голос Щукина.
- Так точно, Генрих Яковлевич.
Голос Максимовича:
- Вы сами-то ее давно освежали, Щукин?
Голос Щукина:
- Помню в общих чертах. Глава 34. Преступление против безопасности человечества.
Голос Максимовича:
- Помнит он в общих чертах. Это называется экоцид, уважаемый. Массовое уничтожение растительного и животного мира, отравление атмосферы или водных ресурсов, а также совершение иных действий, способных вызвать экологическую катастрофу.
Голос Щукина:
- Я понимаю.
Голос Максимовича:
- Хрен ты понимаешь. Сопи в две дырочки, портвейн грибами закусывай. Экоцид не есть преступление против безопасности человечества. Экоцид преступление против безопасности планеты. Все твое тупое человечество попадает в общих чертах под эту уголовную статейку. От вшивых автолюбителей до народных избранников, затыкающих нефтедолларами дыры в бюджете.
Голос Щукина:
- Предлагаешь 358-ю исключить?
Голос Максимовича:
- Предлагаю.
Голос Щукина:
- Исключили. Дальше пойдем?
Голос Максимовича:
- Ходи.
Пауза. Голос Максимовича:
- Так я слона возьму.
Пауза. Остановивши воспроизведение, я посмотрел на служку.
- Они что, в шахматы играли?
- Откуда мне-то знать? Меня здесь не было, когда Максимович у дяди кантовался.
- Позабыл, извини.
Я снова включил воспроизведение.
Голос Максимовича:
- Как я уже ранее выложил, это мои гипотезы, капитан. И профессора Чистякова, разумеется. Технология синтеза RM 20/20 сама по себе гипотеза. Что у нас? Анализ производственных отходов? Замеры почвы? Ну, ртуть. Алхимия, словом.
Голос Щукина:
- Почему алхимия?
Голос Максимовича:
- Согласно дошедшим письменным источникам, во всех алхимических традициях ртуть присутствует как основной элемент. Ртуть и киноварь.
Голос Щукина:
- Киноварь? Еще какая-то мерзость?
Голос Максимовича:
- Сульфид ртути. Да и не в ней проблема, а в мифологии. Слишком высокая устойчивость кристаллической решетки. Чистота 99,9. При таких заданных величинах пытаться выбить атом из любого ближайшего по структуре химического элемента и получить на выходе RM 20/20 все равно, что ботинком пытаться выбить опору Большого Каменного моста.
Голос Щукина:
- И все же технологию производства красной ртути концерн «Франкония» наладил именно у нас?
Голос Максимовича:
- Судя по самой же природной аномалии, ответ мой «да». Такое пространственное искажение, в каком оказался точно в пузыре наш Казенников, мог только вызвать источник мощнейший и неизвестный современной ортодоксальной химии.
Голос Щукина:
- Профессор Чистяков поддержал вашу версию, говорите?
Голос Максимович:
- Как рабочую. Теперь он сам работает на немцев. Переметнулся, гнида. Большой куш, видать, посулили ему. И мне сулили, потом угрожали, да я слинял. Чтобы они еще всей планете устроили Холокост, и чтобы еврей Максимович им еще содействовал? Пусть отсосут, чистокровные.
Голос Щукина:
- Профессор мужик не глупый. За то и профессор. Кому на кладбище куш пригодится? Тебе пугали, значит и его. Только его запугали. Ты один в поле вояка, тебе легче. У Чистякова двое салажат в Москве.
Длинная пауза. Голос Максимовича:
- Если верить той же мифологии, RM 20/20 - сверхтяжелое вещество, по боевым характеристикам в 10 раз превосходящее оружейный плутоний и позволяющее создавать компактные ядерные заряды.
Голос Щукина:
- Компактные насколько?
Голос Максимовича:
- Размером с хозяйственные спички. Какой-нибудь безумный калиф на час все свои нефтяные скважины за такое уступит. На карту много поставлено, Щукин. Подорвать надо из Казейника. Убедить как-то государственных мужей, чтобы небольшой такой атомной ракеткой шарахнули по концерну, пока не поздно.
Голос Щукина:
- Да как подорвать, если сами сказали, что мы практически в пузыре?
Голос Максимовича:
- Есть один гештальт. Конечно, теоретический, но есть. Небольшая такая расчетная таблица отклонений, оставляющая нам некоторую лазейку. Как вам известно, сила гравитации обратно пропорциональна квадрату расстояния.
Голос Щукина:
- Допустим.
Голос Максимовича:
- Из чего следует: чем дальше мы окажемся от ядра с уже сублимированной массой RM 20/20 как мощного источника гравитационного поля, формирующего вокруг себя параллельный геометрически устойчивый атмосферный пузырь…
Пауза. Голос Максимовича:
- ...тем легче нам будет покинуть Казейник. Проблема, на первый взгляд, чисто техническая. Но именно решение технической проблемы нам закроют в первую очередь. Никакой носитель, способный пробить с достаточным ускорением тропосферу, где гравитация наиболее сильна, нам с вами не светит. Так, что забудем о личном Байконуре и вспомним о метафизических особенностях фрактальных волн.
Голос Щукина:
- Объяснитесь проще, Максимович.
Голос Максимовича:
- Объясняюсь проще. Переход от ламинарного к турбулентному течению воздушных масс, в тропосфере происходит при достижении некоторого критического числа Рейнольдса. Далее в среде самопроизвольно образуются нелинейные фрактальные волны. Вот здесь-то и удалось мне рассчитать некую парадигму скользящих коридоров.
На этой фразе я выключил диктофон и спешно заткнул его в сапожное голенище. С улицы донеслись до меня приближающиеся голоса, благо, что стекла в усадьбе Щукина давно были высажены, и окна, заколоченные редкими досками, отлично предупреждали о потустороннем приближении. Дверь в покои Щукина анархисты высадили с одного удара. Тем паче, я не запер ее. Согласно инерции ударник еще и табурет кувалдой разнес.
- Македонский тоже был великий полководец, - глядя на вышибалу, накрывшего своим телом уничтоженный табурет, произнес городничий Митя.
Следом за Митей в горницу по-хозяйски ввалились трое квартальных.
- Давно прослушиваете?
- Вторые сутки, - Митя придвинул к столу уцелевшую свободную табуретку и сел против меня. - Где вы, падре, ночевали, - там и устанавливаем.
- У Марка Родионовича тоже?
- И у него, - кивнул городничий.
- Он знает?
- Как же ему не знать, - ухмыльнулся Митя. - При нем кабельное телевидение в бараке устанавливали. Оперативная съемка. Исключительно по санкции верхних эшелонов.
«Совсем отчаялся инвалид, - подумал я с горечью. - Не только меня, он и Володю с Пугачевым подставил. Меня-то ладно. Да и не мне его судить. Сам я зараза».
- Быстро вы среагировали, Дмитрий Кондратьевич.
- Мимо шел. Ребятам говорю: «Может, падре намылился чаи гонять? Авось,
да и нас подогреет. На улице-то сырость. Наугад постучали.
- Кувалдой?
- Печатку не надо казенную обрывать. Дом убитого под следствием. Посторонним вход воспрещается.
- А ей? - я кивнул на Вьюна.
У Мити были все ответы.
- Ей как служке Орден келью отгородил внутри вашей кельи при казармах, святой отец. Так что же насчет горячего чаю?
- Вели-ка ты, Митя, своим барбосам отсель выметаться. Наедине потолкуем.
Городничий обернулся к застывшим у двери квартальным.
- Слышали, что падре велел?
Квартальные спешно вытряхнулись из горницы, поставивши за собой снесенную дверь на место.
- Что с Пугачевым?
- Помиловали, - Митя насыпал махры на газетный клок и склеил языком самодельную сигарку. - Коллегия прежние заслуги учла.
Он чиркнул спичкой о ноготь и с удовольствием затянулся, пустивши дым через ноздри.
- Решили без лишнего садизма. Отделением головы от прочего туловища. В три часа на Княжеской площади. Уже и колода у позорного столба установлена.
- Кто голову будет рубить? Могила? Перец?
- Не, - городничий хмыкнул, - Лаврентия назначили.
Вьюн побледнела, сжала кулаки и двинулась к Мите. Я успел перехватить ее и толкнул на кровать. Словно бы не заметивши происходящего, городничий лениво продолжил.
- Заслуги учли. Перспективный молодой человек. Теперь на плацу тренируется. Дрова рубит.
Наблюдая одновременно и за Митей, и за Вьюном, я лихорадочно соображал:
«Сволочи. Троих удумали махом погубить. Лавра, конечно, мы потеряем, если он Пугачева казнит. А Вьюн, конечно, вступит в неравный бой, и я ее вряд ли удержу». Вьюн, оцепеневши от горя, прямо сидела на кровати.
- Спасти Пугачева можно?
- Можно, - откликнулся Дмитрий Кондратьевич. - Выкупить можно. Прямо сейчас и покупайте. За диктофон пострадавшего Щукина уступлю. С кассеткой, разумеется.
- С кассеткой, значит.
- Я уполномочен, Ваше преподобие. Слово анархиста. Виктора Сергеевича стремительно освободим после купчей. И машинку ему пишущую вернем. Без рычагов со шрифтом, разумеется.
Вьюн смотрела на меня умоляюще. А в сапожном голенище лежал, возможно, единственный способ вырваться из Казейника. Анкенвою, конечно, чихать и на Пугачева, и на все это зеленое подполье, прикинул я быстро. Ему, пожалуй, и на диктофон-то чихать. Вернее всего чихать. Ему теперь интересно убийцей меня сделать. Хотя бы косвенным. Но возможно, что и кассету с записью лаборанта ему очень даже заполучить желательно.
- Так что же, пастор? - городничий бросил на половицы докуренный бычок и притоптал его подошвой. - Сойдемся в цене?
- И давно ты, Митя, таким подонком стал?
Лицо анархиста затвердело, а взгляд на мгновение сделался малообещающим.Но тут же он рассмеялся.
- Давно, святой отец. Каюсь. Мне в отличие от вашего из Казейника нет пути. Я и пары суток не проживу за пределами. Заказан я семьей одного живодера подстреленного. Я ведь из контрактников подался в анархисты. Я на войне веру и в государство, и в Господа потерял. Такой замес. Удовлетворил я твое любопытство, преподобный? Ты счастлив?
Нет. Я не был счастлив. Но я еще был. Я достал диктофон из голенища и бросил его Мите на колени.
- Кауф ист кауф, - городничий встал с табуретки, упрятал записывающее устройство в карман и протянул мне руку для пожатия. - Покупка есть покупка по-нашему, по-немецки.
- Обойдешься.
- Обойдусь, - легко согласился Митя. - А Пугачев уже на воле, считайте. Откинулся краевед. И штык-юнкеру передам, чтобы дрова колоть завязывал. Честь имею.
Махнув подбородком, он вышел из дому, для чего ему еще раз дверь пришлось опрокинуть. Вьюн подскочила с кровати, чмокнула меня в щеку и пристроилась на освобожденную табуретку. Я на Вьюна не смотрел. Мне было горько и пусто.
- Что дальше куда? - Вьюн готова была исполнить любое мое пожелание.
- На пристань к татарину.
Вьюн обиделась. Угрюмо наблюдала она, как я дую на остывший кипяток. Потом дошла до тумбочки, стащила с нижней переборки фотоальбом в бархатной синей обложке, названной латунными знаками «ДМБ-79». Мрачно перекидывала страницы с видами атомных подводников, обрамленных карандашными виньетками. Спросила, не поднимая глаз.
- Снова обменяешь меня на самогон? Наверное, ты все готов обменять на самогон.
- Все, - согласился я. - Кроме товарищей по оружию, кота Париса, жены моей и пуговицы от кожаного испанского плаща.
- Даже для тебя довольно дико сравнивать жену и пуговицу, - молвила Вьюн.
- Да, разница есть. Жену я не желаю менять на самогон. Могу, но не желаю. А пуговицу не могу. Я потерял ее на улице. Или в подъезде. Или в квартире. Надеюсь, что в квартире.
- Тогда зачем тебе к татарину?
- Дело есть.
Об утрате диктофонной записи я досадовал. Сильные чувства остались в близком прошлом. Теперь я испытывал более умеренные эмоции. Испытания проходили успешно. Впрочем, и постиг я до прихода жандармов кое-что более существенное, нежели природу фрактальных волн, о которых я уже постиг в географическом обществе инвалида. Постиг я, что за товар производился Анкенвоем в полумиле от поселка. Постиг я чудовищную тайну. «Франкония» не просто сжигала чужие химические отходы. Сжигание было цветочками. Ягоды оказались куда тяжелее. «И истоптаны ягоды в точиле за городом», - вспомнил я отчего-то слова из книги «Откровение».
Кто Анкенвой, теперь я догадывался. Почти наверно. Понял, когда услышал гипотезу Максимовича о производстве красной ртути. Мог бы и раньше понять. Намеки в Казейнике были разбросаны повсюду: и водка «Rosstof», зачем-то со сдвоенной латинской буквою «S» внутри, которую почему-то я сложно расшифровал, как аббревиацию названия «Российский штоф», и Княжеская площадь, и даже визитная карточка с инициалом «R». Разве только Рысаков на свете так начинается? Дальше сообщение левой рукою. Разве Словарь левша? Недоставало ключа 9 на 12, чтобы свинтить намеки, выковырнув из прочего бедлама. Теперь ключ обнажился. RM 20/20. Никто из моих близких знакомцев помимо левши Бориса Александровича Ростова по прозвищу Князь не верил в существование красной ртути в принципе. Далее. Князь Борис, конечно, знавал и Словаря, и Хомякова, и Семечкина, и Вику-Смерть. Но Князь почти наверно симпатизировал мне. Князь когда-то лично выдернул меня из летаргического ничтожества. Ответил мне на вопрос «что делать» в мире, где правили хаос и беззаконие. И какие-либо серьезные причины ввергать меня обратно у Князя отсутствовали. Разве что каприз дьявольского ума, ибо Ростов имел ум воистину дьявольский. Князь в своем роде был гением, эрудитом, блестящим психологом и грандиозным аферистом. Мы с Вьюном почти добрались до пристани, пока я анализировал. За плотной пеленою дождя уже просматривался списанный на берег темный буксир.
- Присядем?
- Здесь в ста метрах Глухих печку топит. Можно устроиться в теплой дружественной обстановке, - возразила моя насквозь промокшая спутница.
- Присядем. Неизвестно, кто там раньше устроился. А разговор у нас личный.
Не дожидаясь ее согласия, присел я на обломок бетонной плиты. Вьюн, постоявши, села рядом. Я накинул на нее свою плащ-палатку редактора Зайцева.
- Сейчас отправляйся в славянские казармы. Найдешь там Лаврентия. Растолкуй, что к чему, и назад. Я тебя в буксире обожду.
- А что к чему?
- Что Могила знает о ваших отношениях. Теперь он Лаврентию может любую поганку завернуть. Лучше всего показательный бой проведите. Вроде как штык-юнкер тебя на три буквы отослал, а ты ему челюсть поправила.
- Чтобы его потом собственные козлы засмеяли? Пускай тогда он мне рожу набьет.
- Пускай. Но не сильно. Жаль такую рожу.
- Учи бойца канавы рыть. Или я совсем тупая, по-твоему?
- Напротив. Ты острая, как шило в заду. Ну, с Богом.
Я еще поерзал, дождавшись, пока Анечка Щукина, плотно завернутая в обширный дождевик с остроконечным капюшоном и смахивающая издали на какое-то веретено, сольется с ливнем, после чего направился к татарину.
И как в чистую воду я глядел. Разношерстное общество у Глухих уже выпивало и закусывало. Хомяков, редактор Зайцев, Могила и Вика-Смерть встретили меня кто радушно, кто как. Могила, татарин и Виктория радушно, прочие как. Могила облапил меня и приложился губами к подолу моего свитера, точно к мощам великомученика.
- Ты куда пропал, святой отец? А мы тебя обыскались! Их благородие Хомяков статью заказал про тебя как подвижника славянской мысли, только интервью-то снять и не с кого. Зайцев совсем окосел на дверь. «Где, - трепещет, - капеллан, их преподобие?» Ты учти. Если номер выйдет не свежий, ему край.
- С Хомякова и снял бы. Или, вон, с госпожи Виктории. С нее тоже есть что снять.
Перед Викторией стояла основательно початая бутылка белого ликера. Я пристроился к столовому углу на принесенный Германом ящик.
- Примета плохая, - потягивая ликер, заметила Вика-Смерть. - Быть тебе холостым, господин монах.
- Ты, вроде, раньше только полусладкое употребляла.
- С тобой и на полугорькое скатишься.
- Ликер напиток богинь, - льстиво сострил редактор Зайцев.
Сам он, как и бургомистр с Могилой, употребляли водку «Rosstof». Вероятно, ими был ратифицирован контракт с Анкенвоем на употребление в рекламных целях исключительно фирменного напитка. Прочие хлестали самогон. Прочим было забить на Анкенвоя. Прочие в майке и семейных трусах подмигнули мне по-свойски.
- Чайничек?
- Два, масса Герман. С одного простужусь. Сыро на улице.
Стремглав передо мной выросли два заварных фаянсовых чайника с пунцовыми шиповниками, пиала, и почищенная сушеная рыбка на разделочной доске.
Я поднял один чайничек для осмотра. Заметил на дне клеймо Дарьи Шагаловой.
Стало быть, уважала она татарина, как и он ее. Присутствующие решили, что я намерен тост произнести. Пришлось произнести.
- За подводника.
- Почему за подводника? - насторожился редактор.
- А за кого тут еще пить?
- Правильно, - поддержал меня вдруг Могила, пока шокированный худсовет переглядывался. - Как за образ для подражания. Все мы вышли из моря. Муфлон мне с параши статью читал.
Подавая пример, Могила выпил водки. Остальные нехотя потянулись вслед за ним, точно осенние грачи с насиженных мест.
- Так в чем же центральная славянская идея заключена, ваше преподобие? - Зайцев прищурился на меня одним глазом сквозь очко, подобно как сквозь оптику его снайпер-однофамилец высматривал в осажденном Сталинграде офицерский состав 6-й армии вермахта.
- В разном, - охотно дал я многотиражному Зайцеву интервью. - У господина бургомистра в штанах. Они ее вчерашнего дня продемонстрировали, когда на них вредители покушались. У Европы центральная славянская идея заключена в отоплении. Отопление, электричество, газ пропан и другие прочие блага славянской цивилизации, которые объединяют Европу в Азию. Что же до нас, до славян, то центральная идея у нас, у славян, вообще ни в чем не заключена. У нас центральная идея дано откинулась.
- Откинулась? - Зайцев, решивши, что я готов публично похоронить сам смысл существования ордена, даже и сам слегка откинулся, и даже отъехал от стола, сосредотачивая рассеянный худсовет на моем интервью.
- Откинулась? - повторил он с вызовом, готовый одною меткой пулей прошить в моем лице всех предателей Родины из добровольческой дивизии 6-й армии вермахта «Фон Штумпфельд». - Это как же, ваше преподобие, славянская идея, да вдруг и откинулась?
- По амнистии.
- Ну, ты залупил! - Могила от избытка захлестнувших его эмоций стукнул кулаком куда попало. Попало Зайцеву по уху так, что у того очки слетели. Возбудившись, Могила даже не заметил такой от себя неловкости, и снова полез ко мне лобызаться. Редакторские очки хрустнули под его сапогом.
- Вот за что люблю! - орал он при этом. - За грубое слово истины! За тяжелый венец баланды! За базар без лишних терок! За линию огня!
Бессильно принявши пару его лобызаний, от остальных я кое-как увернулся.
Да Могила уже и отстал, поскольку сам потянулся на речь.
- И теперь, когда мы с нашей центральной идеей на воле, - произнес он с полным стаканом, завернутым в кулак. - Когда мы вырвались на священные просторы типа равнин и возвышенностей отчизны-матушки, мы поставим раками семитов и антисемитов! Мы зароем эту сволочь на глубину ядра, и воткнем ей свечу в дупло, и отпоем на мотив типа «Мурка»!
- Кто ж останется?
- Ты о чем, святой отец?
Могила, осушив стакан и мало-мало протрезвев, обернулся на мой вопрос.
- Если ни семитов, ни антисемитов не будет, кто ж останется?
- Демагогия, - вставил свое веское слово Хомяк, и, поддернув манжет с золотой запонкой, оценил свои наручные часы. - Пора на встречу с избирателями.
Бургомистр, пошатнувшись, встал из-за стола и затем довольно прямо выкатился из буксира на природу. Зайцев метнулся было следом, но его придержала Вика-Смерть.
- Мнение кардинала о центральной славянской идее сам отредактируешь в духе русско-немецкой сплоченности. Гранки мне пришлешь.
Зайцев пробормотал что-то согласное и умчался догонять политическую верхушку.
- А кто здесь кардинал? - проявил тактичное любопытство Глухих, снизывая на тарелки печеный картофель.
Картофель был доставлен татарином из камбуза на витых покрытых сажею шампурах.
- Нашего пастора в сан возвели. За разоблачение главаря зеленых идеологов Пушкина, - пояснила Вика-Смерть.
- Так ты же какой теперь веры, бачка, протестант или католический?
- Борису Александровичу видней, - обжигая подушки, я принялся чистить печеную картофелину. Боковым зрением заметил, как вздрогнула Вика-Смерть. Альбинос, однако, встретил мое замечание равнодушно. «Возможно, и не знает он, кто сей Борис Александрович. Возможно, знает он своего хозяина под именем какого-нибудь Йозефа Генриховича Цорка, - Я проследил, окунувши в солонку рассыпчатую картофелину, между прочим, за безмятежным убийцей. - Но, возможно, и знает под именем подлинным. Иначе спросил бы, что за Борис такой Александрович. Но, возможно, и не спросил по соображениям иного толка. Дальнейших пояснений ожидает. Могила умеет ждать. Он тоже, наверняка, заметил реакцию Виктории. Кукиш ему, а не дальнейших пояснений».
- Может, мы тет-а-тет поговорим? - спросила напряженно Гусева, добывая из сумочки тонкие дамские сигареты. - Отойдем. Здесь есть…
Подбирая русский синоним корабельному будуару, Вика замешкалась.
- Отхожее место, - подсказал я, добивая вторую картофелину. - Идем, коли так.
Она привела меня в какой-то матросский кубрик, переделанный под лупанарий. В основном, за счет огромной трехметровой кровати с водяным матрацем, зеркального потолка и матерчатой обивки стен с пурпурным орнаментом.
Когда Гусева села на кровать, застеленную шелковой черной простынкой, матрас под нею заколыхался.
- Я всего лишь секретарь, - сразу объявила мне Виктория, по возможности сокращая свою роль в Казейнике.
- Ростов не держит «всего лишь секретарей».
- Ну, хорошо. Когда у него возникает потребность в женщине, естественно…
- Лжешь, - перебил я Гусеву. - Ростов до тебя не опустится. Он мужчина со вкусом.
Виктория злобно глянула на меня, отвернулась и прикурила сигаретку.
- Ты просто жалкий импотент, - ответила, выпуская в сторону дым.
- Лжешь. Я был и остался верный поклонник твоих прелестей. Но я вульгарней Бориса Александровича. На меня легче угодить.
Гусева медленно, пуговку за пуговкой, приступила к расстежке длинного кожаного платья с глухим воротом. Пуговок было много. Она откинулась на жидкий матрац. Я с любопытством наблюдал, как платье обнажает ее натуру.
Стриптиз, все-таки.
- Завтра к Ростову меня отведешь, - предупредил я Викторию, когда она медленно раздвинула полные свои ноги, и покинул бордель.
Кают-компания в мое отсутствие умножилась дежурным, судя по черной повязке с желтой буквой «С» на рукаве, офицером Перцем, который только что закончил доклад непосредственному начальству о ЧП в расположении славянской роты. Начальство протирало кулаками выступившие от смеха слезы. Даже Герман ухмылялся.
- Ой, не могу! - всхлипывал Могила. - И, значит, Лавр этой сучке при всей честной компании сапогом по яйцам заехал? И крепко заехал?
Перец мял в руках форменный картуз, не понимая, отчего его донесение вызвало такое бурную реакцию за столом. «Удалась Вьюну постановка, - решил я, присев на ящик и доедая картофельный шашлык. - Реабилитировал себя Лаврентий в глазах уголовника. Хорошо. Теперь Могила отцепится от штык-юнкера».
- Многое пропустили, ваше преосвященство! – альбинос хлопнул меня по плечу.
- Знаю. Герман, тебя Виктория зовет.
- Зачем зовет?
- Платье застегнуть.
- Как хочет, - Глухих надернул майку на проступившее волосатое чрево, и поплелся в соседний отсек.
- Молоток Лаврентий? - альбинос налил мне в пиалу из чайничка татарской сивухи. - Мне-то лапшу навешали, типа служка не служка у тебя, а конь со стальными яйцами.
Перец, убедившись, что командование довольно, устроился за столом и приналег на закуски.
- Ты бы, Могила, держал свои столярные инструменты подальше от моего подразделения, - отозвался я мрачно. - Еще одна такая выходка, я этого голубя от церкви к чертовой матери отлучу.
- Не серчай, кардинал. За баловство накажем. Дюжину пива штык-юнкеру вне очереди, - все еще веселился Могила, когда в трюм зашла виновница его торжества.
- Звали, батюшка?
- Подойди.
Вьюн подошла к столу, волоча за собою мокрый шлейф дождевика, стянула с головы капюшон, и во взгляде ее прочел я торжество самодеятельности над немецкой системой Бертольда Брехта.
- Дерзко смотришь, послушница. На колени. Глаза долу держать. Что там за история у тебя со штык-юнкером?
Опустилась на колени. Засопела. Зарумянилась. Уставилась в грязные половицы.
- На ночь пятнадцать раз «Отче наш» и «Символ веры». И вериги надеть.
- Уже исполнила, - скромно держала ответ послушница, распахнув слегка ворот плащ-палатки и предъявивши велосипедную цепь на шее. - Отпусти, батюшка, грех мой.
- Суров ты с ней, - альбинос подтолкнул Вьюну свободный ящик. - Сядь. Отпустим. Поклюй пока с нами, ворона. Дозволишь, святой отец?
- Преломи, - согласился я великодушно.
Анечка подтянула к себе ближайшую тарелку с картофелем, открытую банку с консервированными сосисками, перекрестилась, пробормотала что-то невнятное, и приступила молча к трапезе. Обед мы доканчивали в уединении. Могила с Перцем ушли свои лабазы инкассировать.
- Лавочка ночью вырвется. Сказал, морзянкой в дверь постучит. Один длинный, два коротких.
- Ты ешь, ешь.
- Он руки у тебя хочет просить.
- Я женат.
Вьюн выскользнула из-за стола, разыскала где-то камбуз, быстренько вскипятила воду на растопленной Германом плите, и заварила мне зеленый чай вместо сивухи. Вьюн самостоятельно решила, что чай лучше поможет мне собраться с мыслями. И если это случится, я уже точно в будущем не пожелаю сменять ее на татарский самогон.
- Лавочка со мной повенчаться хочет, - сообщила она, пока я пил раскаленный чай маленькими глотками. - Я пыталась ему втолковать, что ты мнимый священник. Он заладил свое: «Браки на небесах совершаются, а священник ты иль нет, здесь каждый для себя должен сам осознать».
- Священник я иль нет, но тебе, милая, восемнадцати годов еще не исполнилось.
- Через две недели с лишним исполняется.
- Две недели прожить еще надо.
В кают-компанию посреди нашей болтанки явились Герман с Викторией. Оба заметно вспотевшие. Герман времени даром не растерял. Да и Гусева своего не пропустит. Она чужого-то редко пропускала. При виде моей послушницы Вика-Смерть мгновенно перевернулась из дамы полностью удовлетворенной в даму, измученную климаксом.
- Совсем страх потеряла твоя мышка-норушка? Придется отрезать ей четверку лишних веточек. А ты, опавший член союза писателей найди себе другого проводника к Борису Александровичу.
Виктория медленно приблизилась к столу, побледнев от бешенства. В руку ей скользнуло почти незримо тонкое длинное лезвие. Но лучше бы Гусевой не приближаться. Послушница, видать, заскучавшая по честным боям без правил, стрелою снялась с ящика и с какого-то штопорного разворота въехала подошвой кроссовки в там, где грудь. Вика-Смерть выронила стилет и опрокинула пустую металлическую бочку из-под горючего, на которой Герман Глухих содержал стеклянную банку с тритонами для созерцания земноводной жизни. Бочка укатилась куда-то поближе к задрапированной пробоине в борту. Тритоны из разбитой банки разбежались, и, надо полагать, заняли свободные места в зрительном зале. Рукопашный арсенал послушница имела богатый, и Гусева много что еще опрокинула в ближайшие пять минут. В конечном итоге, она опрокинула почти все предметы обстановки, исключая меня и Глухих, успевшего спасти два клейменых чайничка. Татарин подсел ко мне на ящик и предложил пари. Он ставил четверть первача на то, что Вика-Смерть продержится не менее пятнадцати раундов.
- Тотализатор, - произнес мне на ухо Герман. - Можно выиграть, можно проиграть. Это честно. Интуиция.
- По лицу не бей! – крикнул я Вьюну, обозначив хоть какие-то правила.
- Чем лицо женщины хуже других? - спросил татарин, передавая мне чайничек, в котором чайничке еще что-то плескалось. - По лицу это честно. Без лица какой тотализатор?
«Или ревнивый Герман был не прочь, чтобы Гусева максимально потеряла свою привлекательность для конкурентов, или Герману от нее частенько достается именно по лицу», - мысленно перебрал я все возможные варианты подобной кровожадности.
Говорят, обыкновенные бойцы не слышат команды своего тренера в пылу спортивного азарта. Моя воспитанница услышала. По крайней мере, когда она остановилась, лицо Виктории было в относительной сохранности.
Гусева полежала вниз лицом на ринге, перевернулась на спину и вытерла окровавленный рот, заодно размазав и свежую губную помаду. Я вернул Герману чайничек, подошел к избитой подруге студенческих лет, и наклонился над ней.
- Завтра к Ростову меня отведешь.
Вика-Смерть с трудом подняла ручку, показала мне дулю и слабо улыбнулась. Точно как большевик студии Довженко в ответ на предложение своих палачей выдать партизанские замыслы. «Ничего не скажешь, сильная женщина, - подумал я, изучив ее раскрашенную физиономию. - Жалко уничтожать привлекательные черты. Жаль, но выбора нет». Я обернулся. Вьюн равнодушно смотрела на поверженную соперницу.
- Можешь снять вериги. Отпускаю тебе.
Вьюн сняла с тонкой шеи велосипедную и цепь, и, рассекая над головою воздух теплым оружием, направилась в Виктории. Теперь уже и Гусева испугалась по-настоящему.
- Если Ростов откажется, я пас! - крикнула она, по мере сил отползая к забаррикадированному бочкой пролому.
- Он согласится.
Я придержал Вьюна, забрал у нее цепь, обнял за плечо, и мы вышли из буксира под ливень. По кратчайшей кривой добрались мы до славянского лагеря. Три одноэтажные казармы. Ровный плац между ними, крытый асфальтом. Два баскетбольных щита по сторонам с дырявыми авоськами на кольцах, и еще с двух сторон поперек футбольные хоккейные ворота. В центе поля флагшток из окрашенной в черно-желтые полоски трубы. Мокрая тряпка на подъемном проводе, тоже цветная. Знамя Ордена. Часовой, обороняющий знамя, силами граненой пики. Сбоку столовая с дымящей трубою, защищенной от потоков остроконечной воронкой. Низенькая без окон часовня, обозначенная крестом и возведенная чуть не вчера, судя по свежеструганным и еще белым доскам фасада. Чуть в стороне двухэтажное строение, обшитое крашенной в белый колер доской и с окнами, и даже остекленными. Так бы я и представлял себе устройство славянского лагеря, если б я представлял его себе. Мы подошли к часовому.
- Где моя обитель, солдат? - спросил я часового с лицом, побитым оспой.
- Устав караульной службы запрещает отвечать у части знамени, - путая слова, забормотал он растерянно.
Мне сделалось ясно, что караульный попросту не знает моих полномочий. Возможно, полномочия мои были выше, чем у Перца и даже Могилы, ибо те, от кого зависела сама его славянская жизнь, и кто были отпетые разбойники, и те не грабили винного отдела с отверткой в присутствии своих подчиненных, а я грабил. Рядовым бойцам довольно часто приходится проявлять смекалку, делая самостоятельные выводы из всего, что вылетает за уставные рамки, либо точные распоряжения офицеров.
- Ты как отвечаешь своему преподобию, воин? - спросил я более сурово, поскольку добыть нужных сведений у кого-то еще не имелось возможности. Славяне, верно, которые спали, а которые стерегли химический комбинат.
Кто-то, разумеется, гулял в «Нюрнберге». Словом, пустыня. Караульный вытянулся по стойке смирно, и тем его смирение не ограничилось. Казалось, он смирился даже с возможностью, что прямо сейчас его раздавят как мелкое насекомое, и при этом очевидно его лихорадила мысль: «А как я отвечаю своему преподобию? И как ему положено отвечать, когда у знамени вообще отвечать не положено?».
- Выйти из строя на семь шагов, - поскорей оборвал я его муки.
Караульный четко и с явным облегчением выполнил мою команду.
- Кругом.
Он развернулся через левое плечо и замер.
- Теперь ты не у знамени. Где моя обитель?
- Так точно! - ответил он, сразу повеселевши оттого, что старший по званию легко и без проблем снял с него ответственность за нарушение устава караульной службы. - В доме офицеров, мое преподобие!
- Где дом офицеров?
- Так точно, в штабе Ордена! Вон тот со стеклами! Белый весь! Он и штаб, и офицерские квартиры!
- Ну, иди с Богом. Охраняй, что ты там охраняешь.
Караульный, печатая шаг, вернулся к исполнению служебных обязанностей. Мы же с Вьюном дошли до кирпичной постройки. В штабе мы сразу приметили могучего Лавра, сидящего на подоконнике в конце коридора. Оказалось, он заступил вместо Перца дежурным по Славянскому Ордену. И тотчас Вьюн понеслась на встречу с возлюбленным, достигла его, и прочно повисла на крепкой шее штык-юнкера. Я же двинулся по ковровой дорожке постепенно. Знакомство со штабными дверьми могло пригодиться в будущем. Двери по имени Канцелярия и Гроссмейстер, и Перец и Могила ответили на мое рукопожатие холодно. Ни одна из них не открылась мне помимо той, что звалась Кардиналом. Та открылась полностью, Открыла все положительные и отрицательные стороны всего, что имела за собой. Наличие засова, распахнутого окна, погреба, голландской высокой печи, и цинковой купели, полной угля отнеслись мною к положительным сторонам. Отсутствие второго окна, и присутствие Словаря, курившего, лежа на заправленной койке в резиновых сапогах, отнеслись мною к отрицательным сторонам. Я предпочитаю два окна и терпеть не могу, когда кто-либо валяется на койке в грязной обуви. К тому же Словарь мог заметить, как в коридоре любезничают моя послушница со штык-юнкером. И все же я осмотрелся в поисках разводного ключа девять на двенадцать, каким обещал вышибить Владиславу Кондратьевичу мозги при нашей следующей встрече. Ключ искать было глупо. Разводные ключи редко доносятся до номеров, лишенных водопровода. Зато кочерга на поддоне оказалась чугунной. «Добрая чугунная кочерга, - прикинул я, взявши ее с поддона. - Грех не воспользоваться»
- У тебя винный погреб вниз по лесенке. Красное «Монастырское» и «Бычья кровь» ящиков десять. С похмелья, помнится, ты любил сухарика принять. Там еще два копченых окорока и бадья соленой капусты. Там же свечи разного калибра. Пять ящиков. Еще три в часовне за алтарем. В буфете посуда пластиковая, пузырь коньяка за наше здоровье, сигареты «Rosstof» четыре блока. Закончатся, вели Перцу. Он принесет, - Словарь отщелкнул окурок в стену обители, и собрался, что называется, по-военному. То есть, я еще размышлял, как его ловчей крючком по темени приложить, а он уже махнул через подоконник на улицу.
- С новосельем, святой отец, - поздравил меня Гроссмейстер Словарь на безопасной дистанции. - Ну, мне пора.
- К чертовой матери! - напомнил я Словарю, куда ему пора.
- Ты на кого опять разорался? Вот оно, влияние казармы.
Я глянул назад. В проеме стоял штык-юнкер с послушницей на руках.
- Скоро будешь орать на собственное отражение. По личному опыту знаю. Особенно когда прыщик под носом вылезет.
- Ты что вцепился в нее? – спросил я Лавра, не остыв еще от встречи с Гроссмейстером Словарем.
- Через порог перенести, - смущенно ответил дежурный.
- Перенес уже. Поставь.
Лавр осторожно опустил возлюбленную на пол, а я продолжил профилактический осмотр помещения. Келья послушницы – угол 2х2,5 – была находчиво задернута полупрозрачно пленкой на кольцах, продетых сквозь упертую в стены штангу.
- Малюта распорядился?
- Перец.
- Знать-стать, чтобы злые бесы не попутали меня. Умница Перец.
За пленкой стоял пляжный лежак из древесины с чурочкой взамен подушки, свернутой в рулон циновкой и каким-то бабьим платком как одеялом. Так, видать, славянский унтер представлял себе сон послушницы. Возможно, и питаться Вьюн должна была деревянными палочками.
- Это он меня проверяет на силу воли, - хмыкнул штык-юнкер.
- Если он тебя проверяет, почему не ты из нас двоих Рахметов? – критически поинтересовалась Вьюн.
- Я Рахметов, - почесав затылок, признался Лавр. - У меня отчим Рахметов. Записал под своей фамилией, когда паспорт вручали. Ты можешь с девичьей за меня выйти.
- А ты можешь за меня выйти? - спросила ироничная послушница.
Лаврентий вопроса ее не понял, и обиделся. Вьюн между тем, выбрала из угла горшок с засохшим алоэ, зачем-то притащенным в нашу комнату или позабытым здесь прежними постояльцами, вытряхнула мертвое растение вместе с землей в окно и залепила в горшке отверстие для водостока жевательной резинкой.
- Нет, конечно, - рассуждала она при этом вслух. - Ты не можешь за меня выйти. Никто не может за меня выйти. Придется мне самой выйти, а некуда. Дамская уборная в штабе, конечно, отсутствует. Придется в детство впасть. Горшок вполне подходящий. Может, вам если не за меня, то просто выйти?
- Выйдем, - сказал я Лаврентию. - Есть разговор.
И вот мы с Лавром уже дымили на улице, пряча сигареты в кулак, точно старшеклассники рядом со школой. Дождь усилился.
- Лаборанта Максимовича задача на химии отыскать. Мы-то внешняя, в основном, охрана. Немцы - хозяин серьезный. Бывшим уголовникам больше доверяет сдерживать местную публику. Изнутри корпуса беретами охраняются. Там они живут. Их десятка полтора, но профи. Оружие у них реальное. Автоматы, помповые ружья, гранатомет раз видел.
- Еще, какие трудности?
- Сканеры на входах. Не везде, но есть. Глазную сетчатку прокатывают. Сигнализация везде, видеонаблюдение, само собой.
- Короче. Ты желаешь вырваться из Казейника вместе с нами, Лаврентий, или ты желаешь издохнуть здесь со славянскими отбросами? Желаешь ли ты, Лаврентий, жить с Вьюном долго ли, коротко, но по-людски? Не озираясь, что тебя Могила подрежет, а ее Перец изнасилует?
Штык-юнкер подкурил у меня следующую сигарету. Я понимал его. Что здесь ответишь?
- Тогда найди нам этого Максимовича. Найди его ради Оленьки, ради меня, ради себя. Но только найди, а иначе конец нам, Лаврентий Рахметов. А может и не только нам. Скорее всего, не только, Лаврентий.
- Кому еще? - штык-юнкер, в котором высоты было метра за два, глянул на меня снизу вверх. Это не парадокс, уважаемый читатель. Это легкая аномалия.
- Приблизительно всем, - ответил я гиганту.
Итак, я родился в столице Эстонии городе Таллинне. Точнее, в его зеленом районе Нымме. Хорошее место. Есть, где спрятаться. Недавно прочитал, что глава моего района приветствовал ветеранов СС. Хороший человек. Любит родную летопись. Марш эсэсовских ветеранов на улицах Мюнхена трудно себе представить. На улицах Львова, Таллинна и Риги легко. Вероятно, у наших эсэсовцев строевая подготовка лучше была поставлена. Но это так, историческое отступление. Как отступление эсэсовских братьев за линию фронта в густые леса, где все они обернулись лесными братьями. И, вероятно, лестными сестрами. И прочими зелеными человечками. Я тоже из Таллинна перебрался в леса. В гарнизон воинской части, где мой отец командовал ротой охраны. Под моей командой тогда состояло всего двое оловянных бойцов, один из которых днем и ночью хотел метнуть гранату. Когда я подался в начальное учебное заведение, они еще пару лет служили мне верой и правдой от звонка до звонка. Наконец, они дезертировали из моего школьного портфеля вскоре после футбольного поражения, где портфель выступал за штангу. Они воспользовались тем, что сразу после игры мне пришлось возглавить оборону Сталинграда. Еще с группой снайперов я должен был отражать нападение отборных фашистских сил. Силы стремились выбить нас из развалин строительной площадки. А когда снайперы, уже отступали по домам, я спрыгнул с безымянной высоты в железное корыто с гудроном. Там и нашла меня матушка ближе к полуночи. Из гудрона, успевшего практически окаменеть, меня за четвертинку вырубил топором разбуженный сторож. Заодно с моими оловянными бойцами из портфеля дезертировала складная немецкая ложка со свастикой, накануне плененная мной в разрушенном блиндаже у лесного болота. Хорошая ложка была. Совсем как новая. Видать, она и соблазнила остальных. А брошенный портфель они подожгли. А вместо портфеля мой военный родитель обрадовал меня коричневым ранцем, который был даже полезней, потому, что был тверже, и отбиваться в драках от Леньки Пискунова им было куда эффективнее. Ленька Пискунов. Злодей. Сугубо штатская личность, и первый отъявленный хулиган, встреченный мною на тернистом пути моего школьного детства. Ленька-двоечник. Ленька сын заведующего продмагом из деревни Ермолино, Под этой самой деревней на берегу мелководной реки зимой 41-го года латышский стрелковый полк остановил «ролики» 4-й армии Вермахта. Он кого хочешь, остановил бы, этот латышский полк. Хоть и 15-ю латышскую дивизию эсэсовцев. Жаль, что его стрелкам не довелось увидеть, как отважно маршируют земляки-ветераны по улицам свободного от предрассудков города Риги. Его стрелки легли в холодную подмосковную землю. А всего-то против панцирных «роликов», будто тесто раскатавших всю Европу, имелись у них бутылки с коктейлем товарища Молотова, да десяток противотанковых ружей.
Там они и лежали, когда я осваивал чистописание. А после школы мы до черных ногтей рылись в окопах, заросших осенней рыжей травою, словно щетиной стрелков, пробившей землю, потому что, говорят, волосы на мертвых долго растут. Дольше, чем росли мы с Ленькой. В пятнадцать лет, когда я стал оторванным ломтем и отъявленным хулиганом, он выиграл областную математическую олимпиаду. Ленька играл в кожаный ручной мяч за сборную района и серьезно занимался тяжелой атлетикой. Услышав матерное слово, Ленька смущался, как монашенка. Когда я в школьном туалете настоял, чтобы он досадил за мной папиросу «Казбек», его после громко тошнило в раковину.
Ленька не обиделся на меня. Он гордился тем, что его старый приятель и ваш покорный слуга умеет все, что сам Ленька так и не освоил, а именно: алжирское питье прямо из горлышка, курение окурков, изведение учителей по точным дисциплинам, сование кулаком в солнечные сплетения тех, кто его сильнее морально, и спортивную команду: «попрыгай». Сколько раз прибегал я к ней в подъездах и на улицах, когда не хватало два рубля восемьдесят на вермут по рубль сорок. Сколько детских карманов опустошил, прости меня Богоматерь.
Возмужавший, Пискунов окончил академию Дзержинского и вступил в сугубо военное человечество. А вспомнил я здесь Леньку потому, что я вспомнил его, когда познакомился именно с Анкенвоем. Борис Александрович Ростов был таким же низколобым, широкоплечим, приземистым и с подобным же умным проницательным взглядом из-под густых бровей. Это, я вам скажу, общее заблуждение, что низколобая публика сплошь тугодумы. Оно происходит из другого, еще более опасного заблуждения, будто высоколобая публика кругом интеллектуалы. Сразу хочу обмолвиться, что как обо мне, так и о Ростове у меня сохранились довольно таки разрозненные и противоречивые сведения.
Обо мне известно из реакции поклонников на роман «Вепрь» и последующий к нему сценарий одноименного сериала, что я извратил историю СССР, ненавижу свой народ и преклоняюсь перед американским образом жизни. Прошло 25 лет, как то же самое инкриминировали мне сотрудники органов безопасности. Если мнение обо мне за четверть века не сменилось, оспаривать его бессмысленно и подло. Остается добавить, что в меру сил я старался извратить историю всего человечества, включая собственную, что чужой народ я ненавижу еще более, чем свой, и что я так же преклоняюсь и перед американским образом смерти. Особенно, в исполнении актера Бреда Питта. Но порочность извращенной моей натуры вышеназванными качествами далеко не ограничена. Границы моей порочной извращенности окончательно еще только предстоит очертить, ибо с каждым прожитым днем они расширяются. Кстати, что поклонники моего литературного дарования по сию пору не носят меня на руках, то это они верное решение приняли. «Какой славный мальчуган!», - зычно воскликнул замполит гарнизона, взявши меня на руки, когда я разменял пятый год жизни. Воскликнул, и тут же исхлопотал себе трепанацию ухоженных кудрей, сопровожденную оглушительными воплями. Однако, пора вернуться к моей испорченной натуре. Первую кражу я совершил в 11 лет. Отбывая срок в подмосковном пионерском лагере «Орленок», я похитил из тумбочки больного соседа эмблему «Союз-Аполлон» и золотую шоколадную медаль за первое место в духовой стрельбе. Поскольку бараки для пионерского содержания назывались палатами, смею утверждать, что здоровые дети сидели по домам. Толчок на мое преступление, кстати, был вызван отнюдь не завистью или приступом клептомании, но тягою к прекрасному. Два года спустя в том же пионерском лагере я закурил. Еще два года спустя, уже в первом отряде, я научился мастурбировать. После девятого класса для прохождения трудовой практики, я нанялся все в тот же «Орленок» на должность воспитателя. И там я впервые запил. То есть именно не выпил, а запил. А лагерь «Орленок» мне вспомнился потому, что я вспомнил его, когда познакомился с Анкенвоем.
Ростов Борис Александрович, отсидевший три года в лагере общего режима за превышение самообороны, так же, по его рассказам, приобрел в местах исправления дополнительные вредные привычки. Из нашего собирательного опыта я пришел к робкому заключению: всякая пенитенциарная система портит людей вернее, чем исправляет их. Это робкое заключение испортило меня еще сильней. Как и всякое заключение. Относительно же Бориса Александровича, с момента нашего знакомства я заметил, что посадили его как-то вхолостую. К примеру, все случаи моего превышения самообороны легко можно по пальцам пересчитать. Борис Александрович превышал самооборону с той же легкостью, как и правила дорожного движения. Иначе говоря, когда на Князя нападали словесно, Князь отвечал старым добрым хуком в челюсть, когда его били, он отмахивался ножом, а когда враги, обыкновенно владельцы южного темперамента, выхватывали холодное оружие, он тотчас доставал наган из портфеля с документацией очередного своего предприятия с ограниченной безответственностью. Опять же, границы его безответственности еще только подлежало уточнять. Из массы он выделялся и какой-то заносчивой удалью. Чисто княжеская черта. Нагулять в кругу льстивых иждивенцев до полного разорения, спозаранку пуститься в набег на каких-то древлян, и живо содрать с них три шкуры.
С Князем познакомила нас женщина-дрессировщик. Псов она любила больше, чем людей. Некоторые могут прочесть это сообщение извращенно, потому ее имя останется в тайне. Ротвейлеры на свалке, надо полагать, ее питомцы. Существование известного мне Бориса Александровича я, пожалуй, разобью на двух Анкенвоев: Анкенвой 7-го дня и Анкенвой 365-го дня. Анкенвой 7-го дня с его самоубийственными аферами был рассчитан примерно так не неделю. Таков, приблизительно, был срок его эксплуатации обманутых стяжателей. А стяжатели эпохи буржуазного ренессанса в России запомнились мне как очень устремленное, мстительное, кровожадное и просто жадное сообщество упырей. Пятилетка с 1989 по 1994 годы воистину стала ударной для организованных преступников, органов безопасности, защищавших только себя, продажных журналистов, народных избранников, торгующихя, как на панели, своими услугами, и проходимцев, гревших насиженные места в приемной веселого президента, словно в парикмахерской для стрижки купонов. Одни генеральские распродажи, после каких вверенные им силы, уже вряд ли могли называться вооруженными, чего стоили. А из общества мужественных афганских ветеранов груз 300 прибывал на похороны чаще, чем с горных полей сражений, где они гасили чужие долги. Вся эта буйная пятилетка прошла под колокольный малиновый звон. Владыки христианства, наделенные власть имущими неофитами правом на беспошлинный импорт западного алкоголя и табака, получили такой приход, что расход в виде нищих, беспризорников, и еще вчера только имевших законный угол бомжей как-то сам собою компенсировался. Общий баланс РПЦ выходил даже в пользу верующих. Помню, очередной премьер из тех премьеров, что менялись как подгузники, назвал эту стадию «шоковой терапией», позабыв, что названная лечебная метода применяется, как правило, для усмирения буйно помешанных. Политические, экономические и даже вокальные конкуренты отстреливали друг друга точно уток. Заказать убийство тогда было проще, чем билет на премьеру «Онегина» в Большой театр. В таких безобразных условиях систематически жил и трудился Анкенвой 7-го дня. Регистрировал предприятие на физическое, допустим, лицо, щедро оплачивал это лицо, чтобы оно не мелькало, заключал контракты с предоплатой в 100 процентов на очень дефицитный продукт по цене весьма ниже рыночной, и кидал стяжателя, как подметил знакомый рифмоплет, «через левое бедро, да в помойное ведро». Однажды он даже умудрился кинуть родного брата министра внутренних дел сопредельного государства на полтора миллиона долларов. Князь в глубине себя, может, и хотел ему поставить 40 вагонов бензина, да поставка сорвалась. Ну, сорвалась. Ну, с кем не бывает. Брат министра, которому почему-то в голову не зашло, что жидкие тела чаще поставляются в цистернах, воспринял этот фарс-мажор, как личное оскорбление. Анкенвоя 7-го дня искали всей милицией и спецслужбами обеих дружественных стран. Нашли. Но концов не нашли. И денег тоже. «Язык надо учить, - выйдя через неделю с Петровки, прокомментировал Князь. - В последней главе контракта черным по белому написано: «Фарс-мажор». То есть, это значит: обстоятельства непреодолимой силы, препятствующие исполнению контракта. То есть, допустим, я мажор. И я желаю устроить фарс. И желание мое так сильно, что преодолеть его я решительно не имею возможности. Ну, не могу я отказать себе в удовольствии надувать невежественных лохов до пограничного состояния упругости». Сам он, кончив МФТИ, учился регулярно. Личность в высшей степени любознательная, Князь любил и знал историю, философию, литературу и прочие гуманитарные ветки. Он много читал и просматривал множество фильмов. Он с равным успехом разбирался и в бухгалтерии, и в политике, и в моде. Он блестяще ориентировался в экономических лесах. Он разумел в ценных бумагах, акциях, ювелирных украшениях, аукционных лотах и редких винах. Он с удовольствием и с пользой выучивал иностранные языки.
Он прилично владел немецким, английским, испанским, и сносно чешским. Он облетал и объездил множество стран, заводя повсюду как деловые, так и любовные связи, приобретая недвижимость, а кое-где и запасное гражданство. Будучи уже гражданином ряда стран Европы и Латинской Америки, он умудрился за не полных три месяца стать гражданином США, уж не знаю, во сколько ему это обошлось. Он был в высшей степени экстраверт. Любопытный и внимательный собеседник, он умел расположить к себе любого. А, между тем, сумма кинутых Анкенвоем 7-го дня стяжателей неуклонно росла. От одних он прятался, других обнадеживал, третьих посылал на известные совершеннолетним господам три буквы. Выжить в одиночку с его горизонтальным размахом без властных покровителей, без железной крыши, без команды веселых и находчивых было практически нереально. Ростов с его интеллектом, напором, хладнокровием, беспримерной наглостью, хваткой и коммерческим воображением вполне мог бы войти в любое собрание, объединение, сообщество или закрытый клуб взаимной поддержки. А войдя, стать бы его предводителем. Но он дорожил своей свободой, точно беглый каторжник. «Я волк-одиночка», - упрямо твердил он, уже накопивши смертельных врагов более, чем клещей натуральный волк из какой-нибудь средней полосы, и всякий раз я думал, что до конца текущей недели Борис Александрович точно не доживет. Но он доживал. Он каждый раз доживал до седьмого дня. Казалось, ангелы хранили его для какого-то неясного мне назначения. Он доживал до седьмого дня, и еще как доживал. Сказать на широкую ногу, значит, ничего не сказать, уважаемый читатель. И здесь я хочу коснуться его парадоксальной для обыкновенного капиталиста неприязни к накоплениям. «Я бабки заработал не у фанеровочного станка», - так объяснял он, по крайней мере, мне свое стремление поскорее избавиться от капиталов, нажитых путем обмана взяточников и стяжателей. Цыганский хор под окнами до утра, разбрасывание сотенных зеленых банкнот в Доме то ли композиторов, то ли ученых с ползаньем этих самых ученых композиторов под столиками, щедрые пожертвования кому угодно и по любому поводу, новая иномарка чуть не всякий день с дарением старой иномарки первому встречному, и так далее, и в том же духе. Зачем? Чтобы потешить свое эго? Но эго Ростова было куда крупней, и вскоре я понял: он сбрасывает призы, точно корсар где-нибудь в ближайшем порту, чтобы скорей выйти в плавание за новой добычей. Его азартную натуру интересовал только поиск и уничтожение богатой жертвы.
Еще я понял, что княжеская щедрость полностью растлевает случайную прислугу до состояния совершенной подлости. Особенно, водителей. Того не сознавая, они делались косвенными жертвами Князя. Они мгновенно обрастали добром, обзаводились непомерными дачками хозяина, быстро им, очумевшим от внезапной удачи, начинало мерещиться, будто они уже его незаменимые помощники, и они уже лезли на его кухню, в его бизнес, наглели безобразно от почти товарищеского обращения. И вдруг вылетали на улицу, растерянно озираясь по сторонам: «Где ж они дали маху?». Да нигде. Просто Борис Александрович терпеть не мог рядом с собой наглецов и сплетников. И только сам диву давался: «Откуда что лезет? Вроде честного и скромного паренька взял порулить, и на тебе». Наши личные с Борисом Александровичем связи в эпоху Анкенвоя 7-го дня имели разнообразный характер. Когда злонамеренный, а когда и случайный. Злонамеренный, когда я пытался заработать при участии в его аферах сотню-другую долларов. Мои аппетиты были скромны. Даром я денег от него не брал, хотя остро нуждался, и он предлагал мне их постоянно. Деньги меньшее, что мог он предложить окружающим. И самое большее для окружающих его. Но брать у кого-либо даром деньги, даже если все берут, я и нынче полагаю нижней ступенькой наиболее длинной лестницы, какие только воздвигаются исключительно для падения. Бориса Александровича моя подобная умеренность забавляла. Или раздражала. Или хоть сколько-то вызывала доверия к моему бескорыстному интересу в общении с ним. А доверял он кому-либо с трудом. Разве что своей женщине-дрессировщику. Любящие женщины - самая преданная аудитория. До тех пор, конечно, пока ты не изменишь ей с другой какой-нибудь аудиторией. Что же до наших злонамеренных встреч, то деньги я получал от Князя дважды. Впервой, пять тысяч долларов за участие в сделке, обогатившей Анкенвоя 7-го дня на пять или около того миллионов долларов. Тогда я свел его и с партнером по строительству крупнейшей финансовой пирамиды. Эта последняя сводка заложила фундамент, на котором построился Анкенвой 365-го дня. В иной раз он одолжил мне пять тысяч долларов на хозяйственные нужды. Долг я вернул двумя слитками золота, унаследованными от покойного тестя, ювелирных дел мастера, и долей в предприятии, из которого я вышел без потерь и по причинам сугубо личного отсутствия характера. Что до наших случайных связей с Борисом Александровичем, то возникали они спонтанно, и всегда по его инициативе. Тут не зря господа венерологи брякают: «опасайтесь случайных связей». Одна из них для меня закончилась парой сломанных ребер. Вторая - подбитой бровью. Как отмечалось раньше, превышение самообороны господином Ростовым никто не отменял. А если мои разные с ним весовые категории прибавить к его значку КМС по боксу, ответить моему собеседнику интеллигентно я не имел физической возможности. Разве что череп ему снести. Но череп у него, во-первых, был очень крепкий, во-вторых, он дорогого стоил. Даже в моих глазах. Два перечисленных случая оставили у меня на дне довольно-таки скверный осадок. Впрочем, я сам виноват. Анкенвой 365-го дня предупредил заблаговременно: «Я – люди, а не хрен на блюде». Это честное предупреждение. От нас мы обязаны всего ожидать.
Анкенвой 365-го дня тогда уже отстроился. Его золотая пирамида под названием «Фонд народного строительства» обещала вкладчикам 640 процентов годовой прибыли. В валютном, само собой, эквиваленте. Это значило, что при вложении миллиона долларов через год успешный вкладчик получал шесть миллионов четыреста тысяч. Торговля оружием или наркотиками, возможно, и гарантировала такую прибыль. Но Князь не торговал ни оружием, ни наркотиками. Он вообще ничем не торговал. И ничего не строил. Строил бы, да времени совсем не имел. Сотрудникам его пирамиды едва хватало времени, чтобы принимать вклады физических и юридических лиц. Лица стояли на улице в огромных очередях. По записи. Отходили и приходили отмечаться. Блатные, то есть в буквальном смысле, а также знаменитости, начальники ведомств, члены партий и лица, прошедшие по одномандатным округам, разумеется, сдавали свою чужую зелень вне очереди.
«Из каких же денег ты им через триста шестьдесят пять дней два с половиной миллиарда вернуть собираешься?», - недоумевал я по простоте душевной. «Из тех, что через год следующие вкладчики подтянут, писатель», - ответствовал мне по душевной сложности Борис Александрович.
Анкенвой 365-го дня тогда уже постоянно держал за собою в одном из наиболее фешенебельных отелей Москвы пентхаус для приема иностранных делегаций и персон под номером VIP, арендовал реактивный самолет для срочных вылетов на Багамские острова по делам своих вкладчиков, и, кажется, яхту «Президент» с крейсерской скоростью 18 узлов. С учетом арендованных скоростей Борис Александрович взлетел так высоко, что рассмотреть я его при моем слабом зрении уже более не мог, и более мы не виделись. Пресса, публиковавшая интервью с Анкенвоем 365-го дня или восторженные панегирики его годовым благотворительным акциям, вскоре умолкла. Громких судебных процессов, связанных с его именем, не гремело. Какая-либо информация в, казалось бы, вездесущем Интернете отсутствовала о нем, точно и не существовало в помине Ростова Бориса Александровича. Конечно, я вспоминал его за пятнадцать лет разлуки. В моем воображении он покуривал ручной катки на девичьих животах сигару где-то на гасиенде в аргентинских джунглях, потягивал скотч, и, возможно, читал последние 63.242 из моих опубликованных знаков. Но я с вами, господа агностики. Видать, минули не пятнадцать лет, а вся тысяча, и вышел сатана обольщать народы по четырем земляным углам.
Где-то везде я слышу: «убивает не оружие, убивает человек». Вопрос. Убивает ли человек, создающий оружие? Если да, то до какой степени он убийца? До степени кандидата, доктора, члена-корреспондента? Ученые - публика спортивная. Как и легкоатлеты по тройному прыжку ученые обязаны достигать. Достиг, ты ученый. Не достиг, ты лжеученый, порочащий флаг, значок, твоего учителя и сам предмет. О пользе науки из китайского фольклора известно следующее: наука полезна умным господам. Глупым господам наука вредна. Умный господин есть господин, умеющий отличить разные штуки, рассуждающий критически и совершающий глупости по объективным причинам. Глупый господин есть господин, поддающийся стадному инстинкту, массовой агитации, различным порывам, и совершающий глупости, следуя природе своей. Каких господ на белом свете больше отрасль науки статистика не сочла. К тому же ученые за чужую глупость не отвечают. И это правда. Любой глупец подтвердит. Спросите любого глупца: «Зачем ты, любой глупец, первое начало термодинамики применил, и тем уничтожил крупную цифру народа?». Он ответит вам: «Чтобы сломить врага, сокративши количество потерь среди мирного населения». То есть, мы (а глупец всегда отвечает от лица коллектива) убили сразу максимально больше публики, чтобы сократить среди нее количество потерь. Разве ученый выступит с глупым заявлением: «цель оправдывает средства»? Да Господь с вами. Любому ученому, в отличие от политика, известно, что цель, особенно пораженная наповал, лишена дальнейшей возможности оправдывать средства. И вообще что-либо осуждать или оправдывать. Такие примерно мысли осаждали меня ввиду неизбежного разговора с Анкенвоем относительно производства русско-немецкой лавочкой RM20/20.
С утра меня разбудил стук в дверь. Стучали настойчиво и с паузами, как будто прислушивались. Давно, видать, стучали, мерзавцы. Первая ночь из всех, проведенных в Казейнике, когда мне обломилась возможность нормально выспаться. В паузах Вьюн похрапывала за проницаемой занавеской. Видать, на спине устроилась. Видать, ночью к ней штык-юнкер прошмыгнул. Я протер ладонями органы зрения, накинул согретое одеяло на плечи и раздраженно дернул засов. Дверь на образцово смазанных петлях отворилась внутрь сама собою. У порога топтался вчерашний охранник знамени с очередной повязкой желтыми буквами на рукаве: «дневальный».
- Что надо?
- Вас дама ожидают на плацу, господин епископ.
- Какая к дьяволу дама?
- Ответственный секретарь.
- Ответственный за что?
- Не могу знать, господин епископ.
До меня, наконец, дошло. Ответственно секретарствовать, за что бы то ни было, в Казейнике могла только Виктория Гусева. «Зря к парню прицепился. Он и без меня из нарядов, кажется, не вылезает. Белки совсем красные, физиономия обратно белая в муку, ноги еле держат. Видать, Перец, его муштрует за какую-то провинность, - подумал я, вскользь глянув на бойца, суетливо обыскивающего собственные карманы. - Дневальный. Он и дневальный, он же и ночевальный».
- Нашлось, - боец протянул мне сложенную бумагу, найденную в результате за отворотом форменной черной кепки. - Пропуск велели срочно доставить. Сказали, господин епископ догадаются.
Я развернул бумагу. «Ну, приходи. Борис». Таково было краткое содержание пропуска, подписанного Анкенвоем.
- Как ты ко мне обернулся? - складывая записочку, я, среагировал, наконец, и на «епископа». - Обратился, черт. Ты что, боец, кардинала от епископа не в состоянии отличить?
- Никак нет, ваша патриархальность! - выпучив натруженные глаза, проорал дневальный славянин. - Отличаем! В газете приказ! Официально! Уже и табличку на дверях перебили!
Тут я заметил торчащую у него из бокового кармана трубкой свернутую газету, выдернул, размотал, и прочел на лицевой стороне заметку, помещенную в траурный прямоугольник: «Редакция от лица городского магистрата приносит публичное извинение господину епископу Славянского ордена, за ошибочное упоминание о нем в официальных документах и сводках новостей, как о чуждом православию кардинале. Главный обозреватель«Kozeinik Zeitung» Ев. Зайцев».
«Обозреватель, - подумал я, возвращая газету дневальному. - Что он там, интересно, обозревает, этот Ев. Зайцев без очков?»
- Доложи, епископ скоро будет. Рыло протрет, похмелится «Монастырским», и будет. В часовне пусть просохнет госпожа ответственный секретарь. Чай, не лето на плацу.
Дневальный кинулся исполнять приказание. Бесшумно прикрывши дверь, я прислушался. В душевой келье моей послушницы было тихо. Видать, разбудил ее славянский докладчик. Пауза.
- Пойдешь? - вопрос из-за ширмы прозвучал напряженно и как-то взвинченно.
- Да.
Я пошел умываться. Рукомойник без крышки, но полный воды был прилажен к стене за голландской печью, здесь же на гвозде висело полотенце из вафельной материи. Под рукомойник предусмотрительно было подставлено цинковое ведро. На полочке рядом с рукомойником хранились маленькая одежная щетка, тюбик пасты, заправленный бритвой станок и банка с вазелином. Перец, управлявший обстановкой нашей обители, видать, определил для себя, что православные кардиналы одежными щетками зубы чистят. Зубы я пальцем почистил, выдавив на него из тюбика полоску с каким-то земляничным привкусом, напоминавшим пионерское детство. Затем облачился я в редакторский пуловер и грязные плисовые штаны, навертел суконные портянки, забытые прежним постояльцем в одежном шкафчике, и обул свои чужие сапоги, брезгливо посматривая на тумбочку в углу, где был аккуратно сложен пошитый, видать, на глаз черный китель с эполетами. На каждом эполете была вышита гладью золотая буква «К». «Не успели букву «Е» перешить», - подумал я, распечатывая пачку сигарет «Rosstof» и выглядывая в окно, залепленное снаружи дождевыми разводами.
- А я? - вопрос из-за ширмы достался мне с такой выдержкой, будто Вьюн долго размышляла, что бы еще у меня спросить.
- А ты изволь одеться и выйти. Не в кукольном театре.
Пленка на кольцах отползла. Вьюн уже в куртке, застегнутой на молнию и с капюшоном на голове, сидела прямо, точно застывший маятник. Под ней была перина, думается, притащенная заботливым штык-юнкером ночью, пока я спал.
- Далеко намылилась?
- Я с тобой.
- В столовую не лезь. Опасно тебе. Наслушаешься гадостей, ответишь кому. Потом Лаврентий добавит, и все. День судом офицерской чести окончится. Могилу мясом не корми, дай только повод слить штык-юнкера, если он ваш любовный роман прочтет.
- Я с тобой. Не верю я этой отложенной личинке. Тебя там зарежут, как Щукина, пока я буду на измене сидеть.
- Не будешь. Позавтракаешь, и тихо смоешься. Найдешь Владимира в бараке, скажешь, чтобы он общее собрание зеленых подпольщиков устроил. Скажешь, епископ хочет консолидировать оппозицию.
- Для чего?
- Разработаем план совместных действий, пока их не съели поштучно.
- А ты?
- За меня трястись не надо. Меня и в часовне зарежут, если потребуется.
Прикурив сигарету, я вышел в коридор. Дежурный по штабу, какой-то раньше не замеченный мною уголовник с татуировкой прямо на лбу в виде левосторонней свастики приветствовал меня отданием чести. Я кивнул ему, докурил сигарету, выскочил под ливень и дунул к часовне, чтобы не промокнуть заранее. Внутри часовни было пусто за исключением стоящей на коленях у иконы «Благовест» Виктории Гусевой с волосами, убранными под скромную косынку. Разумеется, она, погруженная в молитву, не могла заметить моего присутствия, хотя створки часовенных ворот на сильных пружинах грохнули за мною так, что вся постройка содрогнулась. «Горлица ты наша, ядреный корень, - подумал я, осматривая чертоги. - Орлеанская дева, не меньше». На всем убранстве лежала печать славянского аскетизма. Пластиковый клозет, какие, платные, устраиваются по двое у станции метро. Исповедальная кабинка. Трибуна фанерная, выцветшей покраски с более ярким отпечатком содранного герба. Аналой. Скамейки от стены до стены, точно в клубе все того же пионерского лагеря. Посредине вырезан узкий проход в президиум. Из образов на боковой стене часовни против трибуны одна потраченная икона с архангелом Гавриилом и пресвятой Богородицей. Перед ней на коленях ответственный секретарь. Я присел сзади на скамью, ожидая, когда Вика-смерть грехи замолит.
- А что же вы не служите, господин епископ? - спросила она, обмахнувши себя финальным крестом, и поднявшись с коленей.
Под коленями у нее оказалась газетка, тотчас мелко свернутая и отправленная в сумочку.
- Служу.
- А братья-славяне жалуются, что некому исповедаться. Часовня пустая, как ни зайдут. Грехов некому отпустить.
- Твое какое свинячье дело?
- А я куратор Славянского ордена.
- Передай своим братьям-славянам, что у епископа запой. Что коли у епископа запой, он в лучшем случае бороду отпустит.
К моему заявлению Гусева отнеслась вполне ответственно. Как и подобает секретарю. Из прошлой нашей редакторской жизни Гусева извлекла вполне содержательный урок. Когда я запил, меня на службу и авансом не заманишь.
- Надолго запил?
- Надолго. Пока в Москву не вернусь. Веди меня к Ростову, куратор. Только молча. Еще раз калитку откроешь, я в нее плюну.
К полезным советам Виктория умела прислушиваться, и весь путь до городской свалки мы прошагали, думая каждый о своем. Мои думы, коротко изложенные в начале текущей главы, завершились у знакомых ворот из колючей проволоки, где нас поджидал уже полицмейстер.
- Доброе утречко, - при виде меня, он ухмыльнулся и поднял руки. - Холод собачий. Промок до исподнего. Не тяни резину, товарищ епископ.
- Я пленных не беру.
- У меня их и нет, - весело отозвался Митя. - Давай, обыскивай. Холодно.
- Зачем?
- Ты завязывай комедию ломать, преподобный. К Борису Александровичу в гости без обыска не ходят.
- А ты в гости собрался?
- Вряд ли.
- Меня боишься обидеть?
- Типа того.
- Ну, валяй, сторожевик.
Я поднял руки. Митя со знанием дела ощупал меня от шеи до сапог, приговаривая:
- Чисто формальность. А то пистолетик Щукина пропал, чисто канул. И ружьишко типа обрез. И еще пару стволов. Пол ящика осколочных гранат вообще с концами.
Но это к слову. До тебя это не относится, епископ. У тебя непротивление злу насилием. Ты, вон, даже и Филиппова заточкой пырять отказался. Всю грязную работу на других перепихал.
- А секретари у нас типа исключение? – спросил я Митю, когда он закончил меня щупать.
- Какие секретари?
- Justitia nemini neganda est, - заметил я злорадно.
- Согласен. Исключение превыше всего.
- Только попробуй, - предупредила полицмейстера Виктория.
Митя попробовал. Обыск затягивался. Наконец, Вика вздрогнула всем телом, издавши короткий стон, и отвернулась.
- Вот и все. Вот и ладно.
Полицмейстер зачем-то вытер мокрым носовым платком такие же мокрые ладони, отомкнул замок на воротах, и пропустил меня с Гусевой на свалку. Мусорный массив и узловатое ущелье между ним остались прежними. Но ротвейлеры исчезли. Мы давно пропустили место, где обрушилась на меня дикая домашняя свора, но псы-оборотни так и не повылезли.
- Где ротвейлеры? День пограничника отмечают?
- В загоне, - отрезала скупо мадам Вергилия.
И, погодя, все ж таки прибавила к отрезу.
- Они только Бориса Александровича слушаются.
«Лишняя прибавка, - смолчал я, глядя под ноги во избежание битого кафеля и стекла. - На двадцать верст любая живность его только слушается». Мы обогнули пропасть отходов, одолели подъем к седловине меж двух помойных гор, и предо мною внезапно распахнулось чистое пространство, выложенное каучуковыми плитами. Метрах в пятидесяти хода стоял белый представительский лимузин размером со среднего финвала. Как и впервые, когда ступил я на улицы Казейника, отчего-то мне вспомнился именно кит, приютивший и обогревший Иону, сброшенного язычниками за борт после жеребьевки. На крыше кита была установлена спутниковая чаша. Тонированные скважины кита были наглухо задраены. Кит настолько забрал мое внимание, что я не сразу приметил взвод ротвейлеров, молча бродивших за стальными прутьями просторного вольера на отшибе упругой возвышенности. У клетки были штабелями сложены мешки собачьего корма. Ответственный секретарь уже топала к белому левиафану.
Чуть погодя, я нагнал ее. Самая задняя дверца кита бесшумно распахнулась. Вика-Смерть замерла на страже отверстия. Нагнувши свою плешь, я сунулся в механическое брюхо. Анкенвой тонул в кожаных подушках на боковом сиденье уютного кишечника, покуривая, как мне и представлялось, благовонную сигару.
Он изменился. Прибавил килограммов пятнадцать-двадцать, и лет на тридцать постарел, хотя не виделись мы лишь половину из них. Остальное все прежнее: короткая стрижка, синева вместо щетины, костюм, белая рубашка, стильный галстук, завязанный сухопутным узлом, туфли в тон с носками. Тот же взгляд. Обманчиво ленивый. Против бокового сиденья, в какое он погружался, была установлена панель с мониторами. Всего тридцать два монитора: четыре вниз и восемь по горизонтали. Все, помимо крайнего, крутили сериал из жизни Казейника. По крайнему шла трансляция матча между футбольными командами «Нюрнберг» и «Штутгарт». Среди прочих фамилий, как раз выходящих на второй тайм, диктор объявил Саенко. «Значит в записи, - оценил я обстановку, - Саенко давно уже играет за московский клуб «Спартак». Значит, в прямом эфире его спутниковый телевизор только помехи транслирует». В салоне, полностью обитом вишневой кожей, было еще заднее сиденье, на которое он мне и указал угольком сигары.
- А ты пока собачек покорми, - сказал он Вике так, что едва ли его можно было расслышать снаружи за шумом дождя. Но ответственный секретарь все же расслышала, и направилась к загону. Я прикрыл дверцу.
- Спрашивай, - Борис Александрович продолжил смотреть футбольную передачу, точно мы с ним расстались накануне, или же я интересовал его не более, чем игра, результат которой был ему известен заранее. «Ладно, - задел меня грязный прием Анкенвоя вроде того, когда ниже пояса бьют. - Мы тоже гордые. Обождем.
Хотя гордиться нам особо нечем. Успехов у нас кот наплакал. Особенно, после добровольной сдачи показаний лаборанта Максимовича».
- Какой счет? - спросил я ехидно.
Ростов искоса глянул на меня, и в зрачках его на секунду вспыхнули вольтовы дужки, сопровождавшие обычно либо внезапный интерес, либо приступ закипающей злости, но тотчас погасли.
- Выпьешь?
- Это с тобой-то?
- А я выпью, - Анкенвой отрыл дверцу бара у заслонки, отделявшей салон от водительского отсека, достал бутылку бренди со стаканом и выпил. - Есть повод. На семьдесят третьей минуте «Нюрнберг» отыграется.
- Иди ты.
- Хороший клуб, - будто не заметив моей иронии, Борис Александрович пыхнул сигарой, уронил на брюки пепельную гусеницу, и проводки в его темных зрачках заново раскалились. - Куплю его. Клуб с традициями. После двух мировых чемпионатов Бундеслигу выигрывал. В 1920-м и 1948-м.
- А твои сотрудники заранее болеют? – поддал я еще и сарказма.
Мой сарказм он пропустил.
- Рабочие на фабрике болеют. Им один хер за кого болеть. Охрана, падлы, тоже, конечно, болеют. Но это, я тебе скажу, не болезнь. Вот если ты за клуб готов бутылку раскроить о голову кого-либо из фанатов «Штутгарта», и напиться в дрезину, и орать так, чтобы закладывало уши, это я скажу тебе болезнь.
- Слушай, а что я здесь вообще делаю?
- Занятный вопрос, - Анкенвой налил в стакан бренди, и толкнул мне, чуть не расплескавши. - Со мной не хочешь, один выпей.
Один я выпил.
- Сам давно интересуюсь. Как увидал тебя в товарном вагоне с местными хлыстами, Вику сразу на блошиный рынок отправил, чтобы тебе, лоху, кишки не выпустили за первую же глупость.
Судя по сочувствию в глазах Анкенвоя, выглядел я плачевно. Известие о том, что я вопреки его желанию петляю в Казейнике, деформировало меня. Обрушилась к чертовой матери точно карточный домик вся моя логическая постройка. Но сдался я не сразу. Быстренько провертевши в мозгу свою заезженную пластинку, я вспомнил мотив. «Главное мотив. Анкенвой соврет, не дорого возьмет. Аферист высшей пробы, - снова утвердился я на прежних позициях. - Надо с другой стороны подвалить, и я дожму его».
- Словарь, Вика, Семечкин, Хомяков. Странный выбор сотрудников. Это что же? Твои четыре всадника Апокалипсиса? - поинтересовался я, отложив стакан.
- Это, мой милый, твои четыре всадника. У меня свои четыре всадника. У каждого свои четыре всадника.
- Ладно, высший математик. Скажи мне, какова, по-твоему, вероятность, что пять человек, связанных общим прошлым одновременно и случайно окажутся в пункте икс, где их вообще не должно быть?
- Теоретически она стремится к нулю. Но теория вероятности сама по себе аппарат, описывающий случайные события и процессы.
- К чему ты клонишь?
- Допустим, Хомякова я нанял, когда мне надо было кабельное телевидение наладить. Как ты помнишь, он задолжал моей женщине по твоей, кстати, рекомендации. А я помню старые долги. Хомяков справился. А поскольку он всегда мечтал попасть в большую политику, я назначил его Бургомистром. Дальше. Виктория сама ко мне обратилась. На любую работа была согласна за приличный оклад. Мне нужен был смотрящий в поселке, а мужчинам я, как ты знаешь, не особо доверяю. Тем более, уголовникам. Дальше Словарь. О нем я вспомнил, когда подбирал конченого типа с юридическим образованием на место заведующего кадрами. Заметь. Я всего лишь описываю случайные процессы. Но случайные процессы могут содержать внутри себя общую закономерность.
Да. Я понял, к чему он клонит. В какой-то момент по разным причинам я отвернулся от Словаря, и от Хомякова, и от Виктории. Отвернулся, когда они нуждались во мне. Чем не закономерность? Встретившись в Казейнике, они и без княжеского участия могли запросто упаковать мне поганку. А мог и Словарь безо всякого сговора. Самостоятельно. Осталась неясной роль и место Семечкина.
- Семечкин твой, Никола-Чревоугодник, уже кантовался здесь, когда я разоренный комбинат приобрел по надобности, - точно прочтя мои рассуждения, Анкенвой наполнил отложенный стакан. - Добавь. Корешкам твоим бывшим я велел тебя не трогать, иначе головы сорву. Сложнее с Могилой. Пока я его стимулирую, он в конструкции. Но это «пока» скоро закончится.
- Скоро здесь все закончится. Ты, вообще, на улицу выглядываешь? Может у тебя научные консультанты есть? Может они тебе графики чертят?
Добавлять я больше не стал, но закурить - закурил. Сигарету имени Бориса Александровича.
- И консультанты есть, и графики чертят. А еще у меня есть возможность отправить твое преосвященство домой. Прямо сейчас.
Я закашлялся от глубокой затяжки. И пока я кашлял, я вспомнил мою жену, и кота Париса, и дочек моих, и продюсеров, которым не успел я отправить завершенный сценарий, и сердце мое защемило.
- Подумай, - Борис Александрович опустил окно и выкинул измочаленный кубинский окурок под оглушительный шум, ворвавшийся на какое-то мгновение внутрь левиафана. - Можешь со мной остаться. Уедем вместе, когда я дела закончу.
Он вытянул из часового кармашка за витую цепь массивный брегет, украшенный изящной миниатюрой с черно-белым орлом на желтом поле, выглядывающим из-за фрагмента пограничной будки.
- «Кениг-рей» подключили, пока мы спорим. Девять к одному, что синтез живее пойдет.
- А мы спорим?
- Расслабься. Максимум через две-три недели вернешься. Посмотрим футбол, помянем прошлое.
- А будущее?
- Что «будущее»?
- Его мы тоже помянем? Если ты намерен вывести из Казейника RM 20/20, поминки по нашему будущему лучше не откладывать.
Голкипер «Штутгарта» не успел выбить мяч в поле, хоть и очень торопился. Борис Александрович нажал на кнопку паузы, и, глядя под ноги, замер, точно кнопка и его остановила вместе с трансляцией. Наконец он ответил, и совсем без подъема, свойственного идейным психопатам.
- Каждый хочет оставить потомству что-то после себя. Оправдать смысл своего существования. Даже те, кто не верят в Господа. А те, кто верят, и подавно. Тем, как известно из библейской притчи о сыне, зарывшем в землю талант, сам Бог велел.
- Что ж ты хочешь оставить после себя?
- Как можно меньше людей.
Анкенвой потряс меня. Я-то был уверен, что он попросту бешеный куш сорвать стремится, загнавши запасы красной ртути на подпольном аукционе.
- Что? Поразил я тебя? По глазам вижу.
- Пока только меня, но послушай. Ты создал оружие массового поражения. И ты всерьез намерен его использовать? Зачем? Ты ненавидишь людей?
- Напротив.
- Это абсурд. Это вздор и бессмыслица.
- Естественно. Ты, милый, далек от высокой математики. Но если простая арифметика еще доступна твоему скудному интеллекту…
Не закончив, он подобрал с бархатного коврика, застилавшего брюхо кита пульку от преферанса, исписанную цифрами и сокращениями. Положил мне на колени. Итоговые значения расписанной пульки соответствовали общеизвестным фактам. Численность населения Земли в начале 20-го века 1,5 миллиарда. В начале 21-го века 6,5 миллиардов. Промежуточные цифры: 1-я мировая война 10 миллионов убитыми на полях сражений и 20 миллионов гражданских лиц. Общее число жертв «красного террора» в СССР около 50 миллионов. 2-я мировая война еще минус 55 миллионов. «Странные Князь пульки расписывает внутри кита, - обсудил я с кожаной вишневой обивкой моего собеседника, свернувши калькуляцию, - здоров ли он?».
- Результат противостояния сверхдержавного еще где-то полтора лимона долой, если по всем континентам, - между тем, продолжил вслух устные подсчеты Борис Александрович. - Результат примирения сверхдержав продуктивнее, но в целом пустяшный. Лимона два с половиной. Допустим, король бельгийский Леопольд заслужил благодарность потомков. За какие-то 20 лет его трудовые «отряды общественных сил» десять лимонов конголезского дерева в Преисподнюю вывезли. Дрова для грешников. Юмор.
Его юмор я пропустил. Поквитался за мой пропущенный сарказм.
- Красные кхмеры отпахали достойно. Положительная динамика на транспорте, стихийные бедствия, эпидемии хуже, криминал более-менее, наркоманы и алкоголики отлично работают. И, вроде все правильно: чаще дохнут молодые самцы. Производители. Короче, никогда мы с таким усердием не истребляли себя, как за последний стольник, а результат унизительный. Мизер.
- О чем ты говоришь? Что за бред?
Анкенвой расчехлил дополнительную сигару, казнил ее серебряной карманной гильотинкой, подкурил и окутался дымом.
- Трудно с тобой. Но если ты сам о поминках заговорил, буду краток. Сейчас население Земли превышает в 3 раза допустимый порог. Даже с учетом всех энергетических резервов человечество протянет еще 100 лет. По оценкам ЮНЕСКО мы должны урезаться в 10 раз, чтобы вписаться в естественный цикл биосферы. По моей оценке это слишком оптимистичный взгляд на реальность.
Я слушал. И я уже знал, что его аргумент в виде RM 20/20 весьма убедителен. Заряд красной ртути, равный по мощности 5 мегатоннам ружейного плутония легко уложится в керамического пингвина Дарьи Шагаловой. Рассовавши такую дичь, предположим, на рейсах авиалиний с математической точностью Анкенвой в одночасье, подорвет их на высоте 10 километров и, возможно, лишит способности к оплодотворению все женское человечество. Или проявит еще большую изобретательность. Кто знает, что клубится в его мозгах?
- Допустим, ты прав. Но то же ЮНЕСКО, или ООН, или, наконец, большая восьмерка, в курсе демографической проблемы, и справятся эффективней.
- Как именно?
Ко мне потянулось перистое кубинское облако.
- Отменят смертную казнь? Не обманывай себя, милый. Опыт человеческой цивилизации говорит об одном. Все решения, серьезно повлиявшие на ход событий, принимались в одиночку. Все великое просто. Все простые числа делятся только на себя.
- Ты уже знаешь, как использовать RM 20/20?
- С максимальной эффективностью.
Намекая, что тема исчерпана, Борис Александрович демонстративно извлек из-под сиденья толстый номер газеты «The Times». Развернул. Углубился.
Хмыкнул. Повернул ко мне заметкой.
- Прочти.
- Я только по-немецки читаю.
- Дочь изобретательницы лекарства от старения погибла при испытаниях препарата. Лекарство помогло. Теперь дочь этой суки не состарится. Люблю англичан. Ты остаешься?
- Подумаю.
- Подумай. Митя присмотрит за тобой. Партию в нарды?
- Можно.
Мы сыграли партию в нарды. Потом еще партию.
К полудню ливень выдохся, уступивши место какому-то пыльному дождику. Случилось так, что в утробе левиафана я пропустил самое значительное выпадение хлябей, когда-либо затоплявших Казейник за какую-то пятерку часов, просаженных мной в обществе Бориса Александровича. С учетом высоты над уровнем суши, где прятался кит на колесиках, я даже и не сразу осознал масштаб разлива, а осознал, когда сошел только ближе к воротам свалки. Между мной и размытым периметром образовалась грязная лагуна, затянутая водоплавающими отходами. «Синтез живее пошел, - нащупал я причину измененного ландшафта, сунувшись вброд. - «Кениг-рей», скоты, подключили». Закуренная мной ростовская сигарета оттянула скверную перспективу брести к поселку по грудь, а то и по шею, а то и вовсе плыть в холодной гадости. Внезапное спасение нагрянуло в образе водяного патрульного скутера с лобовой эмблемой земских масонов. Управлял им рыцарь плаща и шлема. И темной полумаски. И резиновых штанов. Ловко махнувши над затопленными воротами, он легко размел на пути мусорные препятствия и заложил вираж на мелководье, окатив меня грязной волной. Тогда управляющий вознес полумаску на шлем защитных цветов и стал заново Митей-анархистом.
- Ты, чего в болото по колени уходишь, твое преподобие? - осклабился он, газуя то ли от избытка возбуждения, то ли бензина. - Здесь форель таскать запрещается. Здесь она только в Карелии дрейфует.
- Клевый байк.
- Четыре такта. Китайский сбор.
Мите было лестно, что я оценил по достоинству его технику. Мне было лестно, что за мной приехали. Бог весть, когда за мной не приезжали.
- А где Виктория?
- А везде Виктория, - продолжил искрить мой спасатель. - Кругом победа секса над унылыми буднями. В данный момент у бургомистра. Возглавляет комитет по ликвидации последствий наводнения.
- Много последствий?
- Крепче всех орду николаевскую накрыло, - Митя засмолил косяк от моей чужой сигареты, и с наслаждением затянулся. - В Белфасте пиво так не разбавляют пленным солдатам Ее величества.
- Был?
- Оффшорная полоса. Сопровождал хозяина с видом.
- Тегеран? Бейрут? Бильбао?
- Тебе откуда известно?
- Твоему хозяину партнеры нужны.
- С чего ты решил?
- Всем партнеры нужны.
Митя, которому партнеры были не нужны, капитально задумался.
- Ну, а что Никола-чревоугодник? - сбил я Митю.
- Третий час анафему поет.
- Кому?
- Текст неразборчивый. Но смотрит в небо.
Я сел позади анархиста, окружив его талию руками.
- Правильно! Ты за меня держись, отец! - газуя, Митя отщелкнул косяк в сторону. - Кто за мной, у того колода!
Через десять минут мы ворвались на окраину, и Митя слегка сбросил скорость. Полноводные улицы Казейника активно разживались челноками, баллонами, катамаранами, спаренными из бревен, байдарками и разновидными плотиками речных обитателей. Сухопутные граждане сидели на крышах как зайцы на островах. Митя причалил к мокрому сухому клену в переулке, и мы еще раз перекурили.
- Какие потери у славянства?
- Казармы-то на холме. Плац только захлестнуло. Выше фундаментов половодья нет. «Нюрнберг» с продуктовым филиалом, те да. На пол этажа погрузились. Но и там повезло. Могила загодя приказал все продовольствие на чердаки перетаскать.
- Он что, ясновидящий?
- Он-то?
Пятерня Дмитрия невольно потянулась к затылку и соскользнула по шлему.
- Совпало, говорит. Пер типа. Ночью вышел приказ от Гроссмейстера устроить ревизию.
- На чердаках?
- Типа того. Электричества нет, а там светлее. Но в целом на духовенство ссылается. Твоими, говорит, молитвами.
- Ясно.
- А я о чем?
- Жертвы есть?
- Умеренные. Десяток избирателей смыло в залив. Четверо, не считая баб, захлебнулись по месту прописки.
- А считая баб?
- Кто ж нынче баб считает?
- Все?
- Свеча взвесился, - нехотя буркнул полицмейстер.
- Владимир? Как же это?
- Нервы. Шнурки в уборной сплел, и того. На сливной бачок заплел. Соседи говорят, записку оставил.
- Что в записке?
- Мало ли. Запиской подтерся кто-то, пока следствие вызывали.
Я просто не мог поверить, что Володя Свеча, этот пламенный поезд, наделенный двумя бесконечностями, точно пустая теплушка, скончался в каком-то зловонном общественном тупике.
- Чушь. Подлая чушь.
- Ну, ты вот что, епископ. Ты метафизикой занимайся. Продукты отмаливай или еще там что, а мирские хлопоты законникам оставь.
Вспыхнувшую было ссору погасил возбужденный с цыпками на кумачовых лапах инспектор, подлетевший к нам тоже на водном скутере, но с ободранной местами покраской и царапинами на пластиковых боках. Докладывая Мите последнюю сводку, инспектор жестикулировал от избытка рвения клюшкой, точно жезлом регулировщика, отчего в потоке речников случилось короткое замыкание.
- Самосуд в общежитии сезонных строителей! Толпа совсем озверела! Матерятся хуже сапожников! Ватник подожгли, из окон размахивают!
- Кого? - перебил инспектора Митя.
- Геннадия-армянина утопили! Но сначала разрезали! Руку отрезали!
- За что?
- Такое дело! Наводнение! Крыша течет, а он сантехник! Вышел, как вредитель! Вспомнили, что валюту менял! Руку отрезали!
- Уроды, - Митя забрал у подчиненного клюшку. - Ты, куда скажет, епископа свезешь, а я с этими профсоюзом уродов лично поцелуюсь.
Едва успел я пересесть на ближайший скутер, как Митя с лицом, кривым от бешенства, умчался наказывать сезонных пролетариев. Известие о гибели добродушного Генки подкосило меня пуще странного самоубийства учителя биологии. Зверскую и бессмысленную расправу над армянином, запалившим собственный киоск ради того, чтобы юные русские вымогатели остановились расстреливать своих же товарищей детства, я не воспринял как парадокс. Я воспринял ее как самый вероятный сценариус проявки на прочность всей людской цивилизованности, которой грош пока цена, в минуту глобальной катастрофы. Как очень вероятную поведенческую модель в час уплотнения народов, которых сгонит мировой океан с насиженных прибрежных линий на чужие пространства. И такой термин, как «модель» я применил умышленно.
И здесь я намерен выложить изрядный отрывок пресс-конференции рабочей Межправительственной группы по изменению климата: «(нами) были проведены эксперименты с двадцатью тремя сложными физико-математическими моделями атмосферы и океана… Повышение уровня океана (как следствие парникового эффекта вызванного с вероятностью 90 процентов антропогенным воздействием) будет существенно влиять на мировую экономику. В прибрежных районах, которые могут быть подтоплены в результате подъема уровня океана, проживает более 50 процентов населения (3,5 миллиарда человек) Земли, которые обеспечивают около 70 процентов мирового производства». Вопрос: «Как вы думаете, что может предпринять человечество для предотвращения катастрофы?» Госпожа Соломон: «Это вопрос к вам. Это ваше дело, дело правительств, сообществ. Вы можете принимать решения, как жить, как планировать экономику. Наша работа завершена». Соломоново решение.
Уже и «Титаник», распоротый от носа до кормы, ломался вместе с костями растоптанных пассажиров, уже и трещали кости на Ходынском поле, уже и на Трубной площади трещали. И дело тут не в названии площади, а в площади, как таковой. Сколько человек, и на какой площади должны оказаться вместе, чтобы не растоптать соседей? И это не проблема демографического порядка, увлекшая Бориса Александровича к ответственной миссии по ликвидации пяти миллиардов лишнего, с его точки, населения, уважаемый читатель. Вернее, не только демографическая. Это проблема жилищная. Это проблема расовая, религиозная, законодательная и нравственная. И вся целиком как есть она проблема наследственная. Такое мы наследство нашим детям и внукам оставляем. Это им проверка на вшивость. «А наша работа завершена».
- Вам куда, священное благородие? - засидевшись, отвлек меня от тяжких раздумий инспектор с ручными цыпками.
- На пристань.
Инспектор сплюнул, завел гидротехнику, и погнал из переулка по затопленной площади. Княжеское озеро кишело гребцами, какие гребцы меняли подержанную материальную часть на крупу и одежду, а какие обратно. Едва успело мелькнуть у меня внутри что-то рассеянное на предмет «Венеции без туристов», как снаружи мелькнул верхний этаж магазина «Нюрнберг», за ним вишневый сад с рядами бесплодной древесины, похожей на зачахшие исполинские колоски среди рисовых полей, что-то еще, и мы вплыли сквозь пробоину в трюм буксира. Спустя час я уже стоял на мостике, силясь рассмотреть башню экологического НИИ сквозь мелкий дождь и морскую оптику татарского шкипера Глухих. За час мы с ним оприходовали по четыре заварных фаянсовых чайничка, и еще пару он с собой прихватил.
- Считай, не считай, только сольется фокус. Далеко я так вижу. На полтора этажа уровень захлестывает.
- Уровень уже опускается.
- Опускается, не опускается только не в заливе. В поселке опускается. Там почва забирает кое-что.
- А кое-что прочее?
- Обратно в залив.
Я опустил бинокль и протер заболевшие от напряжения глаза.
- Надо бы ее на большую землю вывезти.
- Надо, - согласился шкипер.
- Но смысла нет. Когда уровень до последнего этажа поднимется, поселок тоже затопит.
- Но смысла нет, - согласился шкипер.
- С другой стороны, в коллективе ей будет проще к бедствию привыкнуть.
- Проще, - согласился шкипер. - Но сложнее. Дарья одинока. Привыкла так. И плохо ладит с Викторией.
- В этом она не одинока.
Ржавая дверца рубки, висевшая на одной петле, с грохотом ударилась о внутреннюю стену, и на мостик вошла моя послушница. Говорят, на судне женщина плохая примета.
- Твой буксир скоро тоже пойдет ко дну, - огорчил я Глухих.
Но шкипер не огорчился. Вместо этого он протянул мне фаянсовый заварной чайничек работы мастера Дарьи Шагаловой. Взял второй на сервере-западе разбитого компаса с погнутой стрелкой.
- Мин раза. Теперь все вещи на верхней палубе. Брезент натянул, шатер поставил. Согрейся, эфенди.
- Дус, - поправил я шкипера. - Господа в магистрате.
- Друг, - согласился Глухих. - Мин раза.
Вьюн, присев на корточки, терпеливо ждала, когда я приму ее. Мы с Глухих выпили самогону за новоселье. Закусили сырыми флотскими семечками, которых штук семь наскреб в кармане шкипер.
- Еще мин раза, - я перекрестился и поднял чайничек. - За Генку-мученика. Прими Господь его душу.
- «Мин раза» по-татарски «согласен», - пополнил Глухих мои лексические запасы, добрым глотком помянув армянского сантехника.
- Согласен, - я отставил именную посуду на юго-восток и сурово принял мою нерадивую послушницу.
- Ты где шатаешься? В городе наводнение, а ты шатаешься.
- Строгость. Они это понимают, - Глухих одобрительно кивнул.
- Я полы отжимала тряпкой, - Вьюн, обиженная лишней нотацией, в отместку опустошила залпом юго-восточный чайничек.
- Сказывали, только плац пострадал.
- А через окна? Там щели - зверь. Лавочка приказал дневальному проклепать замазкой, так это когда я тазов тридцать наружу выплеснула.
- Умница ты моя. Дай же я тебя расцелую, - накатило на меня внезапное умиление.
- Обойдешься? - спросила Вьюн с участием.
- Обойдусь. Теперь плыви в барак, отыщи там Виктора Сергеевича Пугачева. Скажи, епископ консолидирует оппозицию на флоте. Пусть он к полуночи зеленых подпольщиков у буксира соберет. Условный стук в пробоину два коротких и длинный. Пароль: «Здесь принимают на работу?». Отзыв: «А наша работа завершена». Запомнишь?
- Запомню. Утром ты меня к Владимиру посылал.
- Владимира нет. А ты плыви в барак, отыщи там Виктор Сергеевича Пугачева, Скажи, епископ…
- Вода сошла, пока вы самогонку здесь гоняете, - перебила меня Вьюн.
- Хорошо. Тогда иди в барак, отыщи там Виктор Сергеевича Пугачева. Скажи…
- Я запомнила, - перебила меня Вьюн.
- Тогда с Богом, - ласково отпустил я исправную послушницу.
- Распущенность. Перебивает. Поучить ее надо, - Глухих осуждающе покачал козырной своей фуражкою, напяленной задом наперед, когда Вьюн покинула мостик. Я снял с него фуражку и оторвал козырек. Вместо кокарды на околыше у татарина был приколот значок «ГТО». Это древний значок. Молодежь уже не знает его значения. «ГТО» в переводе с татарского языка на русский значит «Готов к труду и обороне».
- Зачем оторвал?
- Бескозырка, - пояснил я шкиперу. - Мятеж. Офицеров на рею. Сезонных строителей в расход.
И тогда я допил его северо-западный чайничек.
- Еще мин раза на посошок. Схожу Зайцеву рыло начищу.
- Оно чистое, - сказал татарин. - Оно моется трижды в день. Схожу, прилягу.
- Чтобы эта падаль жену эвакуировала.
- У него лодка с мотором казенная, - сказал татарин. - Пусть он лучше Дарью Шагалову эвакуирует. А я лучше прилягу. А жену не обязательно. Шайтан с ней.
Жены посуду бьют. Капризные. Поучить их надо.
Глухих, высадившись из рубки, закатился в шатер на палубе. Я побрел искать редактора. Зайцев отыскался в кабинете бургомистра на пресс-конференции по случаю ликвидированных последствий наводнения. Пресс-конференция уже близилась к закату. Журналистов осталось мало: я и Зайцев. На вопросы зала отвечали Хомяков и глава комиссии Вика-Смерть. Я пересек зал по диагонали, достигши Хомякова угла. На гранитной столешнице я издали заметил полный графин зеленой жидкости. Графин был накрыт стеклянной вазочкой для мороженого. А мне надо было срочно тонизировать себя. Протрезветь, сколь возможно, и я обернулся к бургомистру.
- Зеленый чай?
Хомяков презрительно скис. После того, как я укрыл его от пули наемников, он бы мне, умирающему, и стакан воды не подал. Я наполнил вазочку чаем до краев, опорожнил без откладки внутрь себя и задохнулся. Оказалось, коньяк азербайджанский. Я и раньше замечал, что азербайджанский коньяк отчего-то зеленый. Восстанавливая дыхание, я слегка нагнулся и, точно, приметил под креслом пустую бутылку с тремя звездочками на бумажном полумесяце, огибавшем основание горловины. Ни я, ни Хомяков, однако, виду не подали, что нам известно пристрастие бургомистра к дешевому благородному напитку. Количеству звездочек доверять нельзя. Это как в гостиничном бизнесе. Звездочки говорят лишь о тщеславии, либо же застенчивости хозяев отеля. Скажем, на флаге отеля Вьетнам одна звезда. Это свидетельство застенчивости хозяев. Но звезда очень крупная. Это свидетельство тщеславия. На флаге хозяев отеля США пятьдесят белых звездочек. Это свидетельство чего? Но звездочки очень мелкие, уважаемый читатель. Застенчивость. Я вернулся к редактору, дружелюбно взял его за холку и заглянул в левый глаз. Правый скрывался под моноклем, переделанным из линзы раздавленных очков.
- Выйдем?
- Перерыв пять минут, - объявила в микрофон глава комиссии.
Мягко сопротивляясь, Зайцев пятился к двери в приемную. Твердо настаивая, туда же и я наступал. Так по-разному оказались мы в пустой приемной.
- Ты собираешься Дарью забирать из института?
- Зачем? Чтобы вы, господин епископ, рога мне наставили?
- Одна же утонет в своей студии меньше, чем за неделю, упрямый ты человек.
- А вам что за дело? Это семейное дело. А вы, епископ, даже не епископ. Вы голодранец. На вас мои носильные вещи.
Я призадумался, куда бы ему врезать больней, но и чтобы внутренностей не испортить. Угадав мои намерения, Зайцев резво метнулся в открытую дверь. Но не в моем характере было отступать. Особенно, после коньячной вазочки.
Пресс-конференция, меж тем, возобновилась. Редактор поднял руку.
- Я представляю «Kozeinik Zeitung». Сегодняшнее бедствие показало, что администрация плохо готова к борьбе с бушующей стихией. И теперь наших подписчиков волнует проблема создания профессиональной службы спасателей.
- Не все сразу, - поморщилась госпожа Гусева. - Спрашивайте по очереди. Вот вы. Она кивнула Зайцеву.
- Почему он? – возразил я агрессивно. - Я тоже представляю газету «Kozeinik Zeitung». Я ее сегодня утром листал. И я представляю, что это за желтая пресса. Представляете? Она кардинала епископом называет.
- Это не относится к теме, - возразил Хомяк, протирая носовым платочком испарину. - Задавайте по теме.
Виктория навела порядок в зале, постучав карандашом по глухой овальной поверхности комиссионного стола.
- Здоровая критика. Мы внесли изменения в бюджет. Постоянно действующая спасательная служба учреждена и оснащена последним словом техники уже сегодня по итогам на базе народной полиции. Главой службы назначен Дмитрий Кондратьевич…
Она замешкалась.
- Полозов, - подсказал бургомистр.
Зайцев усердно заскрипел в блокноте фломастером.
- По теме, - обратился я к председателю комиссии. - Залив подступил вплотную к поселку. У верующих избирателей есть основания верить, что уровень воды в заливе на этом уровне долго не задержится.
- Вы какой орган представляете, господин епископ? – вклинился Хомяк.
- Показать?
Я распахнул полу дождевика и потянулся к молнии на плисовой ширинке.
- Не надо, я отвечу, - госпожа Гусева постучала красным когтем по мохнатому шарику микрофона. - Меня слышно? Это личная проблема обитателей, господин епископ. Обитатели поселка вполне взрослые и самостоятельные люди. Они в состоянии планировать свою жизнь. Скажу больше, это их законное право. А наша работа завершена.
- Вам известен отзыв?
Я подошел вплотную к столу и навалился на него, роняя микрофоны.
- Ты откуда отзыв знаешь, сука драная?
- Они пьяны! Им проспаться надо! - покраснев как пожарный щит, заорал Хомяков, сам не трезвей моего.
Гусева встала из-за стола, давая всем понять, что пресс-конференция окончилась. Я метнулся к редактору, дернув его за пиджак.
- Она знает наш отзыв! Какого черта здесь происходит, Женька?
- Не мешайте же вы! - редактор отодрал от меня пиджак, и рассовал по карманам принадлежности.
- Согласен, - пробормотал я. - Мин раза. Надо прилечь.
На этом пресса покинула конференцию.
Исторически вид заговорщиков делится на два подвида: горячих романтиков и холодных реалистов. Горячие романтики подвигаются на благородные поступки без личной выгоды. Они готовы за так рисковать собой ради будущих коленей. Горячие романтики, приготавливая заговор, произносят братьям жаркие клятвы, обнимаются и пишут конституцию. Они бодрят себя общественной пользой, жестикулируют, и заражаются опасными чужими идеями. Заражение вызывает у романтиков слуховые и зрительные галлюцинации, бред, шатания, высокую температуру, и, как следствие, летальный исход. Горячим романтикам повсюду мерещится, что они творят историю. В действительности, они творят, черт знает что, никуда не достигнув, помимо каторги, плахи или в лучшем случае ссылки на временное вечное изгнание. Сами же их заговоры любому дряблому тирану всегда легко изолировать от народа. Здесь массы добровольно шарахаются, чтобы романтики не смогли бы их заразить. Кому охота во славу посторонней какой-то будущности валяться потом в инфекционных лечебницах? Другое дело последующие колени. Почти все колени без малейшего риска влекутся к романтикам. Остывши в могилах, романтики постепенно теплеют. За это они изучаются на уроках благодарными коленями. А холодные реалисты суют их всем, как пример. Список уже теплых романтиков обширен. Катилина ли, Брут, Спартак или Степан Николаевич Халтурин с Че Геварой. Все они есть образец подражанию, звезды и прочие мертвые тела, питающие искусство. Им водружают красивые памятники в публичных местах, развешивают их портреты в публичных домах, и называют их именам футбольные майки. Сам я скверно разбираюсь в этимологии романтического подвида. Я плохо отделяю факты от зерен. Точнее, мифы от вымысла. Романтики для меня как незрелые плоды кровосмесительства горных богов с подножными греками. Я и до сей поры слабо ориентируюсь, кто воскликнул: «И ты Брут?». Если убиенный Юлий Цезарь, то когда, и по какому поводу? Если когда он был заколот среди сената горячими романтиками, то в шуме и суете очевидцы могли запросто перепутать союз. Возможно, этот Брут мешкал, подобно князю Трубецкому. Трухнул слегка. И Цезарь его подбодрил: «А ты, Брут?». Мол, дескать, не робей. Иначе хрен тебя в средней школе №11 города Одинцово станут изучать. Ведь известно, что Цезарь всячески Брута пропихивал, и заботился о его будущей карьере. Так же допустимо, что Цезарь мог спросить его: «И ты, Брут?» когда-либо раньше. Допустим, на вечеринке у любовницы. Мол, и ты тоже Брут? Ведь известно, что Брутов накопилось в империи больше, чем провинций, куда их можно было наместниками сунуть. Кстати, если уже речь пошла о покушении, то воскликнуть: «А ты, Брут?» мог вообще кто угодно, даже сам Брут, учитывая перепутанные союзы. Я тоже иногда себя вслух подбадриваю на всяческие благородные деяния, мол: «А ты, брат?». Типа «всем можно, а тебе нельзя?». Наконец, вопрос могли целиком исказить по ходу. Допустим, Брут задержался. Либо вообще проспал мероприятие. Тогда, законно, кто-либо из его шайки мог, орудуя мечом, поинтересоваться: «А где Брут?». Вообще, здесь много наплетено. Данные романтических заговорщиков, щедро напитанные из таких же горячих ключей для меня теряются в испарениях. Иное подвид холодных реалистов. Составляя заговоры, они всегда ищут личной выгоду, и всегда находят ее. Они враждуют, ругаются, расчетливо закатывают истерику. Они готовы предать всякий каждого при малейшей опасности, но вот именно холодные заговорщики, в конечном итоге настигают свою цель. Впрочем, рисковать они так же готовы, но как уже повелось, чужими шкурами. Они совсем не назначают числа, в какое грянет буря, переворот, мятеж, или, даже, сама революция. Они прислушиваются к рокоту грома, нюхают запах статического электричества в атмосфере, вглядываются в скопление туч. Народ они заражают вирусом восстания постепенно. Они ждут, когда массы подогреются до 451-го градуса по Фаренгейту. Когда эти массы обуяет вирус насилия, и число зверя назначит само себя. Холодным реалистам всего-то и остается, как обезглавить дряблого тирана и возглавить справедливое общество. Для них переворот что-то вроде упражнения из вольной гимнастики. И хоть они прикрываются радетелями будущих колен, им-то как раз плевать на потомство. Однако, и следующие колени отвечают реалистам взаимностью. Скажем, Платону Зубову никто даже бюстика в общественной уборной не воздвиг. Робеспьера заплевали еще до Реставрации. От Адольфа Сталина с Иосифом Гитлером остались только мраморные сапоги. И даже следующие колени холодных реалистов стесняются рекомендовать их собственным детям как образцы подражательства. Таков, приблизительно, мой вид на заговорщиков. Но это все заочная дребедень, уважаемый читатель. Очная дребедень ожидала меня в полночь у пролома в буксире, куда я отправился под конвоем Анечки Щукиной, кое-как опохмелившись «Бычьей кровью». Послушница моя наотрез отказалась пустить меня самоходом на встречу с активистами зеленых.
- Еще такая пресс-конференция, и ты купол себе раскроишь, - молвила она, отыскавши меня под лестницей магистрата. До полуночи оставалось еще часа три с половиной, и я предложил ей зайти переодеться в штабную обитель. Переодеться мне было не во что, мимо славянского пиджака с эполетами.
А пуловер я заблевал, и зеленое движение могло счесть это в свой адрес. Застегнувши пиджак на все пуговицы, я слез в погреб. Там я зацепил в бадье соленой капусты, взял из батареи пыльную бутыль, освободил из нее красное сухое вино и сел на прихваченную с кровати подушку. Выпил, закусил, вздремнул, и проснулся напротив Могилы.
- Ты куда пропал, епископ? - альбинос тоже на чем-то сидел, и тоже против меня.
- Туда же, куда и ты. В погребе завис. Красное станешь?
- Прозрачное стану, - Могила обзавелся маскировочной фляжкой, в пятнистом чехле, свинтил с нее колпачок, и забулькал. Выдохнул. Поморщился, глядя на эполеты.
- Я же приказал твоему денщику знаки различия перешить.
- Она не денщик. Ей похер.
Могила прикурил сигаретку, и оглянулся. Жест холодных реалистов. Глаза в правый угол съехали. Взгляд холодного реалиста. Его правое полушарие обдумывало прямую речь. Я ждал, и он решился.
- Чуется мне, Кум желает видеть во главе Славянского ордена духовное лицо.
- Имеешь в виду себя?
Шею лапой заскоблил. «Сейчас врать начнет, - язык мимики и жестов я освоил по модному шоу про психолога Тима Рота. - Или, может, шея грязная. Чешется».
- Ты сам прикинь. Гроссмейстеру забить на интересы нашего славянства. И вчера он как-то шустро в твое окошко просквозил. Значит, что?
- Что?
- Обделался, что ты его попишешь. У тебя к нему счет, я знаю. Так мы с Перцем его сами за тебя на кладбище спрячем. А после и Кума. Или Князя. Нам уже поперек его подачки. Ты сам прикинь: Казейник мало-мало стихией от своих внутренних органов отрезался. Только желудок имеем типа местных лохов. И к чему нам с тобой Княжеское дозволение? Так возьмем. Все и сразу. Хавло, бабло, и выпивку. И мы уже на раздаче, въезжаешь? Что построим, то и будет стоять. Православие и чего там?
- И самодержавие. И народность.
- Вот все это, но без инородности.
- Я слышал, анархисты за мать порядка.
- За какую мать?
- За мать Бакунина, Кропоткина и Нестора Ивановича Махно. Ты им самодержавие, они тебе вторую гражданскую.
- Митя моя забота. Либо срастется с орденом, либо засохнет. Как там насчет сухой ветки сказано в писании?
- Нормально.
- И я о том же. А верных сил у нас реально хватает.
- У нас и верных слабостей хватает. «Франкония» спецназом охраняется изнутри. Они и наружу могут выйти.
- Шесть шестерок? - альбинос принялся медленно завинчивать фляжку, словно бы давая мне возможность самому осознать всю наивность моего резонерства.
- С оружием.
- И я о том же. Ты в теме, где хлысты зарыты? Знаю, что в теме. И денщик твой в теме.
- На кой тебе мертвые хлысты?
- Другие хлысты. Оружие. Табельная волынка, обрез, пара гладкоствольных, лимончиков штуки три. Гранатомет хорошо бы. Как там в писании? «Не мир я вам принес, но меч»?
Да. Эту библейскую истину Могила выучил твердо. Этой истиной вооружались многие на службе у Вселенской церкви. Они бы и так вооружились. Слабо им было духовное наследство Спасителя без меча поделить. И напрасно толстовцы репу чесали: мол, это как же оно с правой щекою вяжется? И с непротивлением злу, и с тем, что кесарю кесарево следует оставить? А вот и вяжется, господа благородное толстовство. Через пророка Магомета, лично взявшего частями из рук архангела Гавриила арабскую библию Коран, положившуюся в основу исламского фундамента. Через шиитов и суннитов, по сей день истребляющих друг друга Аллах знает за что. Вроде как за имущество старшей дочери пророка. Через гибельные крестовые походы супротив мусульманства числом двенадцать, включая походы пастушков и детей. Через такие же северные походы и походы на гуситов, где впервой широко использовалось огнестрельное оружие, вяжется. И вяжется через псов Господних доминиканцев, положивших начало физическому отлучению инакомыслящей паствы. Очень вяжется через вечную резню меж добрых протестантов и добрых католиков. Связано через восстание Соловецкого монашества против реформы Никона. Все связано, господа в косоворотках. И Варфоломеевской ночкой, и Холокостом, и 11-тым сентября. Потому, как мечом быстрее и проще доказать свою преданность божественным заповедям, среди каких «не убий» шестая. И горько было Спасителю предвидеть именно такое духовное развитие процессов. И с печалью, думается мне, произнес он то, что произнес. Он больше произнес: «Почему вы не понимаете речи Моей? Потому, что не можете слышать слова Моего» (Инн. 8-43). И оставалось Ему, как только признаться в скорби: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10-34). Нам, что не принеси, мы из всего делаем оружие. Мы из любви сделаем оружие. Мы из веры в Иисуса оружие сделали. Сын Человеческий. Так он себя называл до распятия. А мы? Чьи мы дети, вообще? О ком отозвался Иисус: «он был человекоубийцей от начала» (Инн. 8-44)?
- Да. Оружие, - разболтав «Бычью кровь», я допил ее из горлышка, чтобы зло не оставлять. - Подумать надо. Сан обязывает.
- Подумай. Мы и одними заточками управимся. На твоем чистом благословении. Только больше славянской крови прольем. А с четверкой хлыстов наши танкисты за час возьмут всю химию под контроль. И какая выходит разница?
- Да. Разница не выходит.
- Ну, думай правильно.
Он хлопнул меня ладонью по коленке, и поднялся наверх. Я же остался думать правильно. Сперва я правильно думал о том, какую газету выписать коту моему Парису взамен сыпучего наполнителя. Здесь важный момент. С детства кот мой приучен ходить по нужде в лоток, застеленный свежей прессой. Но он скорее рядом нагадит, чем использует скучное и пошлое издание. Правильно обдумав, я кое-что выбрал. В целях рекламы скрою что именно. Потом я правильно думал о жене. Обзвонив друзей, коллег, знакомых, удаленные доступы, морги, больницы и милицейские отделения, она успокоится, и просто будет меня ждать. Потом я правильно думал об источнике питания. Скорее всего, на комбинате имеется мощный трансформатор, преобразующий тепловую энергию в электричество. От какого-то источника питаются их камеры наблюдения, типография, цеха, компьютеры и прочая оргтехника. Отчего-то работает их ускоритель «Кениг-рей».
Славно бы взорвать подобный трансформатор для начала, и тем выиграть пару суток. Может, и всю неделю. Но как подобраться? Я подобрался к единственному доступному источнику питания: копченому окороку, подвешенному за крюк. Тем более, я не ел со вчерашнего ужина. Потом я перестал правильно думать. За мной спустилась Вьюн. Через двадцать минут мы должны были явиться на встречу с активистами зеленого подполья. Через двадцать минут мы явились.
У пробоины в борту нас ожидали два типа в дождевиках и лыжных масках с вырезанными глазницами. Один из них подался ко мне.
- Здесь принимают на работу? - спросил он тихо.
- А наша работа завершена, - отозвалась моя послушница.
Подавшийся тип стащил с головы маску и горячо пожал мою ладонь двумя своими.
- Добрый вечер, товарищ епископ, - радушно произнес он, ставши сразу Пугачевым.
- Кто такой мудацкий пароль сочинил? - поинтересовался я у краеведа.
- Да ты же и сочинил, - буркнула Вьюн.
- Это меняет. Примите мои соболезнования, Виктор Сергеевич. Владимира жаль. Умница, и вдруг на тебе мрачный выбор.
- Может, в здание войдем? - перебил меня каким-то заложенным голосом тип, все еще скрытый под маской. - У меня гланды, милостивый государь. Я не намерен и далее мокнуть.
- Разумеется, - я отдернул в сторону брезентовую портьеру, тем приглашая в трюм заговорщиков, отнесенных уже мной к романтическому горячему подвиду.
Судя по хлюпанью, уровень жидкости в трюме после наводнения заметно снизился.
- Жив кто? – крикнул я, и гулкое эхо, отскочивши от внутренней обшивки, докатилось до Германа. После минутной темноты сверху к нам поплыл огонек. Спустившись по трапу, татарский шкипер, более смахивающий на шотландского пастуха в клетчатом пледе и с волосатыми ногами, обмахал нас точно кадилом своей керосиновой лампою.
- Самогона нет, - предупредил он меня угрюмо. - Час как брагу поставил.
- Слава тебе Господи, - по столь незначительному поводу я, сознаюсь, перекрестился. - Кипяток имеем? У товарища, который не счел нужным себя назвать, гланды вздулись.
- Кипяток имеем.
- Щекотливый, - с опозданием прогнусавил спутник Виктора Сергеевича.
- Это вы обо мне? - я обернулся к простуженному типу.
- Это фамилия. Щекотливый.
В пробоину сунулась сразу группа заговорщиков.
- Здесь принимают на работу? - забубнили вразброд подошедшие активисты.
- Утром возьмем, - обогнал меня ко всему привычный шкипер. - В трюме сухая уборка, гальюн забился пробить. Ведро первача за всю канитель.
- А наша работы завершена, - поспешил я успокоить подполье.
- Да хрен там, - продолжил гнуть свое татарин вопреки распространенному отзыву. - Пробоину зашьете, еще три ведра.
- На каждого? - оживились вопреки моим опасениям бойкие активисты.
- Раскатали губу, - татарин Глухих сплюнул под ноги и, судя по звуку, не промахнулся. - Четыре ведра за всю канитель.
- Пять, - вылез вперед какой-то вихрастый подпольщик.
Торговля затягивалась, и я решительно вмешался.
- Товарищи зеленые, прошу на маевку. Продолжим здесь волам хвосты крутить, жандармы нагрянут. Герман, проводи нас, где у тебя сухо, и мебель пока расставлена.
- На камбуз? Там кипяток бесплатный.
- Заманчиво. Сколько еще решительных и смелых должно подойти, Виктор Сергеевич?
- Все активное сопротивления уже собралось.
Я насчитал девятерых.
- Не густо. А нет у вас в резерве пассивного сопротивления?
Пугачев смущенно покосился на Щекотливого спутника.
- Вы как будто иронически настроены, епископ, - просипел Щекотливый, судя по всему, лидер зеленой партии. - Между тем, это вы желали с нами соединиться.
- Желал, - подтвердил я серьезность моих намерений. - И, поверьте, соединюсь. Без вас или с вами. Но прежде всего я желал быть услышанным, сударь. Потом вы примете взвешенное решение. А пока оставьте кого-нибудь снаружи.
- Я не хочу рисковать своими людьми, - возразил Щекотливый.
- Тогда оставьте кого-нибудь снаружи.
Лидер, помедливши, кивнул сутулому заговорщику в желтом пуховике.
- Я могу его проинструктировать?
Лидер, помедлив, отвернулся.
- Вы спасли от казни товарища Пугачева, епископ. Мы вам доверяем.
Медлил показательно. О себе говорил во множественном числе. «Самооценка завышена» - без труда составил я его психологический фас.
- Откуда просочилось?
- У нас контрразведчик.
- Герман, сделай милость, проводи сопротивление на камбуз и завари ему кипятку.
- Ходи за мной, подполье, - Глухих поднял керосиновый факел и двинулся через лужу кают-компании к трапу. - Ступени скользкие. Хватай перила, кому шею лень свернуть.
Отряд вереницей поплелся вверх по трапу за шкипером. «У зеленых собственный контрразведчик, - подумал я, взявши за локоть сутулого активиста, и покидая с ним буксир. - У хлыстов николаевских собственный контрразведчик. Похоже, здесь у всех свой контрразведчик. У меня только сплошной разведчик, и тот больше племянницей Щукина озабочен, чем сбором информации».
- Ты, братишка, в оба смотри, - наставил я, закуривши под моросящим дождем ростовскую сигарету, зеленого пуховика. - Если хоккеистов заметишь или славянский патруль, ори как зарезанный. Вику-Смерть заметишь, ори еще громче. Умеешь орать как зарезанный?
- Можем, - отозвался, помедлив, сутулый романтик. - Меня супруга пырнула в боковину. Она у меня ревнивая супруга. Влюбилась крепко. Но ревнивая.
- Хорошо. Отстоишь минут пятнадцать. Если враг не нагрянет, возвращайся. Камбуз найдешь?
- Найдем.
Медлит, но слабо. Говорит о себе во множественном числе. Но сбивается. «Подражание и заниженная самооценка», - составил я его психологический фас.
- Хорошо. Действуйте по инструкции, товарищ.
Я бросил курить и пошел на соединение с горячим подпольем. Сердобольный кочевник заварил зеленым товарищам зеленого чаю, каждому выдал отдельную кружку, рассадил вокруг разделочного стола, и, словом, проявил гостеприимство. «Интересно, что бы он белым заварил», - подумал я как-то рассеянно. Романтики молча дули на кипяток и поглядывали на своего лидера, который устроился между Пугачевым и вихрастым. Скромность вождя. Моя послушница сидела на полу за плитой отдельно. Глухих покинул гостей, оставивши для видимости керосиновый светильник. Взвесив на глаз обстановку, я шагнул из тесного коридора в камбуз и занял во главе металлическую вакансию.
- А что значат эти «К» на погонах?
Вихрастый подпольщик, оказавшийся ко мне ближе прочих, тронул пальцем знак моего различия.
- Это значит «крутой». Дважды, - пояснила Вьюн, ухвативши резко его запястье и вывернув согласно технике болевых приемов. - Подойдешь к епископу ближе, чем на шаг, в носу ковырять будет нечем.
Она возникла за его спиною, быстрая как язык хамелеона.
- Руку же сломаешь, - застонал шибко любознательный активист.
- В общем, близко к тексту, - отпустила его послушница.
Баюкая запястье, он перебрался от меня шагов на восемь. Перебрался бы и на девять, но стена камбуза не дозволила.
- Так что же с Володей произошло, Виктор Сергеевич? Полагаете, срыв?
Владимир Свеча, наложивший на себя руки добровольно, так и не уместился в моем сознании. Директор-нудист как будто побледнел даже при слабом керосиновом свете. Горячий романтик Щекотливый с визгом отодвинул от себя жестяную кружку по цинковой разделочной поверхности.
- Владимир в прошлом. Мы же нарушили правила конспирации ради будущего.
Сменил тему. Резко. Опять в сторону смотрел. Но иначе. Прежде смотрел именно в сторону, а теперь именно, чтобы не на меня.
- Да, ведь я имею вопрос, и жду ответа.
Лидер зеленых снова помедлил. Но иначе. Прежде он медлил для придания себе значительности, а теперь именно, чтобы слова подобрать. «Признак скрытого замешательства, - отметил я, начавши уже злиться. - Этому больше известно, чем шефу жандармского корпуса Дмитрию Кондратьевичу».
- Мы все нелегалы. По краю ходим тройками, - издалека и пространно пустился объяснять Щекотливый лидер не столько мне, сколько притихшим активистам сопротивления. - Что Пугачеву доверено печатать листовки, согласно правилам конспирации, знала исключительно моя тройка: Свеча, товарищ Ястреб, и ваш покорный слуга. Товарищ ястреб вне критики. Она прямо сейчас рискует собой на пользу движению. Так мы выявили в наших рядах провокатора, товарищи.
Порой меня пленит бесконтрольный приступ ярости. С детства. С убитого котенка. И с этим уже ничего не поделать. Как-то в «Маяке», пионерском лагере строгого режима я ударил в лоб настольной ракеткой белобрысого отрока лишь за то, что промахнулся шариком по чужой территории. А отрок мимо пробегал и чуть не задел мою распущенную рубаху. Когда скорость поступков быстрее скорости света, то и в зрелых годах невозможно их контролировать, и вообще как-то осмыслить. Отрок вызвал меня на дуэль. Дуэль должна была состояться именно в час, отчего-то названный «тихим». Секунданты мои, обучавшие меню курению, анатомии женского тела и прочим дисциплинам взрослой жизни, были физически развитые и опытные уличные бретеры, старше меня на пару лет. У противной стороны секундантов не было вовсе. Поединок начался с того, что мы с отроком долго и бестолково лягались ногами, а закончился быстрым свирепым избиением отрока старшими бретерами. Дети очень жестоки. Это общеизвестно. И порой я спрашиваю себя: а чьи они дети, вообще? Мои приступы ярости после сорока прожитых лет переметнулись на мир предметов. Подвижная дверца одежного шкафа, прищемившая мне палец в собственной квартире, может подтвердить. Сахарница может подтвердить, которая плохо подала мне сахар. Многая утварь может из той, что покалечилась, но выжила. И вот я снова впал в детство. Удар, нанесенный мною кулаком в лицо лидеру подполья Щекотливому, сокрушил его нос и губы. Из носа его выбежали две красные дорожки, изо рта брызнула кровь. Идейный палач Владимира слетел с табурета на пол, и свернулся личинкой.
- Как это произошло? - все еще дергаясь, но в целом спокойно допросил я Пугачева. - Вы были в бараке на момент стихийного бедствия. Ложь порабощает, Виктор Сергеевич. А я не поверю, что Володя сам удавился. И не поверю, что этот козел с простуженными гландами мог физически Свечу погасить.
- Он меня заставил, - Пугачев ткнул пальцем в направлении сокрушенного лидера зеленых. - Сказал, что вернет обратно в острог. Дал снотворное. Грешен я перед Володей. Струсил. Век себе не прощу.
Щекотливый лидер привстал на четвереньки, сдавши задом к плите, и напрасно. Не знаю, когда Володя успел моей послушнице внушить столько симпатии, но, видать, успел. Последствия ударной серии, проведенной Вьюном, оказались не столь броскими, как те, что после меня остались, но более эффективными. Зеленый душитель уполз куда-то в кругосветное путешествие по камбузу. А мне опять захотелось дико надраться. Обувные шаги со стороны коридора перебили мое искушение. На пороге умолкнувшего камбуза возникла Вика-Смерть. Прямо за ней маячил сконфуженный пуховик.
- Они отзыв знают, - поспешил через дамское плечо оправдать сутулый мужчина грубое нарушение инструкции.
- Знаю, что знают, - я кивнул послушнице, и та отрезала Гусевой путь к отступлению. - Осталось узнать, откуда.
- Мы ей доверяем, - успокоил меня подпольщик с вихрами. - Она есть контрразведка нашей партии. И она же еще кое-кто является. Южные готы ее признают. Хоть с отбросами трудно иметь.
- Товарищ Ястреб? - догадался я со свойственным похмельной моей тупости опозданием. - Внедренный агент сопротивления? Почему я не удивлен?
- Партийная кличка, - подтвердил вихрастый озеленитель, принявши на себя тяжкое бремя лидерства. Я более внимательно присмотрелся к нему. Открытое лицо. Веснушки. Часто моргает. Улыбается искренне. «Самооценки нет», - таков был мой незатейливый диагноз.
- Вас как звать?
- Крючков.
- А зовут?
- Никифор.
- Так вот что, уважаемый товарищ Никифор. Напрасно вы путаете доверие с доверчивостью.
- Это внутрипартийное дело, епископ, - забубнил, выползая из-под разделочного стола Щекотливый. - Но мы вам доверяем, епископ. Я лично с ней вступал в контакты на явочной квартире сочувствующего нам товарища Пугачева.
- Он еще здесь? - откликнулся я по заявкам слушателей.
Пугачев, точно подранок, взлетел с фанерного ящика и загнал его ботинками в калошах обратно под стол с усердием и тщательностью, свойственной разве что работникам культуры средних звеньев.
- Вы все-таки удивите меня, товарищ Ястреб. Время к трем. Обратно же сопротивление большинство семейное. Жены волнуются.
Виктория достала тюбик алой помады и поправила макияж. Спрятала тюбик в беременный свой ридикюль. Извлекла портсигар, повертела, вернула обратно. Взгляд спокойный. Слегка утомленный. Играет. Хорошо играет. Пытается выиграть. Но, вдруг и окончательно, я понял: хватит с меня шоу, набитых психометрическими помоями. Товарищ Ястреб одною репликой обрушила все телевизионные форматы.
- Максимович дал согласие на встречу с тобой. Надо придумать, где и как.
«Где и как? - прикинул я, подкуривши ростовскую сигарету и путаясь в беспорядочных догадках. - Как она договорилась, и где Глухих? Может, княжеская ловушка? Вряд ли. Борис Александрович на свидании был со мной предельно честен. Не до моей персоны ему. Не та я блоха, чтобы вычесывать. Значит, Гусева за себя теперь играет. Почему бы? Князь хозяин. Служить ему надо верой и правдой. Тогда что? Обоснованные сомнения? Надует? Бросит и смоется? А час расплаты близок. Тогда ей страховка нужна. Я, конечно, полис. Не Бог весть какой, но полис. Я до конца пойду. Со мной отсюда и выскочить можно, если ключ с подходящей бородкой подобрать». Так или иначе, Гусева сделала предложение, от которого я не мог отказаться. Изнывшие в ожидании моей реакции заговорщики встрепенулись только с приходом шкипера.
- К утру аппарат заправлю, - сообщил мне Герман, ни мало не обративши внимания на возню конспираторов. - Первач будет, сабантуй будет, отметим событие. Тебя отметим. Теперь ты хан. Лучше хана.
Я подозрительно скосился на Гусеву. Она усмехнулась.
- Тайным голосованием. Почти единогласно. Только что бюллетени закончила подсчитывать. Мое восхищение, господин Бургомистр. Электорат решительно выступил за единство светской власти с духовной. Кризис, вызванный разливом, изменил весь ландшафт политики.
- Круто. Два раза круто, - хмыкнула у двери моя послушница.
Сопротивление загудело, точно улей, перетащенный пасечником на теплый чердак в осеннюю погоду. Я встал, и все постепенно заглохли.
- Слушай мой приказ, товарищи зеленая партия. Настоящим декретом легализую вашу банду. Тебя, Виктор Сергеевич, и Никифора и этого…
Я постучался в разделочный стол.
- Желаю видеть утром на Княжеской площади с мусульманской растяжкой. Белыми буквами на зеленом фоне «Долой отравляющие вещества».
- А можно в рифму? - очумевший от счастья краевед смотрел на меня как на второе пришествие Серебряного века.
- Кройте. Хоть белыми стихами. Но фон зеленый.
- Шампанского в студию! – воззвал Крючков, и пустился вприсядку.
Камбуз наполнился ликованием. Под шумок вылез на люди Щепетильный. Из ноздрей у него свисали самодельные затычки. Носовой платок, похоже, на корпию разошелся. Чем-то смахивал этот маньяк на пьяного Деда Мороза с оторванной бородой. И я уже наблюдал, как Пугачев горячо обнимается с ним, точно в Прощеное воскресение. Поразителен, все ж таки, русский народ, и все глубину его самосознания измерить можно одним только словом «глубинка».
- Я не закончил!
Чтобы оборвался этот праздник победы, пришлось мне взять чугунную сковородку с плиты, и греметь ей по цинковой столовой обложке, пока на ней вмятина не образовалась. Но вместе с ней образовалась и тишина.
- Остальное сопротивление прямо теперь оформляем в ремонтную бригаду. Даешь на заделку пробоины, товарищи. Сколько там?
Я обернулся к татарину.
- Пять ведер. За молнию семью.
- И семь ящиков «Ростовской» из бюджета за качество. Пахать будете по двенадцать часов. Все для тыла, все для виктории.
Гусева и здесь усмехнулась. На свой счет отнесла.
- Виват бургомистру-епископу! - заорал сутулый пуховик, точно его резали.
- Другие вопросы есть?
- У меня самоотвод, - решительно вылез Никифор. - Я в бригаду. В гробу я писать буду лозунги. Я потомственный сварщик. А здесь еще монопольной доплачивают.
- Сварщик нужен, - поддержал его начинание Глухих. - И горелка нужна. И пропан. И два листовых железа четыре на шесть.
- В рабочем порядке, - отмахнулся я от шкипера под влиянием накатившей усталости. - Проводи отсюда подполье к черту, и возвращайся. Другие вопросы есть.
Шеф личной охраны бургомистра Анечка Щукина чистила за моим секретером на расстеленном и заляпанном пятнами из масленки развороте «Kozeinik Zeitung» разобранный пистолет Макарова. Или Щукина. Кого-то из них. Могила возлежал на кушетке под рыцарскими доспехами. Редактор Зайцев примостился у двери на кончике стула, хотя бежать ему было, в сущности, некуда. Отставной Хомяков тихо собирал в две картонки и два кожаных чемодана с ремешковыми застежками личное имущество. Митя с Викторией и Гроссмейстером Словарем расселись вокруг овального стола совещаний.
- И как это понимать, ваше благородие?
Мое благородие стояло у открытого окна. Под окном на площади сиротливо мокли Пугачев со своим Щепетильным товарищем. Между ними болталась приподнятая вручную и потемневшая от влаги широкая брезентовая растяжка с двустишием, выписанным белыми буквами: «Верните народу его природу, долой химические отходы!». Но смотрел я отнюдь не на малярный призыв зеленых протестантов.
Я смотрел, как четверо муниципальных спасателей выкорчевывают на площади Позорный столб, уже лишившийся тележного колеса. На колесе, вознесенном как бы на плечи атлантов, балансировал всклокоченный Семечкин. Среди группы колесной поддержки узнал я и настырного мужичка с подвязанной челюстью, и Нерва, окрещенного разбавленным пивом, и Болконского, и кариатиду в меховом беретике. А Семечкин балансировал оттого, что граф заметно филонил, норовя присесть и тем переложить груз на плечо кариатиды ростом не более двух аршин. Семечкина окружали возбужденные апологеты, раздвинутые отчасти блошиными торговцами. Семечкин истерично проповедовал библейскими кусками, щедро вкрапливая в них злободневный материал. Николаевская орда чревоугодников сей раз вооружилась трубами диаметром в 3-4 сантиметра, сплющенными и заточенными на окончаниях. Почти всякую тираду своего духовного наставника местные санкюлоты встречали ревом и потрясением водопроводного оружия.
- Миряне! - поддавал жару Семечкин, могший с равным успехом называть рвущихся в бой «мирян» воителями. - За тем ли мы влачим слово правды, чтобы нас унижали епископы, обложившие слово правды?
- Не за тем! - ревела толпа санкюлотов.
- И сказано в Книге пророка Исайи: Как сделался блудницей вавилонской храм, исполненный правосудия? Правда обитала внутри него, а теперь - убийцы! Серебро его стало медью, пиво его дождем испорчено! Бургомистры его наглые законопреступники и сообщники блатных!
Пророк Исайя, конечно, понятия не имел о блуднице вавилонской. Исайя пророчествовал, когда ясновидец Иоанн Богослов еще на свет не родился. Тем паче, когда сей апостол, к старости ослабевший зрением, ни строчки еще не диктовал из книги «Апокалипсис» верному слуге своему Григорию. Зато как узрел Иоанн Богослов «жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами», как записалась такая «жена» в святую книгу, тогда спору нет. Загуляла блудница, становясь то градом Иерусалим на семи холмах, то Римом, воздвигнутым на той же холмистой семерке, то Москвою, столицей большевизма, где вместо холмов семь высотных зданий воздвиглись. Кроме прочего, «сидящая на водах многих», блудница, естественно, впадала и в религиозные течения. Причем, она впадала столь многоводно, что и доныне продолжает впадать. Реформаторы именовали ею католиков. Мормоны, соответственно, реформаторов. Ну, а Свидетели Иеговы всех вообще помимо себя. Воплощалась блудница и в отдельных персонажей. Причем обеих полов. Воплощалась она и в женщин легкого поведения от Мессалины до Екатерины, и в мужчин тяжелого поведения от Мартина Лютера до патриарха Никона, и, вероятно, каким-либо частным образом, запускалась она в господ совсем уже пустяшных, более известных истории под именем «стрелочников». Запустилась гулящая блудница и в меня точно камень, брошенный оратором из мести за пивную речку, разбавленную половодьем.
- Даже епископ Мартин отдал свою половину голым товарищам! - Семечкин, рискуя брякнуться с колесной трибуны, вытянулся вместе с рукой, нацеленной в сторону магистрата. - И теперь я спрашиваю: где наши полбанки?
Я прикрыл окно и обернулся к полицмейстеру.
- Понимайте это как политическую реформу.
- Экономическая будет? - проявила Виктория сдержанный интерес.
- Всякая будет.
- Разрешите такое заглавие, ваше преосвященство, - робко испросил периодический редактор. - «Новая метла метет по-новому».
- Лучше веник. Метла женского рода.
- Как насчет амнистии? - подал с кушетки голос Могила. - Эта сука Дмитрий Кондратьевич нынче утром Перца в цугундер закрыл. Если он Перца к обеду не откроет, я ему глаз отверткой выну.
Словарь, как будто бы дремавший, заиграл желваками:
- Через голову командования лезете, старший офицер?
- Клал я на твою голову, - альбинос мгновенно занял положение «сидя». - А ты, ваше преподобие, распорядись насчет индульгенции. А с тобой, Митенька, мы еще потолкуем.
- Потолкуем, - кивнул полицмейстер. - Еще и с тобой мы потолкуем, дружок.
Только я успел подумать, что именно сейчас уголовные разборки мне нужны менее всего, как в кабинет, будто по команде, завалился десяток спасателей с хлебными тесаками. «Значит, Митя успел к утру перевооружить своих нападающих, - прикинул я, знаком успокоивши Анечку Щукину. - Любопытно, что еще Митя за ночь успел?». Шеф охраны бургомистра, занявши удобную позицию для стрельбы, в моих знаках, по счастью, не нуждалась. Вьюн, пожалуй, одна сохраняла безмятежность. Поскольку Могила с двумя своими выхваченными стилетами и Дмитрий Кондратьевич со своими ландскнехтами уже готовы были кинуться в абордажную схватку. Остальные присутствующие все готовы были кинуться врассыпную. Что же до меня, то я вообще ни к чему не был готов. Однако, требовалась разрядка. Требовалось как-то себя повести. И я занял пространство меж двух пока еще статичных противников. Если верить латыни такое пространство называется интервал. Нейтральное пространство от овального стола до кушетки.
- Дмитрий Кондратьевич, - обратился я как можно официальней к вождю анархистов. - Я готов принять или ваши объяснения, или вашу отставку.
- Да ну! - почему-то обрадовался полицмейстер. - И кто же у тебя порядок в епархии восстановит? Могилевский с Перцем?
- Хомяк восстановит, - когда я ответил, Хомяков опрокинул коробку с личными принадлежностями вроде позолоченного штопора, наградного будильника в малахитовой оболочке, и пяти-шести бутылок азербайджанского коньяку. - Порядок он вряд ли восстановит, но бардак восстановит. Бардак у него получается.
Меня поддержали малахитовый будильник, исполнивший на полу какую-то грустную немецкую мелодию типа Лили Марлен и густой коньячный аромат, подавшийся наружу из расколоченной бутылки.
- Но Борису Александровичу это вряд ли понравится, Дмитрий. Вряд ли ему сейчас нужен бардак в поселке. Через неделю, пожалуй. Но не сейчас.
- Ладно. Убедил.
Митя извлек из обширного кармана спасательских шаровар диктофон участкового Щукина, и включил воспроизведение. Вместо показаний лаборанта Максимович все присутствующие выслушали глухой, но достаточно отчетливый фрагмент нашей с альбиносом беседы в погребе:
- Ты сам прикинь. Словарю забить на интересы родного славянства. И вчера он как-то шустро в твое окошко просквозил. Значит, что?
- Что?
- Обделался, что ты его попишешь. У тебя к нему счет, я знаю. Так мы с Перцем его сами за тебя на кладбище спрячем. А после и Кума. Или Князя. Нам уже поперек его подачки.
- Это Борису Александровичу тоже вряд ли понравится, - выключив запись, достойно ответил мне полицмейстер.
- Совсем не понравится, - кивнула Вика-Смерть, подводя накладные ресницы щеточкой, какими, должно быть карликовые автомобильные мойки оборудованы.
- Сдай саксоны, пока тебя в окрошку не изрубили, - посоветовал альбиносу Дмитрий Кондратьевич, и кивнул спасателям. Спасатели стянулись к альбиносу подковой. Могила оскалился, рассек перед собою стилетами воздух, и спасатели забуксовали.
- Расслабьтесь, - сказала Вьюн. - Я держу его на мушке. А ты, белобрысая тварь, исполняй, что сказано. Две секунды на воспоминания, как ты моего дядю в уборной зарезал.
Хомяку две секунды хватило, чтобы исчезнуть за узкой дверкой смежного с резиденцией будуара, и более он не высунулся. Сваливал по-английски он с детства ловко. Могила с ударением воткнул стилеты в паркет и присел на кушетку. Могила безмолвствовал. И смотрел куда-то вдаль сквозь Дмитрия Кондратьевича, точно призрак перед ним стоял, а не Дмитрий Кондратьевич.
Если верить заметкам ихтиолога Мелвилла о свирепом характере безмолвных альбиносов, полицмейстер для Могилы уже перестал существовать. Согласно Мелвиллу никто столь упорно, злобно и беспощадно не преследует своих преследователей, как безмолвные альбиносы-убийцы. Молчали и все прочие. Зайцев, согнувшись точно удочка, поймавшая рыбу-меч, отчаянно что-то скоблил в блокноте ластиком с оборотной стороны карандаша. Думается, больше всего ему хотелось отпроситься в редакцию. Но как отпроситься, не напомнивши о себе в таком опасном присутствии? Тогда вместо Зайцева о себе напомнил Словарь.
С перекошенной физиономией он высадился из-за стола совещаний, растянул на фасонном галстуке узел, точно спасаясь от удушения, и цепко схватил за плечо вождя спасателей-анархистов.
- Здесь военное дело, - хрипло выдавил Гроссмейстер. - Трибунал. Пятьсот немецких гривен тебе. Постереги этого пса, пока я в казармы за караулом сбегаю.
- Сомневаюсь, - Митя смахнул с плеча забрызганную веснушками лапу Гроссмейстера.
- Здесь юрисдикция Ордена, - настаивал Словарь.
- Сомневаюсь, - Митя, свертывая ручную сигаретку, оборотился для чего-то к моему благородию. - Подробности Бориса Александровича заинтересуют.
- Очень заинтересуют, - кивнула Вика-Смерть, выщипывая редкие по красоте и содержанию брови при помощи зеркальца и миниатюрного пинцета, какими, должно быть, карликовые землемеры пользуются. - Очень. Вы как полагаете, господин бургомистр?
Опять пошла дележка юрисдикции. Пока делили, альбинос выдернул из паркета свои кортики, ткнул одним по шее ближайшего спасателя, второй загнал в брюхо знакомого мне Веригина, и прыгнул на подоконник. Вьюн таки успела жахнуть из табельного оружия Макарова. Или Щукина. Кого-то из них. Могила схватился за бок, качнулся, выставив стекло, и ничком рухнул вниз. К моему сожалению, удача потворствует смешанному населению. Чаще, конечно, празднуют бесшабашные трусы, но иногда и расчетливые смельчаки. Могиле повезло так откровенно, как, случается, игроку, потерявшему девственность. Могиле выпал джек-пот. Он упал с двенадцатиметровой высоты на брезентовое воззвание зеленых, которые именно закончили демонстрацию и растянули полотно затем, чтобы свернуть его и разойтись по домам. Когда я достиг окна и протиснулся между Викторией со Словарем, подстреленный альбинос отпружинил в плотную толпу митингующих любителей пива, которых заметно прибавилось на площади. Обалдевшие от такой болезненной реакции со стороны властей на мирный, в целом, призыв, Щекотливый с Пушкиным застыли, как ледяные скульптуры.
- Дай мне анархистов! Я достану его! Он ранен, собака бешеная! - теребил уже в следующую минуту Дмитрия Кондратьевича Словарь.
- Обойдешься, - Митя, чьи руки поддерживали голову пострадавшего на службе товарища, отпихнул Гроссмейстера сапогом. - Чеши в свои казармы, военный. Теперь у каждого своя будет облава.
Словарь метнулся к двери в приемную, опрокинув по пути вместе со стулом редактора Зайцева.
- Ты как, Веригин? - спросил опечаленный Митя пожилого спасателя с лицом бледным и сырым точно утро в поселке. - Поживешь, или как? Может, еще поживешь, братишка?
Веригин умирал. Рукоятка сидела в области его печени. Спасатель моложе отделался испугом. Махни альбинос чуть левей, попал бы ему в сонную артерию.
Спасателю моложе забинтовали шею, и Вьюн отпаивала его дешевым коньяком прежнего бургомистра. А Веригин умирал.
- Дай мне кепку, Митя, - едва произнес Веригин. - Кепка здесь. Я сожму ее.
Митя сунул умирающему анархисту кепку в ладонь. Но силы того оставили, и Мите самому пришлось кепку зажать в кулак, сложенный из ватных пальцев дрогнувшего всем телом Веригина. Я перекрестился, и мысленно попросил Господа принять его душу. Я верю, что Бог есть любовь и милосердие. И Страшный суд его милосерден к чадам его, у которых душа еще не истаяла.
И я верю, что в иных атеистах и даже богоборцах любви случается больше, чем в иных самых истовых гонителях ереси. А в «око за око» я не верую, уважаемый читатель. Это не Страшный суд. Это языческий суд. Это суд Фемиды, лишенной зрения. Но Митя, и сам загубивший на своем веку немало, как я догадывался, жизней людских, как раз и верил в «око за око».
А потому он закрыл глаза покойному Веригину, вытянул из его живота стилет Могилы, отер испачканное кровью лезвие о подкладку своего черного плаща, и спрятал орудие убийства во внутренний карман. «Теперь они будут искать один другого как одержимые, - подумал я, прислушиваясь к шуму толпы за разбитым окном. - И найдут, конечно. И Митя скорей потеряет, чем найдет, как бы дело ни кончилось». Пока же Митя вернулся за стол совещаний, и попросил Анечку плеснуть ему коньяка.
- Зайцев, ты еще здесь?
Отыскавши взглядом редактора, я убедился, что он еще был в кабинете.
И даже царапал что-то в своем органайзере.
- Что пишешь?
- Статью о реформах.
Я подошел к нему, вырвал органайзер, прочел статью, набросанную дрожащим каким-то почерком, вырвал исписанные бумажные листья, и вернул ему канцелярскую принадлежность.
- Пиши. Реформы. Две основные реформы назрели в Казейнике: реформа образования и реформа здравоохранения.
Редактор, начавший было усердно писать под диктовку, задержался, и за моноклем его мелькнуло нечто вроде: «Кому сейчас нужна эта чепуха, ваше превосходительство? Помилуйте. О новой экономической политике надо бы».
- Пиши, балбес. Образование и здравоохранение есть реформы связанные, господа электорат. Потому я призываю вас образовать немедля добровольческие бригады по месту жительства, разобрать все строения в поселке, связать из плавучего материала плоты, пригодные для жизни, после чего разбить на них водонепроницаемые палатки, перенести в них все запасы продовольствия, по возможности, консерванты, все теплые вещи. Палатками вас обеспечит химический концерн. Лицом, ответственным за эти реформы я назначаю командующего армией спасения Дмитрия Кондратьевича…
Тут я сбился, и обнаружил тишину в кабинете, которую шум на площади только, пожалуй, усиливал. Митя, его спасатели с хлебными ножами, Виктория Гусева и даже Вьюн слушали меня, чуть не разинувши коллективную пасть.
- Как ваша фамилия, Дмитрий Кондратьевич?
- Полозов.
- Чудесно. Пиши. Дмитрия Кондратьевича Полозова. Записано?
Редактор Зайцев что-то проглотил и мотнул подбородком.
- Теперь гони в свою вшивую многотиражку и печатай. Чтобы к вечеру номер был по всем адресам. По всем, значит по каждому. Опоздаешь, вздерну.
Зайцев пропал из кабинета быстрее даже, чем Хомяк.
- Что это было?
Вика-смерть, отложивши всю свою косметику, таращилась на меня точно страдающая задержкой дефекации. Такой же задержкой, похоже, страдала еще и девятка бойцов армии спасения, сбившихся в плотную стаю.
- Спроси, что это будет. Тебе известно о запуске синтезатора «Кениг-рей»?
- В общем.
- В общем?
Виктория повстречалась глазами с Полозовым, и тот приказал спасателям обождать его дальнейших распоряжений в приемной господина бургомистра. Одного отправил за подкреплением. Митингующая на площади толпа, судя по отдельным выкрикам в мой адрес, долетавшим до резиденции, настроилась агрессивно. Я дождался возвращения командующего, затем продолжил.
- Поясню конкретнее вам, контрразведчик зеленого братства товарищ Гусева, и тебе, командующий Полозов. Возможно, завтра, или, лучше, послезавтра на поселок такие осадки выпадут, по сравнению с которыми те, что к наводнению привели, грибным дождиком покажутся. Возможно, затопит весь поселок. Возможно, большую часть. Скорее весь. И я стану крайним, товарищ Гусева. Уже сейчас я для них блядь вавилонская. Завтра в антихристы сплавят. Именно по этому вчера меня тайным голосованием назначили в бургомистры. Настолько тайным, что электорат, якобы заполнявший бюллетени, оторопел от моего внезапного избрания. Теперь население уверено, что у нас тут Ватикан.
Надо признаться, после моего монолога даже Гусева смутилась. «Значит, в яблочко, - сказал я себе. - В антоновку. В золотой ранет, мать его за ногу».
- Надеюсь, Борис Александрович меня слышит. Надеюсь, и видит. Ну, так вот, уважаемый Борис Александрович, - обратился я в пустоту. - Крайним я стать согласен. Только не безмолвным свидетелем гибели стариков и бесплодных женщин. И к вам я не поплыву. А если поплыву, то с такой испанской армадой, что мало не покажется. Так что сделайте соответствующие выводы: обеспечьте электорат палатками, сухим пайком, аспирином и алкоголем. Армию спасения дополнительными катерами, сколько есть, и запасом горючего. Остаюсь в недоумении, ваш бургомистр.
Митя допил из горлышка дешевый коньяк, вышел в приемную и приказал своим спасателям занять оборону вестибюля и до подхода основных спасательных сил. После чего вернулся в кабинет, вытащил из будуара Хомяка за шиворот и пинком под зад вышиб его за дверь. Следом выкинул чемоданы с коробками. Закрыл дверь плотней. Сползал куда-то в книжный шкаф, обернулся к столу совещаний с рулоном и размотал его в карту местности. Карта была толковая. С точным рельефом. Обозначением высот и низменностей. Самодельные топографические наброски Марка Родионовича отличались от нее примерно как детский рисунок самолетика от реального чертежа. Мы с Полозовым обложились карандашами.
Отметили районы, подлежащие эвакуации в первую очередь. Плоты, конечно, плотами, да маловато было у нас надежды на сознательность обывателей, даже когда речь зашла о спасении их собственных жизней. Выше всего над уровнем условного моря оказались корпуса «Франконии», площадка заброшенного аэродрома, плато на свалке отходов и степная часть над карьером до автобусной станции. Относительно высоко стояли славянские казармы.
- На производственную территорию «Франконии» поселенцев быстрее всего будет определить.
- Сомневаюсь.
- Думаешь, Борис Александрович воспротивится?
Борис Александрович собирался пять миллиардов поселенцев уничтожить как можно скорее. Для их собственного, разумеется, блага. Полторы сотни жильцов поселка вообще не цифра для Ростова. Так. Что-то в минусовой степени.
- Словарь воспротивится. Охрана корпусов его юрисдикция.
Честнее Полозову я объяснять не стал. Дмитрию Кондратьевичу Князь виделся исключительно в белоснежных одеждах. Как и всем из тех, кого и когда Ростов благодетельствовал. Между тем, нарастающий шум толпы вплотную приблизился к зданию бывшего Дома культуры. В кабинете со звоном разбилось очередное стекло. Теперь его снаружи высадили. Кирпичный обломок упал к ногам Вьюна. Шеф моей охраны поспешила занять позицию на подоконнике.
- Что этим козлам надо?
- Пивной бунт, гражданин, командующий армией спасения.
- Подавим.
- Любой другой подавите. Этот бессмысленно давить. Я клопов когда-то в общежитии давил. Десяток раздавишь, остальные спрячутся. Через пять минут снова налезут. И так далее. Придется нам, Дмитрий Кондратьевич, напоить эту шайку, иначе они плоты сожгут.
- Без согласия Бориса Александровича? Продуктовые склады его собственность. Пускай сначала Вика разрешение доставит в письменной форме.
Я обернулся к секретарю Виктории Гусевой.
- А ты что молчишь?
- Мне в туалет надо.
- Разумеется.
Гусева огладила юбку ладонями на бедрах, вильнула ими, точно барсучиха широким хвостом, и покинула совещание. Следы замела ответственный секретарь. Умыла руки. Восставшие сектанты еще пару окон высадили. Осколки беззвучно рассыпались по коврам. Обломок последнего влетевшего кирпича был обернут в бумагу. Вероятно, ультиматум нацарапали. Переглянувшись, мы с Дмитрием Кондратьевичем отказались читать его по молчаливому обоюдному согласию. Однако, требовалась разрядка. Требовалось как-то себя повести. Встать на какую-то позицию. И я встал. И прошелся по резиденции, подыскивая для Мити железный аргумент. Нашел. Присел на кушетку. Анечка Щукина с любопытством поглядывала то на меня, то на галдящую толпу николаевских бунтарей. Полозов угрюмо играл в ножички на столовой поверхности.
- Куда теперь Могила рванет? - отвлек я Митю от решения спорной проблемы.
- Известно. Присмотрит себе домину с одинокой парой, возьмет заложницу, мужика будет за продуктами гонять.
- Славяне найдут его?
- Только после меня.
- А если Могила выберет более активную линию?
- Не выберет. У него пуля под ребрами, - напомнил Митя.
Вернулась Гусева.
- Ты про философа Канта слышал? – привлек я Митю к решению спорной проблемы.
- Ну, слышал.
- «Критику чистого разума изучал»?
- Чистого разума нет, - возразил Митя со свойственной анархисту категоричностью. - А если найдется хотя бы один, лично я критиковать его отказываюсь.
- Это теория. Философский труд. Борис Александрович его изучал.
- И что? - насторожился командующий армией спасения, заподозривши меня в каком-то скрытом подвохе наподобие подкладывания свиньи.
- Там Кант вывел термин. «Вещь в себе». Ding an sich. Некая вещь, сущность и смысл которой только ей одной и понятны. Это упрощенное толкование.
- Короче, епископ. Время нет.
- Верно. Времени у нас маловато. Так вот. Для твоего хозяина поселок здешний пока что вещь в себе. Ростова подобная концепция устраивает. Как только эта вещь выйдет из себя, его подобная концепция перестанет устраивать. Так что ты, Митенька, загони эту вещь обратно. Выдай смутьянам коробок полста баночного пива, и водки выдай коробок двадцать. Реши проблему, пока они всем табором не двинулись на химическую фабрику пивные трубы чинить.
- В принципе, «Нюрнберг» ордена юрисдикция. За него Словарь отвечает.
- Пока не отвечает. Но пора бы ответить.
Дмитрий Кондратьевич задумался, пощупал нос, выдернул из полировки стилет Могилы, и потащился решать проблему. По пути заглянул к Анечке Щукиной, и передал ей пару ключей с брелоком.
- Скутер у Германа сидит на цепи. По городской эмблеме легко узнаешь. Четыре такта, учти. Китайская сборка. Меньший ключ от зажигания. Остальные от замка.
Щедрый жест. Не ждал я, признаться. Командующий покинул резиденцию.
Я докурить не успел, когда за выбитыми окнами мало разборчивое, но громкое обращение Полозова накрыло шум и свист пивных фанатиков точно взрывная волна. Ответный взрыв последовал незамедлительно. Взрыв коллективного восторга. И покатился он к чертовой бабушке в сторону продуктовых лабазов, пока вовсе не стих. В кабинете остались Вьюн и я. Вернее, секретарь Гусева и я. Вьюн и Гусева после дуэли как-то взаимно не замечались. Гусева смотрела сквозь Вьюна точно сквозь призрак, но иначе, нежели Могила смотрел давеча сквозь Полозова. Вьюн же и вовсе не смотрела на Викторию. Из-за косметики, мне кажется. Как иные стараются не смотреть на рвотную лужу.
- Ты придумала, где и когда мы встретимся с Генрихом Яковичем?
- Думать нечего, - Виктория припудрила розовым порошком из пудреницы бледные щеки. - В Косом переулке, дом 9.
- И кто там живет?
- Я там живу. Моя фамилия по гражданскому супругу Максимович. Генрих давно подсел на льготный режим. По средам ко мне ночевать приходит. Сегодня среда. Утром часам к пяти заглядывай. До пяти мы любим друг друга.
Виктория ссыпала в ридикюль баночки с флакончиками, щелкнула замком и порхнула за дверь. Во истину, если и обитала в Казейнике вавилонская шлюха, то все же это была Виктория. Вика-Смерть. Кавалерственная дама трупных червей. Татарская любовница, княжеская подстилка и гражданская жена льготника Максимович. Вьюн дремала на подоконнике. Пришлось ее разбудить.
- Давай, милая. Просыпайся, - я тронул ее золотое руно. - Гони в экологический институт. Дарью Шагалову на большую землю вывезешь.
- А если она не откроет мне?
- Откроет. Она всем открывает. Она даже упырям-экологам открывает.
- А если она ехать откажется?
- У тебя наручники есть?
- Наручники для извращенцев.
- Соври, что Глухих в карьере нарыл оранжевую глину.
- Это важно?
- Да мне плевать. Важно, что вернешься ты с Дарьей Шагаловой. Вопросы?
- Лавочка имеет.
- Приводи. Но после возвращения. Пистолет оставь.
Она, помедлив, отдала мне пистолет Макарова. Или Щукина. Кого-то из них.
Я, помедлив, вернул ей фамильное оружие. В поселке было неспокойно.
«Лучше пусть она еще кого-нибудь подстрелит, но сама пусть лучше выживет. Пусть вообще если кто-либо выживет, лучше Вьюн», - решил я бесповоротно.
Американский химик Уорф обрел узкую известность благодаря своей теории лингвистической относительности. Уорф утверждал, что картину мира в нашем сознании формирует язык. То есть, языку мы доверяем больше всех прочих инструментов осязания, зрения, обоняния или слуха. Причем, совершенно постороннему языку. В основу его теории легла пожарная статистика. О чем говорит подобная статистика? Если на бочке написано «Вода», в бочку легко бросают непогашенные окурки даже вопреки тому, что от нее за милю разит бензином. То есть, лингвистический анализ в нашем сознании доминирует над здравым смыслом и данными нам от природы органами идентификации.
То есть, как ни крути, а «вначале было слово». Лишний раз убедился я в этом после встречи с Генрихом Яковичем в Косом переулке, дом 9. Итак, я встал около 4-х утра. Проснулся в будуаре изгнанника Хомякова. В кабинете мне холодно спалось. В будуаре же стояла удобная оттоманка, покрытая одеялом. В будуаре стояла немецкая масляная печь. И множество будильников помимо того, который Хомяк унес в изгнание. Я доверился пластиковому электронному будильнику с мелкой штамповкой «сделано в Китае». Лингвистический анализ подсказал мне, что будильник зазвонит в назначенный час. Вопреки пожарной статистике это сработало. В пустом вестибюле болтался крепкий спасатель годов под сорок.
- Вы кто и зачем? - опросил я спасателя.
- Матвеев я. Дмитрий велел присмотреть. Николай-чревоугодник ангела назначил за вашу голову.
- Еще раз?
- Припадочный обещал тому, кто избавит поселок от вашего деспотизма, рукоположение в земные ангелы. И телесное благословение голубицей.
- Какой голубицей?
- По слухам, она мужскую плоть истязает виртуозно.
Матвеев мне понравился. Отвечал обстоятельно, уверенно. Глаз не прятал. Держался вежливо. И командование величал без принятого среди анархистов подобострастия.
- Косой переулок знаете?
- Как не знать? Я здешний.
- Далеко?
- В темноте, да по грязи с полчаса.
- Ну, пошли, Матвеев.
Толковый спасатель Матвеев в подспорье к тесаку экипирован был еще и слабосильным фонариком, которого мощности нам, однако, хватило на вояж по безлюдному ночному поселку, отделанному после наводнения промоинами и корягами. Ровно в пять мы с Матвеевым стояли у кирпичного двухэтажного флигеля с остекленной верандой и крышей, выложенной цельными листами черного толя. Судя по его изумительной сохранности, я оставался последним в поселке обитателем, кому до вчерашнего неизвестен был адрес официального проживания Виктории. Мы взошли на крыльцо с резными перилами. Из резьбы преобладали мужские половые органы и перочинные инструкции по технике их использования. Как все почти бывшие цензоры, Гусева поощряла вакханалию в искусстве. Стучаться в дверь, обитую дерматином, за каким дерматином еще ватный слой пальца на два, занятие бессмысленное. Я взял у Матвеева фонарик, сошел вниз и высадил им четверку стекол на веранде.
- Жить надоело, солдат? - услышал я взвинченный голос бестии, налетевшей на Матвеева.
Лучом фонарика я поймал ноги бестии, обтянутые бежевыми пятнистыми лосинами. Выше бестия складывалась из обнаженной спины, схваченной под лопатками шелковой полосой, и заколотого шпилькой сеновала.
- Матвеев не при делах, - поспешил я обратить гнев бестии по адресу.
Бестия обернулась Викторией Гусевой уже непосредственно ко мне.
- Ты что, ваше благородие, пьян опять, или забавы ради стекла бьешь?
- Нынче все бьют. Мои подданные бьют. Моя администрация бездействует. От моих предложений успокоить разгневанные массы, администрация по нужде линяет. Приходится рассчитывать на себя. Лучший способ усмирить стихийный вандализм, это возглавить его, мадам.
- Сапоги хотя бы вытри, - Гусева обернулась прежней бестией и пропала в доме.
Сапоги я вытер. Здесь я похож на моего старого перса. Ему свойственно гадить, но воспитание чаще держит победу. Потом я шагнул в мезон. Прихожая сильно отдавала предбанником. Стены обшиты были вагонной доской. На гвоздях сушились душистые можжевеловые и березовые веники. Над скамьей висели использованные махровые полотенца. Свежие, переложенные простынками лежали стопой на длинной полочке, и там же просила подаяния сиротливая байковая шапка. Плотно закрытая дверь могла вести только в парную. Лестница с ковровой дорожкой подобная трапу для встречи Юрия Гагарина, стремилась наверх. Осмотревшись, я пригласил в предбанник Матвеева.
- Не рафинад, не растаю. Снаружи постерегу.
- А если меня изнутри начнут убивать?
- Справедливо. А если мадам рассердится? Вика-Смерть женщина со связями.
- Только с половыми и беспорядочными. Вы инструкцию на крыльце прочли? Будете действовать по инструкции, она сама вас оправдает. Прямо на этой скамье.
Матвеев сел на скамью оправданных, а я взошел по ковровой дорожке до верхнего этажа, откуда неслась прямая речь. Лаборант Максимович в теплом нижнем белье пружинил на велюровых подушках дивана. Его редкие прямые волосы разделял боковой пробор, а нос у него был фиолетовый, мясистый и крепко застуженный. Таким носом эколог часто хлюпал, и, рассуждая, весьма гнусавил. Гусева-Максимович раскладывала пасьянс, освещенный керосиновой лампой за ломберным столиком с наброшенной на него скатертью с кистями. «Мария Стюарт», - определил я от порога. Эта Гусева еще в студенческие годы врала мне, будто бы когда у мятежной королевы сошелся пасьянс, ее тотчас обезглавили. После одна корректор-девица врала, что в день казни у Марии Стюарт пасьянс как всегда не сошелся. Я поверил в обе инсинуации. Будучи любым здравомыслящим персонажем, чужому языку я доверяю больше, чем собственным органам слуха. При моем заходе Максимович снялся с дивана и сдержанно кивнул. Хотя фотография эколога Максимович в моем пропуске оставалась по-прежнему размытой, все же я его другим воображал. С тех пор Максимович сильно изменился. Так или иначе, он ждал моего начинания.
- Здравствуйте, Генрих Якович. Я наслышан об вас от покойного Щукина.
- Вы спирит? - Максимович обошел меня вокруг, изучая точно диковину в кунсткамере. - Зайка, он вызывает усопших.
- Не обманывайся, Генрих. Он вызывает жалость. Помоги ему вырваться из этой клоаки ради всего святого.
- Ради зайки я помогу вам, господин сочинитель, - прогнусавил Максимович высокомерно. - Вы, разумеется, читали «Fractal Geometry of Science» Мандельброта?
Уцепившись за подол моего дождевика, Максимович дернул меня на велюровые диванные подушки.
- Тем лучше.
Он сбегал к вешалке, вынул из кармана кожаного пальто истрепанный тетрадный листок, похожий на фальшивую ассигнацию, которую долго мяли ради придачи ей подлинности, вернулся на диван и сунул мне карандашную схему, покрытую разноцветными чернильными формулами, точно тело якудза татуировками.
- Ну? - пока я силился что-то рассмотреть, Максимович ерзал от возбуждения задом. - Оценили?
- Занятная штуковина.
- Занятная штуковина! - Максимович хлопнул себя ладонями по ворсистым коленям, отвалился на спинку и протяжным хрипом втянул в себя содержимое забитого носа. - И все? Занятная штуковина! Ты слышишь, заяц? Да понимаете ли вы что при наличии рекурсивной процедуры генерации, мы сталкиваемся с нарушением инвариантности масштабных преобразований? Здесь же фигура Коха! Да здесь же концепция фрактала вообще дистанцируется от описания формы, места, границы, ширины, длины и, даже, определений типа «сумма простых чисел составляет сложное»! Он понимает меня, заяц?
Максимович растерянно обернулся к своему «зайцу» с ногами жирафа. Заяц растасовал колоду и начал заново шлепать картами.
- Понимаю, - соврал я простуженному гению. - Но как это действует на практике, уважаемый Генрих Якович? Как проверить?
Ученый покинул диван и завертелся по комнате.
- Как проверить! Никак не проверить! Подвижная концепция фрактала стоит над эмпирической проверкой и сама направляет поиск! Поймите же вы! Мандельброт лишь заглянул в механизм фрактала! Но общего принципа тогда еще не возникло! Связующего, скажем такие рассеченные области, как множество Кантора, и рельеф мыса Доброй Надежды! Или, допустим, бинарные числа и балет Игоря Стравинского! Но само переключение геометрической парадигмы на дальнейшую интерпретацию фрактальных структур стало прыжком! Надеюсь, это вы хотя бы…
Максимович вдруг замер, усомнившись в моих познаниях.
- Вы в курсе, что атом, не имеющий частей, толкуется двояко? - прогнусавил он, сверля меня черными дырами зрачков. - Только не врать!
- Помилуйте, даже ребенок в курсе элементарный вещей, - ответил я уклончиво.
Будучи любым сумасшедшим гением, разумеется, Максимович удовлетворился моим лингвистическим доводом. Он сбегал к вешалке, щелкнул застежками древнего портфеля, и вытащил из него черный ящик. Точнее, металлическую коробочку с кобальтовым антикоррозийным покрытием.
- Генератор масштабного размыва, - он торжественно передал мне коробочку с тумблером на одной из плоских граней. - Экспериментальный образец. Вам достаточно занять аномальный рубеж, и перевести тумблер из нейтрального положения.
- И что?
- И все. Вы окажетесь по другую сторону.
- Каким образом?
- Принцип действия основан в целом на метаморфозе масштабов расстояния. Здесь нет четкой границы между телом и пространством. Фрактал пространства как метафизический объект всегда незавершен. В такой системе координат ваше тело автоматически обретает обратную связь. Оно как бы размывается здесь, одновременно собираясь там.
- Но как определить рубеж аномалии?
- Вы его почувствуете. Турбулентность.
- А два тела могут размыться?
- Ни в коем случае. Генератор портативный сверхмощный атомарный магнит. Два тела просто перемешаются при сборке.
- А второй генератор вы можете создать?
- Ты слышала, заяц? - Максимович обернулся к жирафу, и прогнусавил, не дожидаясь ответа. - Если бы я имел такую возможность, я наладил бы серийное производство. Вы представляете, как я рискую, отдавши вам даже этот образец?
- Его превосходительство большой филантроп, Генрих, - смешивая карты, подала голос Вика-Смерть. - Епископ желают спасти племянницу Щукина. Ту самую, на которую тебя участковый обменял, типа на тридцать серебреников.
- Это факт? - Максимович так стремительно повернул ко мне, что утратил равновесие и шатнулся. А совсем опрокинул ученого штык-юнкер, влетевший в гостиную подобно шальному снаряду.
- Анюта исчезла, отец! – выпалил он, задыхаясь.
- Куда исчезла?
Я был уверен, что Вьюн давно уже вернулась в поселок и спит в Лавровых объятиях.
- Исчезла! На скутере умотала в институт, и с концами! Полозов с полчаса, как на поиски вышел. Моторной лодкой вышел, не взял меня, упертый баран!
Штык-юнкер отер запястьем потерянное лицо, и только теперь заметил эколога Максимович, восставшего на ноги.
- Тимур? Ты зачем здесь?
- Какой Тимур? - поправил я по инерции, больше обеспокоенный таинственной пропажей Вьюна. - Это Генрих Максимович.
- Это техник с комбината Тимур Кустарев.
Лингвистическая теория Уорфа в действии. Когда человека надписали Максимович, я ни секунды не усомнился в его подлинности.
- Возьмите, Кустарев, - я протянул технику черный генератор. - А, впрочем,
что здесь?
- Ваше превосходительство! - загнусавил Кустарев, рухнувши на колени, и лобызая мой сапог. - Не пытайте! У меня болевой порог ниже среднего! Подшипники в коробочке! Шарики! Безобидный металл!
Вика-Смерть с брезгливой миной вернулась к пасьянсу. Коробочку вместе с формулами я спрятал в карман дождевика, рассудив, что мало ли пригодится. Пригодились же Тимуру Кустареву мои вытертые заранее сапоги.
- Честь имею, мадам Кустарева, - я зашагал вниз по лестнице. - Лавр, ты со мной?
- Куда я денусь, отче? - топая следом, нервно бубнил штык-юнкер. - Надо Анну искать. Беда, отец. Ей Богу, свечку поставлю. Только бы с ней ничего плохого. Она ведь сорвиголова у нас. На рожон вечно лезет…
- Помолчи-ка, Лавр, - оборвал я его излияния. - Заткнись, дорогой. Без тебя каша. Мысли путаются.
Мои мысли путались до причала. Когда их много, они такое свойство имеют. Сопровождавшие меня штык-юнкер и Матвеев, спасибо им, помалкивали.
Значит, все-таки, решил позабавиться Князь. Скучно ему в лимузине. Снова же в нарды не с кем играть. А я, фалалей квадратный, чем думал, когда Гусева назвалась женой Максимовича? На кой болт ей сводить меня с ученым, если у нее в рукаве заполненный пропуск из Казейника? Зато, я представил, как бегаю по периметру аномальной блокады с коробочкой. Тумблером щелкаю. Веселое кино пропустил Борис Александрович. «Ах, Князь, Князь - подумал я тогда с долей обескураженности, - режиссер постановщик фиговый. Изобретатель без границ. Что там этот Кустарев нанес в потоке сознания? Четкая граница между телом и пространством здесь отсутствует? Но исполнил достойно. Не хуже Максима Суханова. Органично вписался в роль. Да и Борис Александрович, каков умница. Даже простуду Генриха Яковича предусмотрел. Исключил вероятность в долю процента, что я по диктофонной записи ложного эколога изобличу. Да и мадам Гусева подковалась мое время убивать». В принципе, мне было даже интересно, что еще они с Князем придумают. Но потом. А тогда мне было интереснее, что с Анечкой Щукиной стряслось. Скутер заглох? Она не робкого десятка. Плавает лучше меня. Баттерфляем я не плаваю, она плавает. Да и скутер вряд ли заглох. Вьюн у меня обстоятельная девочка. Сто пудов проверила и уровень горючего в баке, и зажигание. Что еще? Рыбаки накинулись? Ночью? Вряд ли. Да и рыбаки бы как накинулись, так и откинулись. К тому же у нее пистолет. Заночевать решила у Дарьи Шагаловой? Поверил бы, да Лаврентий шлепал рядом. Любовь проволочек не жалует в их возрасте. Может, заблудилась в потемках? Залив большой. Может, нарезала полночи вокруг института, потом решила ждать утра. «Вьюн девочка разумная, - подбил я бабки. - Не пропадет. Не посмеет она без меня пропадать». Светало. Впереди забрезжил татарский буксир.
- А, может, фара?
- В исправности, - пресек мой вопрос готовым ответом Лаврентий. - И, потом, Глухих сказывает, следил за ней в бинокль от палубы до института. Пока Вьюн фару не выключила.
- Выкладывай, о чем думаешь, - велел я штык-юнкеру, изучая заваренный борт. Многое можно сделать в России за семь ящиков приличной водки и столько же ведер отменного первача. При слабом освещении даже зашкуренные швы рассосались. Лишь значительное пятно свежей краски отмечало вчерашнюю пробоину. Знатно потрудилась бригада заговорщиков. Вечная слава им.
- Приказано заткнуться, - буркнул штык-юнкер.
- Ты уже нарушил приказ, Лаврентий. Выкладывай.
- Согласно личному распоряжению Гроссмейстера наш Орден в полном составе Могилу искал. Обшарили весь поселок. Окрестности тоже. Анархисты шуровали на совесть. Хрен там. Надо Могилу знать, чтобы найти.
- Ты-то знаешь?
- Знаю. И Дмитрий Кондратьевич знает. Только не сразу просек. Дал волю эмоциям. Потом сообразил.
- А ты, стало быть, помалкивал?
- А я помалкивал. Меня еще малолеткой на зоне могли опустить. Могила вступился. Я обязан ему.
- Благодарность качество достойное. И когда же ты оживился?
- Когда Анна к полночи не пришла. Я ее в штабе ждал. По уговору. Тогда и кинулся я Полозову. На причале отыскал его, да поздно. Он и сам уже дошел, что Могила в институте. Могила хитер, как демон. Пока военные с анархистами поселок разбирали, он у рыбаков надувную лодку отбил. До здания час на веслах. Много полтора.
- Так, - сказал я, подкурив у штык-юнкера сигаретку. - Так. Теперь у Могилы две заложницы. И один пистолет. Значит, Могила дождался, пока Вьюн причалит к башне. Стальную дверь в студию открыл заранее, когда Вьюн поднималась по лестнице. Могила встал за дверь, пропустил Вьюна, и оглушил ее сзади. Даже с простреленной боковиной для Могилы это вопрос технический.
- Если он Анечку хотя бы ранил, я его очень мелко порву.
Папироска у Лаврентия дрожала, пока я прикуривал. По лицу его было видно, что он вот-вот расплачется. Над заливом стелился туман.
- Не ранил, - я прислушался к тарахтению мотора. - И не убил. Могила даже с простреленной боковиной контролирует. Две заложницы больше, чем одна. Успокойся штык-юнкер. Ведешь себя как баба.
Тарахтение мотора доносилось уже рядом с пристанью, покрытой слоем воды.
По канату с палубы съехал шкипер в брезентовых рукавицах, тельняшке и трусах ниже колен.
- Заговорщики в запой ушли? - спросил я, пожав обнаженную лапу шкипера с наколотой памяткой в образе парящего вперед когтями орла.
- Двое вдвоем остались. Общий такелаж, и выборочная клепка. Мотор я перебрал. Но уголь антрацит заправить надо. Бункер совсем пустой.
- Кто нынче в Ордене старший офицер вместо Могилы? - навел я у Лаврентия справку.
- Ты по табелю о рангах. Как все еще капеллан. Гроссмейстер на комбинате вечно трется. Я исполняющий в твое отсутствие.
- Тогда исполни до завтра полсотни тачек антрацита славянскими силами.
- Какой уголь? Какие тачки? Или совсем у вас камень вместо сердца? - обиделся чувствительный штык-юнкер. - Анечку надо выручать!
Мы с татарином переглянулись.
- Уголь крупный. Тачки любые. Камень вместо сердца у памятника Минину и Пожарскому на Красной площади. А Вьюна я выручу без твоих нравоучений.
Из плотного тумана внезапно выдрался катер на малых оборотах. Матвеев, давно истоптавший затопленные мостки, поймал брошенный конец, и обернул им причальную тумбу. Дюжина матросов армии спасения молча ссыпалась на мелководье. Последним покинул судно командующий Полозов.
- Ну, что там? Выдвинул Могила свои требования? - приступил я к Дмитрию Кондратьевичу.
- Глухо, - поделился Митя результатами переговоров с беглым казначеем Славянского Ордена. - Вы шпалеры чаще дилетантам раздавайте, ваше превосходительство.
- Учитывая фактор внезапности, Могила у тебя отобрал бы оружие? Просто
из любопытства?
- Отобрал бы, - согласился Полозов. - И у тебя бы отобрал.
- У меня бы он и без фактора отобрал. Какие требования?
- Перца хочет за Дарью Шагалову.
- Он всегда Перца хочет, - Глухих сплюнул под ноги точно в цель. - Перец ему боевая жена.
- Отдашь? - спросил я Митю.
- Отдам, - согласился Полозов.
- Еще что хочет?
- Как обычно. Водки шесть коробок, пива столько же, табаку, продуктов на месяц.
- На месяц. Долгожитель. За Анну Щукину что хочет?
- Морфий хочет. Морфия у нас нет, - Дмитрий Кондратьевич как-то замялся, пустяшное замечание Матвееву сделал. Наорал на экипаж. Порвался, было, сбегать за какой-то баклагой спирту, позабытой в недрах катера, да вдруг передумал, как-то успокоился и глянул на меня с каким-то отвращением и скрытым интересом. Как смотрят мальчишки на распухший труп голой утопленницы.
- Что еще?
- Ваше благородие хочет. Я возражаю. С тобой Могилу мы век из института не выкурим.
- Выкурим. Давай сюда его боевую подружку.
Митя кивнул своей армии спасения, тревожно внимавшей беседе начальников. Четверо отделились от общей группы, и пропали в косой штриховке дождя.
Минул час. Спасательный катер, помимо экипажа заправленный пассажирами, дрейфовал в стометровке от института, которого над водой остались последние три с половиной этажа. План освобождения заложниц мы с Митей обсудили еще на причале, ожидая доставки славянского унтера.
- Думаешь, поверит? - усомнился Дмитрий Кондратьевич относительно слабого звена в операции.
- Надеюсь, - я передал Мите лимонку, оттягивающую карман моего дождевика еще с исторического похода на оборотней-ротвейлеров. - С Перцем я сам потолкую. Гранату используй только, если Перец обломается. Вынесешь дверь, и дальше как повезет.
- Вы полны сюрпризов, епископ, - Митя тщательно осмотрел взрывной механизм и убрал его за пазуху. - Себе оставили что?
- Оставили.
Катер слегка покачивало. Дождь по-прежнему шел умеренный и даже, казалось, ослабел. Видать, «Кениг-рей» взял паузу. Лучше бы долгую. Я смотрел на окна студии, глухо задернутые шторами. Настала пора спасательную беседу с военной женой альбиноса провести. Перец вопреки тому, что Митя известил его уже о выгодном размене, мрачнее тучи сидел посреди катера на груде оранжевых жилетов. Матвеев, переносивший из трюма и на бак продовольственные коробки, подтолкнул его коленом.
- Раскорячился, петух славянский. Тебе места мало?
Перец не двинулся. На обратном пути Матвеев сбил с него форменный головной убор.
- Сказано пересесть, шевели дуплом, тетенька.
Перец, видать, привыкший уже к издевательскому обращению в остроге, покорно перебрался на корму. Я подсел рядом, и выдал ему фронтовые сто грамм за сбитую фуражку.
- Вижу, ты рад переменой в судьбе.
- Отвались, бургомистр.
- Еще бы. Могила, считай, из пеньки тебя вытащил.
Перец, молча, проглотил плескавшийся на дне черпака разбавленный спирт.
- Если бы не Могила, тебя бы на плацу братья-славяне повесили. Тебя бы и раньше повесили за участие в мятеже. Скажи спасибо Дмитрий Кондратьевичу. Отбил он тебя у меня с Гроссмейстером. Поверил, что не пропащий ты урод. Убедил твою амнистию подписать. Но теперь все. Прощай амнистия.
Добыв из кармана формулы Тимура, я порвал их в мелкие клочья, и кинул за борт.
- Я же покаялся, - унтер посмотрел на меня глазами прибитой собаки. - Я же отрекся, ваше преосвященство. Где справедливость?
Склонившись к Перцу, я сообщил ему на ухо, где справедливость.
- Ты покаялся, а Могилевский вчера утром Веригина зарезал, когда из-под ареста бежал, - усилил я громкость - Ты покаялся, а через полчаса вернешься в объятия Могилы. И тебе капут. Потому как, Перец, отсидишься ты в экологической башне под крылышком у Могилы сутки максимум. Потом контору затопит. А тебе, если ты, конечно, до берега доплывешь, в клочья порвут, как я порвал индульгенцию твою, Перец. Не свои, так анархисты.
- Что же мне делать?
- Сотрудничать.
- Могилу я не возьму. Могила меня вскроет, как банку сайры.
- Могилу Дмитрий Кондратьевич возьмет. Этого удовольствия ты его не лишишь. Тебе только спасателей надо будет впустить, когда Могила на кухню поднимется. Ты, главное, будь счастлив, Перец, когда тебя на скульпторшу обменяют. Ты сможешь быть счастлив?
- Попробую.
- Ты попробуй, Перец. Хорошо попробуй. Если не очень ты будешь счастлив, Могилевский тебя расколет в миг. А, расколов тебя, он твой череп расколет.
- Хорош трепаться,- урезал беседу командующий Полозов. - Могиле за вашим базаром наблюдать лишний повод для размышления.
- Скажешь Могиле, мол, епископ за жизнь с тобой разговаривал. Скажешь, епископу тоже пожить охота. Скажешь, он, епископ, за девчонку болеет. Но и в заложники ему кисло, - дал я Перцу последний наказ.
- Мне бы денатурата граммов четыреста.
Унтер вопросительно посмотрел на Митю.
- С мужем напьешься, - Дмитрий Кондратьевич отошел к рулевому и поднял заскучавшую команду. - По местам стоять! Малый вперед!
Спасатели рассредоточились по местам. Застучал, прочихавшись, двигатель.
«Что называется отвратительный климат, - вяло в мозгу моем шевельнулась ассоциация общества тайных алкоголиков - Двигатели на катерах простужаются. Ну, и как тут живому человеку без водки?». Близился институт. Росло напряжение.
- Как достигнешь, резко прибавь, - наказал Митя штурману. - Загнешь за угол, скинем лодку и сразу дашь задний ход.
В носовой части Матвеев накачивал резиновую лодку.
- Когда вор ко мне поднимется, Перец дверь тебе откроет, - обратился я к Полозову. - Дальше ты смотри не подведи меня, Дмитрий Кондратьевич. Очень прошу.
- Рискуем же мы, епископ. Могила на мушке тебя будет постоянно держать. На обморок не рассчитывай. Он падаль крепкая.
- В том и смысл, Дмитрий Кондратьевич. Меня и люк на одной мушке Могила не удержит.
- Рискованно. А если он тебя шлепнет за левый марафет? Опять же, если кто нашумит раньше срока?
- Если так. Считай меня оптимистом.
Мне и прежде бывало страшно. Но так страшно мне с отрочества не было, когда сидел я с подобным альбиносом за партой в классе восьмого уровня. Подобного альбиноса боялись наши могучие девочки. Подобный альбинос, без причины и походя, мощным ударом в горло чуть не убил на моих глазах нашего комсорга, отличника и спортсмена Костю. А могу перепутать Костю. Я не видел его 11.740 дней. Подобного альбиноса, названного Кириллом, я вижу до сих пор. И его имени я не спутаю. Красные веки, белые брови и ресницы, кожа, лишенная пигментации, и под нею мускулы хищника. Когда я сплю, он порой заглядывает. Здесь уместно признать, что меня подобный альбинос не бил и не убивал. Альбиносы ко мне снисходительны. Возможно, им нравится, что я боюсь их. Возможно, им нравится, что я мужественно прячу свой страх. Что я дерзок с ними, и хвост не поджимаю в их присутствии как большинство. Но за год в обществе подобного альбиноса я усвоил урок, забыть который глупо: если ты встал у него на пути, будь готов к тому, что от смерти не посторонишься. Впрочем, это не то, чтобы я окончательно труса праздновал. Праздник закончился, когда мы с Дмитрием Кондратьевичем в сотне метров от здания развели из баклаги еще по двести грамм. Когда катер у самых окон резко добавил скорости, заложил вираж и оказался вне поля зрения Могилы, спасатели бросили лодку на воду. Я надел помеченный крестом брезентовый ранец, другим крестом осенился, и спрыгнул в лодочку. Назад я не оглядывался. Только слышал, как отходит катер. И только стремительно греб к водосточной трубе на углу института. Не то, чтобы я куда-то опаздывал, а я просто гнал себе, и вместе гнал от себя рисовавшиеся в моем воображении мрачные картины. И даже, пожалуй, не картины. Картин у меня вовсе не было. Поскольку я их гнал от себя. Но больше всего я гнал развязку. Чтобы все скорее закончилось. Иначе, как лихорадочными тогдашние мои действия не назовешь. Привязав лодку, я забрался на крышу по водосточной трубе. Под защитой керамического пегаса и грифа с опавшими крыльями я вдруг успокоился. Я неторопливо закурил и осмотрел горизонты. Вид с крыши терпел изменения. Сплошная полоса дамбы пропала за клубящимся маревом в полутора километрах от института. Границы Казейника со всей очевидностью приближались. Я пошел вдоль крыши до места, откуда слышны были отчетливо переговоры между Могилой и командиром спасательной экспедиции. Заглянув через парапет, прямо под собой тут же увидел я коротко стриженый белый затылок альбиноса.
Я запросто мог дотянуться до Могилы. Я свободно мог оглушить его любым тяжелым предметом. Ведь была у меня в кармане коробочка с подшипниками.
Я не воспользовался ей. Малодушие? Пожалуй. В приступе ярости я способен сокрушить венский стул. Проломить затылок альбиноса в приступе робости я не способен. Я не отчаянный шеф охраны бургомистра. Я бургомистр. В лучшем случае писатель.
- А где наш епископ? - орал Могила вниз, перебивая шум дождя. - Он меняется на девчонку, или раздумал?
- Он в трюме! - крикнул с палубы катера Дмитрий Кондратьевич. - Твою шкуру сучью отпевает!
- Это можно! - орал Могила. - Перец, ты как там? Целый?
- Порядок! Только почки отбили! Кровью с утра мочусь!
Перец держался бодро. Отвечал с фантазией. Обещанное право на жизнь пьянило его крепче спирта.
- Давай мне его сюда, вшивый анархист! - орал Могила. - Инструкция тебе короткая! Четверо лохов тащат наверх продукты с Перцем! Там обменяемся на бабу Зайцева! Если что, я всех положу! Ты понял меня?
- Я понял, - отозвался Митя.
- И скажи епископу, его снегурочка зашила дыру мне конкретно! Теперь мне повар нужней! Или я этой сестренке милосердия тоже дыру между ног зашью! Скажи, у Могилы долг юшкой красен!
Дальше я слушать не стал. Я направился к люку, ведущему в студию. «Повар так повар, - согласился я по ходу на вакансию. - Приготовлю ему реальную поганку. Если он сразу мне в глаз не выстрелит. Тогда поганка отменяется».
Люк был не заперт, о чем я и толковал еще на пристани командиру спасателей. Весь наш план изначально строился на этом. На внезапности моего появления во вражеском тылу. Я спустился по дюралевым ступенькам, сбросил брезентовый ранец и снял с крючка фартук Шагаловой. Потом я повязался фартуком, достал из ранца плоскую аптечку, оттуда стеклянный шприц, и навинтил на него иглу. Потом я положил медицинский инструмент в эмалированную кастрюлю. Потом наполнил кастрюлю водой и включил две конфорки. На одну шприц варить поставил, на вторую медный ковшик, заправленный молотым кофе из баночки, на которой изображены были четыре сразу ратуши. И каждая под надписью «Рига». Я тогда еще подумал: «Зачем в Риге четыре одинаковых ратуши?».
То есть, Бог знает, что вертелось в уме. Ибо весь я обратился в слух, и тело сверху до низа пронзал горячий стержень. Никогда прежде и после я не стоял так прямо у плиты. Я человек от рождения сутулый.
Хлопнула стальная дверь. Первые возгласы прозвучали невнятно. Потом стало тихо. Я погасил желание снять обувь, дойти до люка и подслушать, о чем внизу Могила с Перцем совещаются. Или за что они водку пьют. Вскипевшим кофе я наполнил большую чашку, и чуть не обварил себя.
- Ты куда пропал, святой отец?
Альбинос уже был за моей спиной. Но чашку я все-таки удержал и не обернулся.
- Я не пропадаю, Могила. Тебе повар нужен. Я повар.
- Удивительная вы личность, падре! Как это нас в детском доме учили? Призрак бургомистра бродит по Европе?
- Ты, Могила, тоже со странностями.
Теперь я позволил себе обернуться, не глядя, впрочем, на Могилу, и как можно более твердо поставил чашку на стол. Присевши подле, я достал сигарету.
- Позвольте огоньку вам поддать, - Могила чиркну зажигалкой.
Я прикурил. Попробовал кофе. Могила улыбался. Возможно, он своей боевой жене так не улыбался. Он был определенно рад моему появлению. Он смотрел на меня, позабыв даже пистолет Макарова опустить. Или Щукина. Кого-то из них.
- Ты не в тире, Могила. Ты на кухне, - сказал я ему, затягиваясь. - Кофе будешь?
- Буду, падре! Все буду! - Могила сунул пистолет за пояс, и обнял меня бережно, будто склеенную фаянсовую вазу. - Водку буду! Ужинать буду с тобой! Базар вести буду с тобой!
- И с Перцем?
Могила покосился на кипящую кастрюлю.
- С Перцем я мужеложством занимаюсь, - возразил он беззаботно. - Тебе уже напели. И ты уже против таких сношений.
- Я не против таких сношений. Но я и не священник, ты знаешь.
- Знаю, падре. И это правильно, что ты здесь. Иначе бы тебя заглушили Митя с Гроссмейстером. Им твои реформы хомут.
Могила хлопнул себя для наглядности по загривку.
- А Князю великому сказали бы, что случилось у бургомистра обострение. Типа язва лопнула. Или белка сразила на боевом посту. Что на ужин?
- Как договаривались. Две склянки морфия в растворе. Больше нет.
Светлые зрачки его потемнели. Были бы темные, заблестели бы.
- Верил, что праздник с тобой мне, писатель, - Могилу понесло. - Показался ты мне. В автобусе не разобрал я тебя. Но после, когда я мусора заделал, показался ты мне конкретно. Есть в тебе что-то мутное. Ты как типа спящий вулкан. У тебя в копилке вроде как пепел, а под ним раскаленная лава булькает. И знай, что не заложник ты мне по жизни. Это Митяю ты заложник. Магистру твоему гнилому, продюсерам, издателям, критикам и прочей свадьбе на костях.
Пока его несло, я надел варежки Дарьи, снял кастрюлю с плиты и слил воду в раковину. Потом открыл брезентовый ранец, достал из него салфетки, достал резиновый жгут, и запечатанный цинковой пробочкой пузырек с питательным раствором, из каких делают капельницы. Этикетку Митя отпарил загодя. Цианида в его медицинском углу не нашлось, а снотворное действует медленно. Так мы прикинули с Митей: пока подействует, свою пулю я успею получить. Могила уже заткнулся, наблюдая пристально за моими приготовлениями. Я выложил теплый шприц на салфетку и взболтал пузырек.
- Сейчас только вмажусь, и пойду, выкину твою бешеную кошку за дверь. Могила
в законе. Его слово крепче татарского первача, - поделился вор своими планами.
- Но я-то здесь?
- Нет. Сначала вмажусь.
Могилевский закатал рукав, и вытянул обнаженную руку.
- Если тебе нужнее повар, я останусь, Могила. Если тебе нужней сестра милосердия, она еще в залоге, а я пошел.
- Ладно. Мы не гордые.
Могила перетянул жгутом выше локтя левую руку, в правую руку взял шприц, пронзил иглой крышку, набрал в стеклянную трубочку питательный раствор, и надавил на поршень, выпустив лишний воздух. Обе руки у Могилы оказались тогда заняты, и это был мой шанс. Наклонившись к Могиле, я выхватил пистолет у него из-за пояса. Могила спокойно сделал себе укол, развязал жгут и посмотрел на меня. Глаза его были снова прозрачны и спокойны, точно воды Красного моря в октябре.
- Ты же не выстрелишь, падре. Слабо тебе выстрелить.
- Нет, - согласился я, отступив к плите. - Не выстрелю. Слабо мне выстрелить.
- Я так понимаю, глупо ждать прихода, - альбинос улыбнулся. - Что за бурду я вколол себе?
- Витамины.
- Зря. Не знаешь ты, падре, кто за тобой стоит.
- Я знаю, кто за тобой стоит, Могила.
Из люка позади Могилы уже выбрались Матвеев, Дмитрий Кондратьевич и еще трое спасателей. Я спрятал оружие в карман дождевика. Могила кивнул мне и медленно вытянул стилет из голенища.
- Значит, ссучился Перец. Встал на путь исправления.
Могила стремительно развернулся, но первым успел метнуть его же собственный клинок, извлеченный из Веригина, Дмитрий Кондратьевич. Клинок насквозь пробил сухожилие альбиноса. Могила, стиснул от боли зубы. Через минуту, связанный, он лежал на полу. Рот его Матвеев залепил горчичным пластырем, добытым в моей аптечке скорой помощи. Я спустился по лестнице на первый этаж. Узрев меня, подскочил с моего дивана Дарьи Шагаловой Перец.
- Взяли убийцу, ваше благородие?
Я, молча, прошел по тропинке между птицами, число которых значительно поубавилось, оттолкнул рисованных кумачовых драконов и попал в ателье.
Вьюн, туда-сюда вращаясь на гончарном кругу, потягивала пиво из банки.
Рядом с Вьюном я положил пистолет Макарова. Или Щукина.
- Только не спрашивай: «Ты в порядке?». Я без того себя чувствую героиней какого-то мыльного сериала.
- Но ты в порядке?
Мы дружно расхохотались. Состояние, названное катарсисом, выражается по-разному. Одни смеются, другие плачут. Мы с Вьюном были одни. Пока мы заходились от хохота, в свое ателье вернулась хозяйка с расколотой керамической птицей.
- Ничего смешного, - влезла в наш катарсис Дарья Шагалова. - Этот Могила, или кем он вам приходится, настоящий скот. Пересмешника испортил. Патефон зачем-то сломал. Зачем?
- Точно, - подтвердила Вьюн. - Настоящий. Искусственный скот меня бы не треснул сзади по куполу твоим пересмешником.
И мы, как давеча, расхохотались. Потому, что мы были одни.
Минул час. Катер со спасателями и спасенными швартовался к пристани, где мятежника поджидал уже целый взвод славянских карателей во главе со штык-юнкером Лавром. Дарья Шагалова осталась, вопреки настойчивым уговорам, в студии. Мой прогноз она игнорировала. Перец удобрял экипаж махоркой. Дмитрий Кондратьевич снизошел, и принял его в ряды анархистов. Черная коробочка с тумблером мне так и не пригодилась. Я подарил ее Полозову. Митя взвесил массивную коробочку на ладони.
- Что за механизм?
- Шариковая мина.
- И что с ней делать?
- На РГД-5 со мной обменяешься.
Пока встречающие наблюдали, как штык-юнкер вылавливает Вьюна, сиганувшего с кормы, Дмитрий Кондратьевич незаметно сунул мне в карман ручную гранату.
- Прикинь, - целуя невесту, бурчал обиженный Лаврентий. - Эти упертые бараны ссадили меня с катера.
- Но ты же всех там за меня в труху обратил бы, - Вьюн прижалась к его небритой щеке.
- Папой клянусь!
- Потому и ссадили. Я, Лавочка, и приличных людей там встретила.
- Ты только меня должна встречать. А я тебя.
- Замазано, - Вьюн поцеловала штык-юнкера в лоб.
Я догадывался, что Митя альбиноса Гроссмейстеру отдаст. Митя не настолько боялся врага своего, чтобы казнить его с предельной жестокостью. А Словарь боялся. Люди часто звереют от испытанного ужаса. Такова их природа. Такова наша природа. Повинуясь взгляду связанного по рукам и ногам альбиноса, я отодрал с лица его горчичник.
- Приходи на мои похороны, епископ, - Могила улыбнулся. - Хоть ни хрена ты не епископ. Ты даже и не монах. Но ты последний, кого хотел бы я видеть. Звучало двусмысленно. Однако же я отправился на казнь. Альбиноса похоронили в яме на пустыре за разбавленной речкой. Похоронили живьем. Таков был вердикт Гроссмейстера. Могилу точно кокон опутали колючей проволокой и засыпали негашеной известью. Затем вереница безучастных славян забросала Могилу камнями. Лицо Могилы до последнего сохраняло печать неукротимости духа, а кривая нитка разбитых губ выдавала скорее презрение к своим истязателям, нежели плотскую боль. Казалось, боли он вовсе не чувствовал, точно камень ударялся о камень при каждом следующем броске. Эмоции, испытанные мной от созерцания ужасной погибели альбиноса были так же противоречивы, как и обращенные ко мне его заключительные слова. Оно конечно. Собаке - собачья смерть. Жалости я не испытал. Зато вполне испытал я омерзительную тошноту и невольное уважение к безмолвному достоинству, с каким этот хищник принял мучительную смерть. Ее описание я посвящаю издателям звуков. Я сам горазд материться и стонать от банальной мигрени. Добавлю, что я отвернулся, прежде чем закончилась экзекуция. Меня таки вырвало под ноги спасателю Матвееву.
Он и сюда за мной притащился. Дмитрий Кондратьевич имел сведения, что в Ордене бездействует кто-то из агентов графа Болконского. Но если он клюнет на призыв Николы, и захочет в ангелы, то подрежет меня даже хоть и в братском окружении. Я не возражал. Я лишь полюбопытствовал, кто есть обещанная за живот мой Голубица, плоть истязающая.
- Гуляют разные легенды, - ответил Полозов. - Кто болта гоняет, мол, дева писаная. Кто божится, мол, промеж ног у нее огонь разведенный. Иные звонят, де, только ноги у нее разведенные, но там у нее оргазм без границ. Легенды, короче. Нет у хлыстов подобных краль. Селедки ржавые, пьянь, кликуши похотливые, у каждой берлога медвежья в панталонах. Но ходоки николаевские по бедности верят. И в любом случае, что бы ни болталось о деве порочной среди бабников, угроза тебе остается реальная. А Матвеев опытный боец. Чутье у него на шахидов.
И, как уже было сказано, я не возражал.
- А где штык-юнкер? - спохватился вдруг Словарь Семенович Рысаков.
- Отстранен, - вытерши насухо рот полою дождевика, срезал я магистра.
- Как отстранен? - Словарь злобно уставился на меня. - И кем? Уж не ты ли, капеллан, освободил моего штык-юнкера от вышки славянскому предателю?
Матвеев отвалил на тактичное расстояние. Внутренние конфликты между религиозными и государственными сановниками был вне его юрисдикции.
- Я отстранил. Как старший офицер и духовный наставник.
Точеные ноздри Словаря махом втянули столько сырой атмосферы, что его желание чихнуть взяло верх над готовностью разразиться гневной тирадой.
- Будь здоров, Словарь Семенович. Тебе известно, что Могила штык-юнкера приблизил еще на зоне? Или тебе известно, что две трети личного состава готовы были поддержать военный мятеж? Или ты всех казнить собираешься?
Словарь смутился. Я обескуражил его. Вдруг и сильно. Замешательство Словаря ясно дало мне понять, что во внутренних делах уголовной охраны комбината он целиком полагался на Могилу. Потому он так и осатанел, услышав запись нашей беседы с альбиносом. От меня всего-то и требовалось слегка поднажать, чтобы взлелеянный Гроссмейстером Орден со всеми потрохами встал под мои знамена. Без наивных интриг и нелепой игры в заговорщиков. Да, практически без усилий.
И Словарь станет прошлым. Отойдет в категорию рудиментарных фолиантов. Ибо толковый Словарь под редакцией Бориса Александровича, остался внутри бестолковым чиновником Словарем, который был для меня проще инструкции для пользования гладильной доской.
- Даешь ли ты отчет себе, Владислав, что если б я Могилевского не взял бы нынче на кунштюк, эта бравая славянская орда уже топтала бы на плацу твои зубные протезы, тройной попрыгунчик, тварь ты злокачественная?
Часть Словаря внезапно свернула к полусотне экзекуторов, мокнущих в стороне и в ожидании, когда их полководцы базар прикроют.
- Надо поговорить, - хрипло выдавил Словарь.
- Валяй, - согласился я без особого энтузиазма. - У тебя сколько времени?
Словарь встряхнул запястьем с рыжими котлами.
- Пятнадцать двадцать.
- У меня десять. Но в минутах.
- Прикажи своим, - Словарь кивнул на похоронную команду.
Я жестом подозвал уголовника с татуировкой на лбу. Тот, поддержавши фасон, вразвалочку подкатился и небрежно махнул пятерней у козырька.
- Штаб-фельдфебель Дикий.
- Веди бойцов, штаб-фельдфебель. В казармах по случаю траура уставные отношения отменяются. Флаг приспустить. Всем братьям за упокой Могилы по литру шнапса и полудюжине пива темного. За доблесть и натиск пить стоя.
- Это по-нашему, капеллан, - золотые коронки фельдфебеля тускло блеснули в пелене.
- Кто будет скалиться, тому в зубы. Кругом.
Фельдфебель серьезно и по-военному отдал мне честь, развернулся четко. Отряд быстро составился в колонну по четыре, и через минуту его не стало.
Унижение Словаря в глазах орденского братства было продиктовано сугубо воспитательной мерой, и совсем не в отношении Словаря. Словарь загнулся вместе с альбиносом. Каждый брошенный в Могилу камень срикошетил по влиянию Гроссмейстера на бытовых и рецидивистов, объединившихся под флагом, пошитым из расовых предрассудков и княжеских ассигнаций. Но я слишком понимал: Орден без наводимой рукою Могилы и Перца с Лавром железной дисциплины, за сутки обернется в армию насильников и мародеров. Лавра попросту не достанет, чтобы удержать в повиновении банду отщепенцев, которых междоусобица их собственных главарей лишила единящей веры в святость и обязательность какой-то миссии. Любой. Какой угодно. Хоть миссии освобождения Иерусалима от китайцев. Но я обязан был вернуть им такую веру.
Вогнать их в казармы, напоить, осудить, почтить, и занять работой. И занять образовавшийся вакуум в их мозгах иллюзией продолжения чего-то. Хоть на сутки, на двое. Пока они сами не займутся спасением собственных шкур.
- Ты лучше выкладывай, коли потребность - напомнил я нервно курившему Словарю. - У меня осталось восемь из десяти. У тебя примерно столько же.
И Словарь заговорил. Говорил он минут шесть без остановки. О том, что я друг его пожизненный. Что в мыслях его не роилось губить мой уклад. Но все в его нутре подсказывало, что я должен здесь оказаться. Что настанут роковые часы, когда я только смогу выправить стечение. Спасти его от пагубы. И так оно и случилось. И теперь я, собравши всю власть в своих кулаках, организую здесь полный хаос. Главное, что уголовников сдержу. Они охраняют периметр и дворы цехов, а там все. А я выручу. Я талант. Он за меня ручается. Всю эту пургу он высадил одним духом, и объявил, что теперь ему надобно срочно в кадры. В кадрах бедлам. Среди контрактов черт ноги переломает. Наконец, он заткнулся. Минуту ушла на молчание и очистку моих сапог от налипшей глины. Еще около тридцати секунд пошло на мое пророчество:
- Борис Александрович тебя имеет, Словарь. Закон прибавочной стоимости. Чем больше фабриканты прибавляют конторским, тем дороже им стоит контора. За это фабриканты имеют конторских служащих. В каждое отверстие он тебя имеет, Словарь. Но кончит не он, а ты. Где-то по дороге к лимузину ты кончишь. На мусорной свалке. Ты набираешь вес прямо пропорционально увеличению объемов производства RM 20/20. Тяжелые словари лишний балласт. Потому их сбрасывают со счета.
Словарь только усмехнулся:
- Это тебе кажется, что ты все знаешь, дурашка.
Точно дуэльный барьер, я бросил между нами использованный для сапожного очищения грязный черенок. Мы со Словарем разошлись, и более не сходились.
Пикировка наша совсем была бы напрасна, если бы не купеческая восточная пословица: «Собака лает, караван идет». Отстраненный мной от постыдной экзекуции штык-юнкер на пару с шефом безопасности бургомистра Анечкой Щукиной успел нарыть в капитанском саду урожай из двух чемоданов, обшитых брезентом, и доставил их в мою резиденцию. Больше того. Успел смотаться в отсутствие Словаря на химический комбинат и увести в казармы дежурную роту славянского караула. Таким образом, корпуса «Франконии» остались под охраной группы наемников, пусть вооруженных и с отменной боевой подготовкой, но вряд ли способных устоять под натиском дружины анархистов, славянской уголовной пехоты и зеленых повстанцев. И для сборки боеспособного ополчения мне еще предстояло сагитировать Полозова. А это было трудно. Почти невозможно. Сагитировать Полозова мог только он сам. И только сломив свою преданность хозяину во имя спасения двух с половиною сотен обреченных неудачников.
После полуночи в резиденции бургомистра мы на троих гоняли растворимый кофе с галетами. Лавр степенно докладывал о ходе казарменной перестройки:
- Две казармы из трех на бревна раскатали. Плот слоеный пятьдесят на сорок пробили скобами. Бревна в два наката обшили доской.
- Доски откуда?
- Штаб разобрали. Что там планировать?
- А винный погреб?
- Погреб цел. Над ним клозет поставили временно.
- Это пока его фекалиями не затопит?
- Пока не отремонтируют. Я лично замок навесил.
Лаврентий замолчал, переливая кофе в блюдце. Его какое-то школярское ожидание похвалы от наставника, да еще в присутствии возлюбленной, полагалось оправдать.
- Находчиво, - вырвалось из меня отчего-то именно вслух признание его искрометной фантазии. - Хрен бы мой котелок такое сварил.
Вьюн поперхнулась, закашлялась, выскочила вон, прибежала назад и брякнулась на диванчик.
- Не в то горло. У меня их два.
- По спине надо постучать, и все пройдет, - отсоветовал штык-юнкер.
- Что пройдет? - Вьюн, вскочивши с диванчика, подлетела к столу, звонко шлепнула по спине Лавра, выхватила у него блюдце и, развернувшись, точно дискобол вокруг собственной оси, метнула в дальний угол предмет казенной сервировки. - Улетело. Жаль. А что все, Лавочка? Что все должно пройти? И у кого пройти? Ты о чем? О наших отношениях, или вообще об отношениях?
- Сядь, - сказал я Вьюну. - И заткнись.
- Я-то сяду! - продолжала бушевать Анечка. - Я-то заткнусь! Только пусть мне этот лом сознается, какая сука ему напела, что кофе из блюдца пьют!
- У нее был трудный день, - извинился Лавр за возлюбленную.
- У меня был трудный день! - Вьюн разошлась не на шутку. - У бургомистра был трудный день! Даже, ты удивишься, Лавочка, у Могилы был трудный день! Но кого из нас ты нашел дующим кофе из блюдца?
- Тогда выйди, - сказал я Вьюну.
Она вышла, громко хлопнув дверью, обитой войлоком. Мы с Лаврентием закурили.
- Женщины, - заметил он философски.
- Точно, - согласился я с философом. - Но ты про плот не закончил.
- Штабная доска разошлась на днище. Вопрос. Где доска на палубу?
- Когда в казарму вернешься, часовню вели разобрать.
- Уже. Согласно распоряжению игумена.
Хитрость и простодушие, доверчивость и постоянная опаска, бесшабашная щедрость и скупой расчет. Порой удивительно разбросанные черты заключает в себе славянская натура, подобная оркестру, где отыщется всякий инструмент.
И уживается такой оркестр без любезных умам русских писателей внутренних конфликтов, и не ведают его инструменты, когда вступать, а так. Импровизация.
- А кто у нас игумен? - вернулся я в резиденцию.
- Да ты, отец. Братья-славяне более не желают над собою немецких порядков. Магистра и капеллана в шею. Нынче ты как игумен. Я сотник. Другой сотник Дикий. Ему братья любо крикнули.
- Сотник, так сотник. Штык-юнкер вообще артиллерийское звание. И Орден, чай, упразднили?
- Отшумел наш орден.
- Что же теперь?
- Теперь мы братина.
«Чудны дела твои, Господи, - подивился я, рассматривая довольного собою Лавра. - Немецкие славяне надрались бы в совершенный свинарник. Русские уголовники помянули вора в законе Могилу сдержанно, завернули рукава, да и пошли древесину тесать. Труден мир наш при тихой погоде, а дай ненастью грянуть, сплотится распоясанное общество, и на тебе братский плот за три с половиной авральные склянки, да еще и двойной, и пятьдесят на сорок».
- А образ Богородицы где? - спохватился я, вспомнив разобранную часовню.
- Игумен благословил укрепить на мачте, как православное знамя. Оборонит нас Богородица.
- Еще и мачту поставили?
- И мачту. И парус пошили четвертым отделением. И весло гребцов на восемь с кедровой лопатой. Гроссмейстерский стол на лопату спилили, зато надежность. Платформа устойчивая. Примет весь личный состав с недельным сухим пайком. Коробок тридцать водки тоже.
Сотник взял антракт, и уставился в чашку, точно хотел на растворенных кофейных следах погадать.
- Это если задача плавать вхолостую до посинения. Благословишь гранатометом, отче, тогда озерный десант уже к полудню свернет все немецкое производство.
Он красноречиво перекосился на один из открытых чемоданов Щукина, где лежал обернутый масляной бумагой «Вампир» с боезапасом. Лаврентий уже горел, отчасти посвященный Вьюном в план моей осенней кампании.
- Посмотрим, - ответил я так холодно, как только требовалось, чтобы остудить его кипучую жажду деятельности.
- Да куда же еще-то смотреть, если завтра поселок затонет?
- В окно. Затонет, пойдешь в атаку. А сейчас мы на мели, сотник. Я особенно.
Лаврентий с мрачным выражением лица галетами захрустел. Надо заметить, меня вовсе не трогало, что наше с Лавром тактическое совещание Борис Александрович внимательно слушает. Или смотрит. Я решил, даже лучше, если смотрит. Или слушает. Мы тогда находились в разных местах, но в одном цейтноте. Каждый из нас мог принять верное или ошибочное решение. Взять на себя инициативу или занять выжидательную позицию могло оказаться для нас обоих решением ошибочным или верным. Ошибка для каждого могла иметь роковые последствия. На моей стороне оказалось количественное превосходство, на его стороне оставалось качественное. Еще вчера он мог выйти из игры в любой момент. Я не мог ни вчера, ни сегодня. Но ситуация повернулась таким образом, что завтра я мог воспрепятствовать его выходу. А завтра уже наступило. Так, по крайней мере, мне хотелось думать. Так я и думал. Если Князь, форсируя производство RM 20/20, снова запустит «Кениг-Рей», он столкнется с отчаянием и яростью соотечественников, которым попросту нечего терять. И я решил, пусть он лучше слушает. Я и все, кто были тогда за мной, хотели просто выжить. Ростов же хотел безоговорочной победы. Ростов стремился взять свое. Хотел вырваться из Казейника с достаточным ему запасом оружейного сырья, способного сокрушить всю земную цивилизацию. И у него, конечно, с терпением были проблемы. Я же мог и потерпеть. В итоге, все решала на гипотетической шахматной доске очень сильная, но колеблющаяся, как я чувствовал, фигура Мити Полозова. Утопи Борис Александрович еще десяток мирных обывателей, и силы мои удвоятся. Нанеси я превентивный удар, в поселке развяжется такая гражданская война, что ее проиграют все, кроме Князя.
Вернулась Вьюн, девочка из благополучной семьи. Личико сосредоточенное, серьезное. «Злится, - измерил я по себе своего ближнего. - Альтер эго из блюдца кофе лакает. Вечно мы там. Додумаем образ любимого человека до совершенных высот, очаруемся, узнаем таким, каков он есть и был до нас, разочаруемся и его же и обвиним».
- Макара нет, - сказала Вьюн.
- Посеяла? - болевший за Вьюна, сотник исполнился неподдельным сочувствием.
- Черт его знает, - Вьюн по-турецки села на пол и завертела вокруг шеи велосипедную цепь. - Я его сзади за поясом держала под курткой. Пошла отлить и хватилась.
- Может, в очко упал? Бывали случаи. Я проверю, - Лаврентий порвался на поиски, но Вьюн перехватила его.
- Там нет. Я по локоть в трубу залезла. Плохо, да?
Виноватые очи шефа моей безопасности смотрели на меня с ребяческой надеждой, что я отнесусь к ее потере великодушно.
- Да, - сказал я. - Плохо. Пистолет исчез, и Марк Родионович исчез.
Учитель географии, за которым я посылал Вьюна еще вечером, давно уже должен был явиться. Вьюн предупредила его, поймав на паперти, что дело неотложное. Для верности я снабдил Вьюна запиской примерно следующего содержания: «Что произойдет при уплотнении атмосферы, если Казейник резко сожмется вокруг ядра, создающего искусственную гравитацию?». Этот вопрос я задал себе на крыше экологического института, когда отсутствие дамбы на горизонте подвело меня к выводу: Казейник после наводнения (читай после запуска на комбинате установки «Кениг-Рей»), изменил свои контуры. Атмосферные слои вокруг него придвинулись к поселку километров на пять. Тогда меня больше волновало спасение заложниц. Но на обратном пути от института меня уже не покидала мысль: «А что еще ожидает нас в результате повторного запуска? Только лишь ускорение круговорота воды в природе и еще более обильное выпадение осадков? Или что-то еще?». Из записи показаний, снятых Щукиным с эколога, я составил себе общую картину происходящего. Но, скорее, картину, закрепленную в обрисованных лаборантом устойчивых параметрах. Как вечную акварель Жени Монина «Грачи улетели». А Марк Родионович, хотя и широкий специалист по климату, все же учитель географии. Что-то мог и прояснить. И он прояснил. Вьюн доставила от калеки обратную записку. Вернее, зарисовку.
Учитель остался верен чертежной страсти. Схема была названа калекой «Тромб». Потому, нуждалась в комментариях. А своими словами чертежник добавил, что к полуночи будет.
- Ты Вику-Смерть на площади видела?
- Да, вроде, мелькала, падаль, в толпе старьевщиков.
- Совсем плохо. Виктория что кошелек, что «Макара» вытащит, не почувствуешь. Прорезался к полтиннику талант. Глухих сказывал, она и котлы снимает быстрее мужиков озабоченных.
В подтверждении худшей моей догадки, заслышался в глубине магистрата сапожный топот. Ночная беготня, как правило, скверный знак. В кабинет скоро вошел Дмитрий Кондратьевич с группой захвата. Группа захватила с собой и Матвеева, поднятого сонного с лавочки, которою бдительный анархист всю лестницу перекрыл, укладываясь на отдых.
- Инвалида грохнули, - присев к столу, Митя выложил на мое обозрение сунутый в целлофан пистолет. Несомненное орудие убийства.
- А в целлофан обернул зачем? Отпечатки сверять? У тебя, может, лаборатория
с картотекой? База данных в компьютере? Патологические хирурги?
- Этого нет, - спокойно ответил Полозов. - Привычка есть. Порядок само собой. Но порядка меньше. Да ты, ваше превосходительство, не кидайся. Слепому видно, что не ты и не Лавр, и не девчонка твоя Родиона продырявили.
- Анна Сергеевна, - огрызнулась Вьюн.
- И не Анна Сергеевна. Однако в участок я ее забираю. Допрошу, протокол составлю. Когда с инвалидом виделась, о чем толковали. Когда «Макаров» пропал. Кто терся поблизости. Алиби формально, и прочая канитель. Часок потолкуем, вернется.
- А в резиденции нельзя допросить?
Митя закурил, осмотрелся, и тем исчерпал мой запрос. Дал знать, что Борис Александрович лишний слушатель в уголовном расследовании.
- О чем ты? Веfolgung des Gesetzes. Обещаю. К трем утра вернется.
- Где Марка Родионовича подстрелили?
- У барака. В упор. Свидетелей нет.
- Коли в упор, то скорей всего знал инвалид убийцу.
- В поселке все друг друга знают, - уверил меня следователь.
- Тогда и меня забирай, - сотник заслонил от Полозова мощным телом Анну Сергеевну точно от вражеской пули.
- Обязательно, - согласился Митя, загасив окурок в чашке. - Я бы и оружие забрал.
- Твой барин посоветовал?
Как мало надо нам, чтобы изменить свое мнение о ком-либо к худшему.
- Нет.
«Барина» Полозов мимо пропустил. Как мало надо нам, чтобы изменить свое мнение о ком-либо к лучшему. Беспристрастность Полозова была много дороже горячности Лаврентия.
- Распоряжайся. Если поселок на дно пойдет, паники нам не миновать. Тогда оружие твоим людям понадобится.
Сотник открыл было рот для возражений, но, внявши моему жесту, закрыл.
Я кивнул Полозову. Тот присел на корточки у чемоданов, нашел в кармане блокнотик с остатком простого карандаша размером с винтовочный патрон и произвел огнестрельную ревизию. Капитанский архив Митя выложил на пол. Кивнул сопровождающим. Из них отделились двое носильщиков и, закрывши багаж на замки, вынесли его из кабинета. Митя поставил под ревизией число, подпись, вырвал ее из блокнота и дал мне, как расписку. Расписку я прочел внимательно: «РПГ- 29 - одна шт. Гранаты для РПГ- 29 - 2 шт. Гранаты РГД-5 – 2 шт. Обрез карабина «ТОЗ-99» – 1 шт. Патроны к обрезу калибр 5,6 - 30 шт. (6 обойм по 5). Ружья гладкоствольные ИЖ-94 – 2 шт. Коробки с патронами «Магнум» калибр 12 – 9 шт.». Взяв у Мити карандашный остаток, я изменил цифру «2» на «3» в количестве РГД-5, сверху добавил курсивом «исправленному верить», также расписался, и указал Мите на вешалку, где жил мой дождевик редактора Зайцева. Полозов, конечно, помнил о лимонке в кармане, но сам промолчал. Значит, присматривался ко мне. Лишняя проверка от Мити была много важнее слепой преданности Лаврентия.
Все ушли. Я остался наедине с бургомистром. Из побитых окон стегало дождем и дуло ветром. Хотелось выпить и уснуть. Мешали взятые мной повышенные обязательства. Я выбрал, перебрав архивные досье, четыре надписанных папки с фотографическими портретами уголовников на правых углах: «Могилевский», «Перцев», «Диксон» и «Рахметов». Преступная биография альбиноса тянула на пару кило. Перец весил граммов 400. Оба моих сотника и того не набрали. Вскипятивши воду, я налил в кубок, завоеванный футболистами поселка, чтобы не так скоро остывала вода, разболтал в нем оставшийся кофе, и удалился в смежную комнату отдыха. Загодя перетащил я в тот будуар и уголовные труды господ славянских офицеров.
Кстати, настаиваю, что кофе есть напиток мужского рода. Если редактор правит на почве министерских веяний, останусь при своем. Слово «кофе» пускай будет среднего рода, или женского, или вовсе без рода, а суть напитка указами не изменишь, господа просвещенные чиновники. Могу, впрочем, сдвинуться еще на компромисс. Кофе средний типа растворимый какой-нибудь отстой готов полагать среднего рода. Кофе ячменный вовсе без рода. Приличный же кофе оставьте приличным любителям напитка. Разложившись на тахте, я выпил кофе среднего рода, прикурил сигарету и заново рассмотрел посмертный чертеж Марка Родионовича. Ночь предстояла длинная, и офицерские дела я отложил. В центре схемы по горизонтали витала какая-то пружина. Или спираль. По бокам от нее направлялись две стрелки: одна летела вперед, другая назад. Вся конструкция называлась «тромб». Только Богу теперь было известно, как Марк Родионович связал плотный сверток в кровеносной системе с атмосферными явлениями. О тромбах я читал в медицинском журнале, который выписывали мои родители. Тогда меня сильней интересовали болезни женских органов. А откровенней, их устройство. Но там чаще о тромбах, гастритах и палочках Коха печаталось. Я развернул чертеж на попа. Спираль стала вертикальной. Стрелки уже полетели одна вверх, другая вниз. Шарада осталась на месте. «Что бы я сам лаконично чиркнул на предмет уплотнения атмосферы, сшибая на паперти рублевики со снующих торгашей? - напряг я извилины. - Что для меня, стреляного географа, такая спираль с обратными стрелками? Направленная передвижка воздуха? Вращение? Может, вихрь? Вполне даже вихрь». Зацепившись за вихрь, я стал копать глубже. Зашел с атмосферного фронта и тыла. Взял чертежик в кольцо. Сосредоточился. О вихрях я знал из журнала по географии, какой выписывали мои родители. Тогда многие подписывались на прессу о здоровье и географии. Вспомнил статью про дикие разрушительные смерчи в империалистических степях. Смерчи назывались Торнадо. И тут вылезла сноска: «Тромб». «Тромбы» синоним торнадо на равнинах европейского империализма. И все расставилось. Для побудки мимолетных дискуссий на эту тему я достал пузырь среднего рода коньяку, верно позабытого отставленным бургомистром в пустой фанерной урне с надписью: «Для голосования». Выпил из горлышка, закусил среднего рода кофе, и всплыла в моей памяти лекция на морском трамвае «Лиза Чайкина». Лекцию прочел мне изумительно пьяный диктор симферопольского радио. Но прочел как трезвый. О том, что холодные слои воздуха, придавленные низкими тучами, лезут к морю на смену теплым слоям, которые лезут вверх. Такая неустойчивая система образуется при столкновении двух атмосферных фронтов. И тут потенциальная энергия переходит в кинетическую энергию вращательного движения воздуха. Возрастая, скорость движения создает классический вид морского смерча, легко способного утопить нашу бедную «Лизу». Определение «классический» он дал с особым удовольствием. Наверное, по системе Станиславского учился на диктора. «Пойдем кормить рыб как шаланда с кефалью, - утешил меня диктор. - Это, брат, классика. Но утешение есть». Он встал и продекламировал в мегафон: «Есть утешение в бою и бездны мрачной на краю. Справа, слева и сзади вы видите перед собой Черное море, товарищи». На трамвайчике диктор подрабатывал экскурсоводом.
А чем отличается морской тромб от сухопутного тромба? Вряд ли чем-то принципиальным. Разве что силой, величиной, и скоростью. Стало быть, вот чем, по мнению Марка Родионовича, грозил нам очередной запуск сволочной установки. Надо было срочно известить Полозова. Разослать его спасателей по всем адресам. Подвалы и погреба в поселке имелись. «Массу обывателей успеем спасти, если загнать их под землю, - вскочив с лежанки, я спешно покинул комнату отдыха. - Большую часть. Иначе кладбище. Точно замыслил Борис Александрович. Нет повстанцев, нет проблем».
Я устремился из кабинета, освещенного только лишь керосиновой лампой на овальном столе, когда перегородила мне путь мокрая фигура, запрыгнувшая с подоконника.
Я узнал в ней глупого почтальона в черном сюртуке и картузе из окружения Семечкина, живо проявлявшего интерес, могу ли я мертвых воскрешать. Встряхнувшись, точно собака, почтальон зашарил в сумке, надетой поверх сюртука через плечо.
- Вы с письмом? - сосредоточенный на грозящей всем опасности, я позабыл о
другой опасности, угрожавшей персонально мне.
- Да. Письмо. Заказное. Да. От Азраила архангела смертоносного, - выхватив из сумки длинное шило, письмоносец двинулся на меня. - Хромой бес уже получил свое.
- Хромой бес? - отпрянув к столу, я догадался, о чем он бормочет. - Так это ты, психопат, учителя застрелил?
- Для тебя он учитель. Для божьих людей сатана безногий. У него под кожей Лукавый сидел. Да. Но Господь его бросил с небес, и нога отломалась.
Стол совещаний между мной и безумным почтальоном еще отделял меня от погибели. Почтальон, что скрывать, напугал меня до трясучки. Я всегда пугался чокнутой публики. Даже теток на улицах Москвы из тех, что сами с собою вслух разговаривают. Сумасшедший в нелепом костюме напугал меня сильней, чем длинное шило, разившее воздух передо мной. Да и помирать не очень хотелось. Смерть всякому всегда кажется преждевременной, исключая взятых за горло болью или потерей, несовместимой с продолжением жизни. Даже неизлечимо больным смерть кажется преждевременной. Быстро двигаясь вокруг стола, мы с почтальоном вели бессмысленный разговор.
- Кто имеет ум, сочти число зверя, - яростно рекомендовал мне почтовый шильник.
- А кто не имеет?
- Обвести меня хочешь, сын хромого? Я знаю о трех шестерках. Предъяви мне их сейчас, чертов зародыш.
- Легко, - согласился я, подсматривая, куда бы нырнуть от шила. - Две шестерки у тебя на кокарде, а третья ты сам.
Он внезапно замер, снял картуз, посмотрел на медную бляху «66», и отбросил его с отвращением в сторону точно как отравленную змею. И снова побежал против часовой стрелки, тыкая шилом в моем направлении. Утомившись, мы перешли на ходьбу. Я тогда лихорадочно думал о том, кто на меня натравил Семечкина. Вряд ли Борис Александрович. Не его это стиль. Виктория могла купить. Но вряд ли прямо. Тут взаимно. И Семечкин здешний тщеславен до невозможности купить его услуги, и Анкенвой запретил бы. Сама? И сама вряд ли. Я тоже был не прочь, когда б Вику-Смерть удушил кто-то из ее кавалеров. Но послать к ней убийцу я бы не решился. Это гадко и пошло, убивать людей чужими руками. Другое дело создать благоприятные условия, расчистить пути ко мне она могла. И Анкенвой мог согласиться в цейтноте, и очень мог. Значит, Вика-Смерть обезоружила шефа моей безопасности. И вооружила почтальона. Умница Борис Александрович почувствовал настроение Полозова. И подсказал Виктории Гусевой, что после убийства Марка Родионовича, одного способного предупредить меня о грядущих разрушениях в поселке, Митя не захочет Вьюна при нем допрашивать. И вся недолга. «И ко второму часу ночи тобою проклятый бургомистр останется без внутренней охраны», - предупредила Виктория Гусева, допустим, Колю Семечкина.
- Кто тебе пушку дал, маньяк? - спросил я, задыхаясь.
- Пушку, - ответил безумец. - Пушку-кукушку. Кукушка раз прокуковала, и сатаны не стало.
С нежданной прытью он как-то на боку проскользнул полированную столешницу и прижал меня к стене. Инстинктивно я дернул голову, и шило, рассекши, мне кожу виска, вонзилось в штукатурку. Оборонившись, я ударил его коленом в пах, но почтальон, кажется, и боли не почувствовал. С чудовищной силой он сдавил мне пальцами перчатки (а был он еще и в перчатках) горло, другой же вырвав шило, нацелился мне в глаз.
- Теперь ты, антихрист!
Но он обознался. Внезапно грянул выстрел, и почтальон с пробитым виском выронил шило. Заливая кровью ковер, направился он к разбитому окну, и по дороге умер. Опустив обрез карабина, из приемной зашел Матвеев.
- Ты же спишь, - не поверил я, что все кончено.
- Толкнуло меня. Врожденный нюх на опасность. Так жбан с пеленок устроился. Матвеев подошел к безумцу, проверил пульс и бабахнул, не глядя, в черный свет как в копеечку.
- Моргнуть не успеете, Полозов будет, ваше благородие.
- Пора бы, - согласился я охотно.
Но все же, пока явились Митя с Вьюном и сотником, и еще десятком спасателей, успел я и моргнуть, и допить с Матвеевым пузырь коньку среднего рода.
- Снова пьешь? - спросила Вьюн укоризненно.
- Друга встретил, - повинился я от души.
Вьюн была, конечно, права. Я сходил на анфиладу в совмещенный узел с буквой «М» такого размаха на дверце, точно за ней размещалась какая-нибудь станция метро. Там я сунул голову в твердую струю воды над раковиной. И вернулся к делам, когда почтальона спасатели уже вынесли. Отменивши намерение Мити сейчас поймать Семечкина и придать его суду гражданского трибунала, я наскоро выложил ему свои догадки. Учитывая огромность вероятных потерь, Полозов согласился, что правосудие обождет. Мы скоординировали план действий. Митя направил тотчас людей своих в поселок будить электорат, а Лавр ушел поднимать славянство. Вьюна я отправил с ним. Ее возражения отмелись. Вьюну я велел укрыться в моем винном погребе, замаскированном под ложный туалет, и ждать прибытия бургомистра.
Чиновники одной ранга, подобно термитам и саранче, никогда не вступают в конфликт между собой, уважаемый читатель. Объяснение лежит на поверхности. Им есть, что делить. Обладая коллективным разумом, они движутся в общую сторону. Они делят все, что попадается на их пути. Я не гожусь в чиновники.
Мой коллективный разум вступил в конфликт, когда я проснулся на ковре в кабинете бургомистра. А должен был на диване проснуться. И поднять меня должен был проверенный китайский будильник, а не стул из карельской березы, задевший мое бедро по пути к секретеру. Секретер пострадал сильней, чем я, но его страдания были физическими. Мои же нравственными. Прежде, чем выглянуть на площадь, я долго еще колебался вместе с кабинетными полами. Потом отлетел к окну. Там я вцепился в гардину, и увидел исполинский смерч, гулявший по главной площади вверенного мне поселка. Смерч, задевший краем здание магистрата, и стал причиной моего пробуждения. Зрелище было жуткое и ворожащее. Грандиозное зрелище. Свистящий мутный хобот смерча диаметром километра полтора, точно дьявольский пылесос елозил секунды три по площади, захватив еще и прилегающие улицы. В воздухе на бешеной скорости вращались предметы всякого калибра, от пары сушеных дубов до щебенки, битого кирпича, мебели, черепицы, досок и всевозможного мусора. Все небо забилось пылью. Наблюдать этого хаос я мог, разве что вдыхая воздух сквозь гардину, помимо опоры использованную мной еще и в качестве респиратора. Гигантский тромб исчез внезапно. Масса тел, среди каких я, слава Богу, не заметил человеческих, обрушилась на площадь. Сильный дождь скоро прибил пыль к земле, и за пару минут наступившего затишья открылась мне ужасающая картина разрушений. Поселка более не было. Точно огромное стенобитное ядро разнесло в щепки все строения, включая «Нюрнберг», на обозримом пространстве. Один только мусор. Сплошная туча ползла над землей, изнутри освещаясь вспышками, за которыми с опозданием следовали раскаты грома. Но скоро мне стало ясно, что нашествие тромба на поселок - всего лишь разведка боем. И самый этот гигантский тромб всего только шустрый недоросль в сравнении с теми, что пустились то и дело вдруг вывинчиваться между землей и тучей на горизонте.
В потоках дождя они казались мне какими-то подвижными расплавленными вазами, чудовищных размеров, изгибавшимися во всех направлениях, и еще постоянно меняющими форму, будто сам дьявольский стеклодув, засевший в туче, забавлялся игрою собственной фантазии. За созерцанием буйства природы я внушал себе, что и без того разборка строений была запланирована. Что часть плотов уже повязана и, возможно, сохранилась. Возможно, их успели как-либо закрепить на поверхности. Но сознательная доля моего коллективного разума подавила трусливую горстку доводов защиты, и признала мою отставку из бургомистров состоявшейся фактически. Мои подавленные размышления, впрочем, сбил следующий тромб, влетевший на площадь откуда-то сзади. Мгновение он прикидывал, куда ему ринуться далее, и ринулся к устоявшей высоковольтной башне по ту речную сторону, и еле различимой за дождем.
Чтобы с нею разделаться налегке, шальной тромб сбросил среди площади весь притащенный с собой груз. Груза эта могучая кривая кишка притащила много. Практически всю городскую свалку, завалившую площадь аж до моего наблюдательного пункта.
- Это еще что за мать твою апофеоз истребления? - спросил я свалку за явным отсутствием иных собеседников, приметивши на грудах мусора выгоревший и расплющенный лимузин Александра Борисовича. В живых там остаться никто не смог бы. Даже каскадер Гриша Мазо.
- Нешто, Господь зачинщика поймал? - спросил я у белого в недавнем прошлом автомобиля. Убитая вещь в себе не ответила. Да и что ей отвечать? Нелепая гибель Князя в результате его собственных авантюрных экспериментов, надо сознаться, подействовала на меня еще более удручающе, нежели разрушение поселка. Это был совершенный абсурд. Разгул стихийного бедствия продолжался, когда его создателя уже не было среди живых. Как-то безучастно вдали я заметил вырванную тромбом легко,точно рассаду, высоковольтную башню. «Должно быть, это какой-то специальный тромб. Какой-то особенно классический, - определил я навскидку. - Ликвидировать самого Александра Борисовича заурядному тромбу не удалось бы. Должно быть, он и до производственных корпусов доберется. Гулять, так гулять». Впрочем, комбинат находился вне поля моего зрения. А специальный тромб, кажется, вылез последним, ибо стеклодув перешел уже к следующей стадии. На сгинувший поселок стеною обрушились потоки воды.
В кабинет заглянул чуткий до всякой опасности Матвеев с обрезом на плече.
- Откуда у вас карабин? - спросил запоздало, и, в общем-то, без любопытства.
- Митя обеспечил. Ночью, когда чемоданы выносили. Велел мочить любого подозрительного типа, если он к вашему благородию подойдет ближе, чем на пять метров.
- Какое там благородие, - отмахнулся я уныло. - Тоже нашел министра без портфеля.
- Портфель в приемной. Под сейфом стоит. Какой-то пожилой очкарик вчера вечером его рвался присвоить. Умолял, что это его портфель.
- А вы что?
- Холку взбил.
- Напрасно. Это его портфель.
- Уходить пора, ваше благородие, - сменил Матвеев тему. - Нынче и магистрат затопит к чертям собачьим. Теменем чувствую.
- Как уходить? Никак нам не уйти. Погибнем снаружи. Выпить желаете?
- А есть?
- Нет. Но я бы выпил для мужества.
Тогда я надеялся, что Вьюн пересидела тромбы в погребе, и Лаврентий забрал ее с остальными славянами на плот. А буксир татарина тромбы обошли стороной, и скоро он встанет на рейде. Надеялся, что Армия спасения успеет повытаскивать жителей из подвалов и как-нибудь перевезти их на возвышенности, которых затопление не достигнет. На то, что спаслась Дарья Шагалова, я не надеялся.
Дарью мне было жаль.
- Я местный, - потоптавшись у входа в резиденцию, сообщил Матвеев.
- Хорошо.
Из угла между виском и острым кончиком уха папироса Матвеева со смятой попутно гильзой перетащилась в губной угол, рассеченный коротким шрамом.
Матвеев раскурил ее в колодце сложенном из ладоней. По-другому раскурить папиросу вряд ли было возможно. Нарастающий ветер без передышки гнал по резиденции страницы распотрошенного архива и возил, как хотел, подъемную мебель со сметенными портретами, гербами и спортивными кубками. С лязгом перекатывались доспехи от моего секретера до овального стола совещаний.
Нам с Матвеевым уже приходилось кричать, чтобы услышать друг друга.
- В молодости городскую канализацию к речке тянул! Из пивного завода тянул! Из минерального химического комбината! - проорал спасатель Матвеев целое предложение, хоть я и не понял, в чем оно заключалось.
- Хорошо!
«Утопия, - сказал я себе, - никакое спасательное судно не в силах достигнуть нашего скорого мавзолея. Ураган разметал все варианты».
- В дом культуры тоже! Канализацию! В магистрат!
- Есть, что вспомнить!
Иногда я бываю грубым от безысходности. Это простительно. Другие на стенку лезут.
- Через коллектор надо!
- Что?
- Коллектор!
Я отпустил бесполезную штору, и попутный ветер прибил меня к приемной, где канцелярская метель кружилась еще яростней, чем в резиденции. Мы с Матвеевым отступили на анфиладу и захлопнули дверь.
- Через коллектор надо идти, - растолковал мне Матвеев свой замысел более обстоятельно. - Трубы там по бетонному коробу тянутся к реке. Короб медленно затопит. Бетон мы плотно стягивали.
- Как мы в коллектор проберемся?
- Он к бойлерной примыкает.
Нижние этажи тонули до ближайшего гранитного пролета. Уже и суворовские ветераны съехали в бурлящий поток с альпийской стены, и от веселого купца на вершине левой снежной крепости только шапка плавала, и как нам добраться до бойлерной, надо было еще придумать.
- Пути нет, как нырять - сказал Матвеев. - Бойлерная где-то в подвале. Дверь в подвал сразу под лестницей. У вас как с нырянием, господин бургомистр?
- Я не бургомистр.
- Совсем? - усомнился мой охранник.
- Низложили. Подвальная дверь плотно закрывается?
- Там, вроде, качественный подгон.
- А ключ?
Матвеев тряхнул связкой разнообразных ключей на поясе. Конечно. Мой наружный охранник за каждый вход в магистратуру отвечал. Теперь еще и за выход.
- Но я не донырну, - загрустил Матвеев. - У меня кол по нырянию.
- Нырять не будем, - успокоил я его, наблюдая, как пенится вода, поглощая гранитные ступени обеих лестниц. Через минуту я приволок из резиденции рыцарские доспехи. В свободной руке я донес полупудовую гирьку, забытую Хомяком в будуаре. Прежний градоначальник, видать, поглядывал за своей физической формой. Быстро постигнув мою цель, Матвеев отстранил меня и сильными пальцами вывинтил под забралом крепежные болты. Гирьку я бросил через шейное отверстие в латы, и Матвеев утвердил забрало болтами на прежнее место. Обрез он отложил за ненадобностью.
- Опустимся прямо на дно вестибюля, - предупредил я Матвеева. - Вдохните, сколь сможете. У двери суетиться не станем. Воздух пускать малыми порциями. Ключ снимите с пояса теперь, если помните который. Попытка у нас одна.
Матвеев, перебравши ключи, снял нужный.
- Готовы?
Он кивнул. Уверенность, использованная мной как заглушка для сомнений, передалась и ему. Подхвативши под складные конечности рыцарскую одежду, мы перевалились через чугунные перила, и камнями упали на мозаичные полы вестибюля к основанию лестницы. Под водой Матвеев нервничал, но ключом в замок попал, и быстро свернул его до отказа. Сразу дверь не далась. Упираясь
в стальную раму подошвами, мы чуть ручку из нее не выдрали. Под давлением водных атмосфер и со своим «качественным подгоном» дверь еще держалась, когда Матвеев сильнейшим отчаянным рывком приоткрыл ее, и протиснулся в щель вместе с потоком, хлынувшим в подвал. За ним протиснулся я. Дружным усилием изнутри мы отсекли стальной дверью течение. Снаружи Матвеев бился подобно сазану, выброшенному на берег. Изнутри действовал хладнокровно и четко. Сразу нащупал включатель, и осветил подвальную лестницу. Дверь, что подпирали мы задами, он четко замкнул ключом. Пока я удавил пачку сигарет, растеряв контроль над мускулами, и потом реанимировал ее, чтобы, наконец, покурить, Матвеев сорвал со стены подвала схему коммуникаций, выставил стекло и выдрал ее из рамки.
- Бойлерная, - он ткнул желтым ногтем в начертанную красной тушью схему. «Красное и желтое. Цвета живописной Испании, - я вспомнил, когда был там последний раз, - никогда я там не был, а мог побывать. И в Италии мог бы. В Риме. На кой бес я откладывал? Чтобы теперь отправиться в увлекательное путешествие по коллектору?».
- Хорош курить, ваше преподобие, - Матвеев тревожно глядел на мутные струйки воды, сбегавшие изо всех щелей на стенах и с потолка. - Засыплет.
С короткой лесенки он прыгнул в длинную прямую кишку подвала.
- Я не ваше преподобие, - известил я спасателя Матвеева, поспевая за ним. - Удивительно, что неоновые трубки еще светятся.
Трубки погасли при первом же упоминании. «Вот это правильно. Так и должно быть - сказал я себе. - Нехрен удивляться по мелочи, когда ты, олух, собором Парижской Богоматери пренебрег. Ты бы Суздаль посетил, в Киев бы съездил, а потом бы дивился чудесам подвальных миров». Вспыхнула обернутая паклей ножка стула, нащупанная в темноте Матвеевым. Паклю нарвал он с утепленной трубы отопления, растянувшейся на чугунных костылях, вбитых в штукатурку.
- Замкнуло, - сказал Матвеев. - Подстанцию. Или здесь уже влажность за стеной в маркированный провод просочилась. Свинцовый кабель сюда брошен через коллектор из комбината. В коллекторе бетон мы плотно связывали.
- И где он, твой коллектор?
- Здесь.
Матвеев пинком свалил дверь, помеченную словом «Абакан». В Абакане я тоже не успел побывать. Но до бойлерной мы добрались. Еще одна широкая, но вертикальная труба, пронзавшая бетонный пол, уходила куда-то к вершинам канализации.
- Ну и где твой коллектор?
- Центральный стояк, - Матвеев ударил сапогом по трубе, и достал из бокового кармана ветровки до боли мне знакомую двухсерийную гранату. - РГД-5. Если повезет, скоро мы будем в коллекторе, епископ.
- А вторая где?
- У Дмитрия Кондратьевича. Мы с Чеченской войны все поровну делим.
Матвеев передал мне ножку стула с догоравшей паклей и сноп запасной обмотки. Настал черед его спасательных шаровар. Из-под широких клапанов явились молоток и стамеска с металлической рукоятью. Матвеев, присевши у основания стояка, начал долбить стамеской вплотную к трубе углубление. Куски цемента, выбитые Матвеевым, откладывались рядом. Дело было кончено в три минуты. Дальше Матвеев снял предохраняющее кольцо, поместил РГД-5 в углубление, прижал взрыватель внутри ямы подходящим куском цемента. Далее заложил кусками цемента все углубление, так, что над полом остался торчать лишь металлический штырь с притесненным к нему взрывателем.
- Растяжка, - сказал Матвеев, извлекая дополнительно из-под клапана моток стальной проволоки. Проволока в его сильных выученных пальцах закрутилась вокруг взрывателя, протянулась в кишку подвала, и мы покинули бойлерную.
- Будьте готовы, - подмигнул мне спасатель при слабом освещении.
- Не будем, - ответил я. - Мы с тобой не бефстроганов. Нас никто не приготовит, Матвеев, и не съест на ужин. А съест, подавится. Когда подавится, тогда мы с вами в Абакан поедем, товарищ Матвеев.
- Почему бы и нет?
Матвеев дернул растяжку. Грохнул взрыв. Кишка подвала дрогнула. Из бойлерной вылетела туча пыли с обломками цемента. Пока оседала пыль, Матвеев делился со мной воспоминаниями о том, как рвались гранаты и фугасы на осажденных улицах Грозного. Матвеев рассказал, как они с Полозовым ушли добровольцами на эту «гражданскую» войну. Как назвать еще войну, в которой из местного населения участвует больше гражданских, чем военных? Полозов и Матвеев, запасные сержанты внутренних войск, записались в действующую армию на год по разным причинам. У Митиного сынишки, в котором родители души не чаяли, к 12-ти годам врачи обнаружили врожденный порок сердца. Денег на операцию у Полозовых не было. И Митя подписал типовой контракт. Суммы, положенной по контракту за освобождение Чечни от Ичкерии, хватило бы на операцию в Москве. Но московские хирурги рекомендовали оперировать сына в Германии. Порок сердца у мальчика был тяжелый. Благополучного исхода никто бы не гарантировал и в Германии, однако тамошние клиники имели более передовое оборудование, и более опытный персонал.
- Короче, я тоже записался. Я парень холостой. Думал, денег с двух контрактов на Германию хватит, - Матвеев закурил, взял у меня ножку стула с горящей паклей четвертой или пятой обмотки, встал и осветил потолок. Прямая кишка над нами уже прогнулась и набухла от влаги. Вода больше не струилась. Она сбегала ровным тонким слоем с обеих стен.
- Короче, надо валить, - подвел итоги осмотра Матвеев.
Мы устремились в бойлерную. Потолок при беглом смотре там тоже набух и протекал. Похрустев осколками сырого цемента, засыпавшего полы бойлерной, Матвеев присел у стояка. Я поспешил к нему. Результаты взрыва мы оценили по-разному. Я на «отлично», Матвеев на «хорошо». Я уже мог протиснуться сквозь отверстие в коллектор. Более крупный Матвеев еще не мог. Присевши у воронки, он обстучал молотком острые края цемента, и наши с ним оценки уравнялись.
- Когда обвалится потолок, вода и в коллектор хлынет, - выступил я в качестве эксперта по затоплениям.
- Посмотрим, - отозвался Матвеев. - Спускайтесь, епископ. Я догоню.
Зачем-то я полез в отверстие руками вперед, и свалившись на дно коллектора, обжег обе ладони об острые осколки цемента. Ранения мои оказались, впрочем, легкими, а потеря крови совсем уже несущественной. Если вы пузырек йода с собою не носите, рекомендую подуть на обожженные участки. Это вам не принесет облегчения, но уверяю, именно так вы и поступите. По крайней мере, это отвлечет вас на какое-то время от фекального зловония, источаемого основной трубой, с которою ржавый стояк на месте моего падения соединялся чугунным коленом. Основная труба канализации уходила в темноту. Основная вонь от нее оставалась. Я понял, что вонь застаревших фекалий и протухшей мочи намерена сопровождать нас до конца путешествия. Матвеев спустился ко мне вперед ногами. Вероятно, у нас был различный жизненный опыт. Вероятно, Матвеев лучше помнил, что покойников головою вперед не принято выносить.
- Почесали, - сказам Матвеев, набив карманы большими клочьями пакли, за которой он и возвращался в прямую подвальную кишку. Бетонный коридор был достаточно просторным для чесания между отвратительной трубой и бетонной плоскостью, вдоль которой тянулись еще кабели разного диаметра. Вероятно, телекоммуникационный и электрический. Первым почесал Матвеев, освещая коллектор самодельным факелом. Как у меня тройка по химии, а нынче и с минусом, я не знаю, выделяют иль нет пищеварительные продукты в процессе разложения какой-либо из горючих газов, но факел впереди меня горел ярче и быстрей, чем прежде. Прочесав какое-то расстояние, мы услышали позади грохот обвала.
- Если известь и кирпич забили отверстие достаточно плотно, - взяв передышку, выступил в качестве эксперта по затоплению Матвеев, - конечно, в коллектор вода будет просачиваться, но вряд ли мы захлебнемся в ней.
- Вы очень мудрый человек, товарищ Матвеев, - похвалил я от всей души моего спасателя. - Мудрая, умная, сообразительная, хитрая и расчетливая личность.
- Разве это не одно и то же, епископ?
- Нет. Послушайте, я открою вам тайну. Я не епископ. Я не епископ, не кардинал, не игумен, не капеллан, не монах, не иерей, и даже не певчий церковного хора.
- Разве это не одно и то же?
- Да. Я мирянин и самонадеянный осел. Вы ослов спасаете?
- Редко, - сознался Матвеев. - В Чечне одного генерала спас. После спасения он салажат загнал в ущелье четверть батальона, где их перебили как мух.
- Возможно, мой случай, - сознался я.
Честность за честность. Когда люди в такой смрадной обстановке начинают сознаваться, их трудно удержать.
- Мне Дмитрий так и сказал.
- Полозов очень мудрая, умная, сообразительная, хитрая и расчетливая личность.
- Дмитрий однажды в состоянии легкого алкогольного опьянения или, проще сказать, пьяный в соску, за рулем «копейки» вместо первой заднюю скорость врубил. Главное, собаки в конуре не оказалось. Переехал конуру, снес баню, ну и багажник в хлам.
- Расчетливо. Полозов дождался, пока сука выйдет из конуры.
- Согласен. Хотя это был кобель, и он издох накануне.
- Я в нюансах плохо разбираюсь. Моя вторая теща говорила, что я нюансов не чувствую.
- А что чувствуете?
- Вонь. Жуткую вонь. Жутко мутит от нее.
- Тогда почесали, епископ.
Я смирился. Епископ, так епископ. Епископ тоже человек. Смирившись, я догнал Матвеева. Тем более, он внезапно замер. Путь нам отрезал мощный водопад хлеставший сверху. Расщепляясь о дно коллектора, водопад стремился дальше во всех направлениях.
- Крышку снесло, - сказал Матвеев. - Следует подняться, и люк закрыть.
- Не следует. Над нами океан. Крышку, возможно, упавшее дерево сдвинуло.
И точно, что недавно. Иначе здесь было бы два утопленника.
- Вы очень сообразительная личность, епископ. Если успеем до развилки, мы спасены.
Продравшись сквозь водопад и вымокнув до нитки, мы почесали по коллектору как ошпаренные. Но и водопад не стоял на месте. Сначала уровень поднялся нам по лодыжки, затем по колени, затем по бедра. Я уже не чесал, а брел, натыкаясь периодически на Матвеева, зажигавшего следующий факел. Я потерял счет дням, ночам и неделям, когда по горло в холодной воде достигнул развилки. Матвеев достигнул ее по грудь. Подводная труба, схваченная чугунным коленом, гнулась вправо и вниз. Туда же устремлялись потоки Стикса. Пустой короб влево шел на подъем. Спасатель Матвеев осветил сухой док трескучим пламенем догоравшей пакли, заполз в него и протянул мне руку помощи. Потом еще долго мы сидели обессилевшие, спинами прислонившись к шершавому бетону коллектора.
- Выскочили, - сказал, наконец, Матвеев. - Пока нижнюю шахту не затопит.
- Скоро затопит? - прохрипел я, вздрагивая от холода.
- Вряд ли. Ассенизация до комбината тянется. Там подземные очистительные сооружения. Система отстойников. Каскад. Высота метров около двадцати.
- А здесь почему пустая коробка?
- Здесь трубу отрезали, когда Борис Александрович наладил полностью автоматизированную немецкую линию производства в старых пивных цехах. Автоматы редко испражняются. Пара сменных диспетчеров по нужде в кусты бегает. Менять ради них самую изношенную секцию было нерентабельно. Фильтры для отходов компактные. Прямо в речку чистят.
- Знаешь Бориса Александровича?
- Видал. Издалека. Его Митя знает. Когда мы с чеченцами бодались, тогда-то Ростов и скупил нашу малую отчизну. Жена Полозова работала технологом на комбинате. Борис Александрович узнал про их горе. Сынишку Митиного на лечение в Нюрнберг отправил. Операцию оплатил. Да поздно. Какие-то необратимые изменения в миокарде начались. Ростов и пересадку оплатил. Пока ожидали подходящее донорское сердце, мальчик умер. До Митиного прилета и жена отравилась. А сколько Полозов должен Ростову, он и сам не знает. Мне только известно, что Ростов на эту тему отказался разговаривать.
Все это было типично для Князя. Совершенно в его характере. Я помнил, как упорный жулик Борис Александрович отправлял за свои средства раненых борцов с бандитизмом на излечение в Швейцарию, а их многодетные семьи брал на материальное содержание, когда родное министерство стремилось отделаться мизерной компенсацией.
- И что было дальше? - спросил я Матвеева.
- Дальше, - он достал спасенную за ухом папиросу, прикурил набитый кончик от издыхавшего факела, и положил его рядом на бетон. - Дальше Дмитрий похоронил жену и сына, вернулся в Грозный и закрыл свой контракт. Пока закрыл, умудрился грохнуть какого-то полевого командира. Поехал в его село на газике, в одиночку вырезал охрану, пятерых боевиков, и пристрелил на собственном дворе. Чеченцы вендетту исповедуют. Им без разницы, что полевой урод двенадцать наших пленных бойцов замучил до смерти. Еще родственники духа выясняли, кто, да где, Митя вернулся домой. Ростов его начальником личной охраны взял. А дальше между ними что-то расклеилось.
- Что именно?
- Что-то, - факел умер, и я видел только вспыхивающий в темноте уголек папиросы Матвеева. - Митя объявил себя анархистом, собрал отряд из местных мужиков покрепче, навел дисциплину. Чуть после я примкнул. И вот мы здесь.
Ясно, что у Мити с Князем расклеилось. Борису Александровичу Полозов стал нужнее в поселке, где его уважали и боялись. Митя был отличным противовесом для Славянского ордена. Орден, конечно, состоял на службе у Князя, но Ростову хорошо известны были нравы уголовников. И Полозов грамотно страховал своего хозяина от неприятностей. Князь хотел, чтобы комбинат его работал как часы. А я хотел курить. Сигарет я лишился. Догадливый Матвеев зубами оторвал сырой мундштук, и передал мне из темноты папиросу. Изможденные, но живые, и гордые собой, мы исполнили хором строевую песню: «Шагать осталось нам немного…».
Тогда мы не знали, что одному из нас взаправду осталось немного шагать. Через каких-то полчаса, когда мы выбрались по коллектору на Пивной остров, Матвеев был убит пьяными хлыстами. По-моему хлысты и сами не ведали, кто нанес ему смертельный удар булыжником по затылку. Они навалились на Матвеева кучей, и все с булыжниками. Последний раз я увидел спасителя моего лежащим в луже грязи на животе, и с окровавленными спутанными волосами. Я только выполз из бетонного колодца и кинулся к растерзанному телу Матвеева, от которого при явлении меня отпрянула вся рвань, как поскользнулся и был придавлен к земле чьим-то задом.
- Даешь на связку! Антихриста изловили! - призвал на помощь рассыпавшуюся сволочь оседлавший мою спину балбес.
Громко подбадривая друг друга, хлысты навалились на меня отовсюду.
- В глаза не смотри! - истошно вопил бабий голос. - Загипнует, исчадие!
Голову мою хлысты из соображений безопасности мигом закидали верхней одеждой, смягчившей удар булыжником, нанесенный, вероятно, из тех же соображений.
- Антихриста сцапали! Антихрист! Антихрист! - горланила возбужденная толпа по другую сторону окутавшей меня темноты.
- Который из них? - уже теряя сознание, услышал я деловитый баритон Коли Семечкина.
Меня привязали к забору. Доски за моею спиною едва отпружинили, когда я, очнувшись, дернулся. Лицо мешковиной замотали. И я вынужден был дышать сквозь пыльную рогожу. Запах овощной базы, дух гнилого картофеля, и ящик, до которого я дотянулся кончиком сапога. Вот представление, составленное мною о николаевских застенках. Долго я прозябал во тьме. Но это не мешало мне пораскинуть мозгами. Упеченный Семечкиным в антихристы, я, скуки ради, вспомнил, что мне было известно «о себе». Я перетряхнул старые библиотеки обоих полушарий. Хотя правое ныло. Мигрень, зараза. Обостренная реакция на циклоны. Вперед из прочего строя антихристов вылез Антихрист литературного образца. Философский «Антихрист» Фридриха Ницше единственный, пожалуй, список из немецкой философии, в коем отсутствуют парадоксы. Субъективный, разумеется, взгляд. Однако, если взять за основу, что объективный взгляд по причине устройства людского зрения отсутствует как таковой, субъективный взгляд наиболее объективный. И, главное. Труд «Антихрист» Ницше выдумал персонально для меня. То есть, это моя объективная гипотеза, изошедшая из обращения Ницше ко мне в первых строках: «Эта книга принадлежит немногим. Может быть, никто из этих немногих еще и не существует (поверьте, я тогда не существовал). Иные люди родятся posthum». Я родился posthum. И я иной. Ко мне, стало быть. Это дает мне зыбкое право называть автора просто Фридрих. Кто-то возразит, что «Антихриста» Фридрих выстрадал минимум еще для одного припадочного то ли «сборщика шекелей», то ли «закапывавшего» какую другую «валюту». Так по-разному переводится фамилия «Schicklgruber». Но я признаю сочинение Фридрихом трактата «Антихрист» исключительно для меня. Я даже в студенческие годы, почитав самиздатовский текст, отправил Фридриху Ницше благодарственную телеграмму: «Поздравляю с днем рождения О.». Почтовая женщина принимать ее не хотела. Но приняла, когда адрес получателя: Веймар, Психиатрическая лечебница, я переправил на адрес моей квартиры. И у меня есть свидетели. Герр Schicklgruber таких свидетелей даже заочно не представил. Полагаю, он Фридриху даже открытки не послал. Даже когда имел возможность, рисуя в молодости эти самые почтовые открытки. Ну и кто из нас двоих после этого сумасшедший? Но, к сути. В труде «Антихрист» изрядно я нашел для себя антисемитизма, стыдливо прикрытого нападками на декадентов-христиан. Узнал я из «Антихриста», что вреднее любого иного порока: «деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым». А еще я нашел в труде любовное положение, какого не нашел в книге «Камасутра»: «слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им должно еще помочь в этом».
Я помог бы неудачникам погибнуть в меру сил, да Фридрих не оставил мне их конкретного перечня. Фридрих даже не намекнул, как отличить неудачников ото всех, имеющих сострадание мочить их напропалую. Возможно, там бы числился как неудачник и герр Schicklgruber. Отчасти я сам полный неудачник. Отчасти я успешен и состоялся. В чем-то я силен, в чем-то слаб. Отчасти знаю, отчасти верую. И достаточно. К дьяволу эту любовную позу Фридриха. Обнаружил я в «Антихристе» и хорошее: «Что хорошо? Все, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, саму власть». Фридрих сочинил мне эту книжку в 1888 г. Творческая деятельность Фридриха оборвалась в начале 1889 г. по причине душевной болезни, состоявшей в неадекватном и беспорядочном поведении, мании величия и реальной утрате способности к умственному труду. Имею гипотезу, что «Антихриста» Фридрих написал мне, уже утративши способность умственного труда и по причине душевной болезни. Но это пустяки. Частное отступление. Подобно как Фридрих в роковом своем «Антихристе» отступил от правила: «я остерегаюсь высказывать, что думаю о немцах», искренне обгадив наследие Канта. Фридрих мне объяснил это тем, что заела его просьба Канта к человечеству думать, чувствовать и работать без удовольствия и необходимости. Это ли не признак идиотизма? «Кант… роковой паук немецкой философии… сделался идиотом», - предостерег меня Фридрих в «Антихристе». Когда меня Фридрих предостерег, возможно, он сам уже сделался идиотом. Такую гипотезу относительно своего рассудка Фридрих позволяет мне вынести, имея в виду его собственные разумные афоризмы: «кровь - самый худший свидетель истины; кровью отравляют самое чистое учение до степени безумия и ненависти сердец» и «добродетель опровергается, если спрашивать, „зачем?“…». Первый афоризм примиряет меня с его нападками на неудачников и слабых, второй с его наездом на умницу Эммануила Канта. Но ничто не примирит меня с памфлетом «Человек греха Антихрист» Чарльза Теза Рассела. Собирательный образок Антихриста, в лице Папской католической церкви, более напоминает эффектный политический фокус, нежели богословское исследование. От него за океан разит тщеславием раскольника. Их звериные святейшества папы Христа собой подменили. Титулы все присвоили. Просто мы их не видим по причине устройства людского зрения.
А так это зверь, которого зверства звериные вот они: все перед вами. За каких-то пятьсот годков инквизиция Антихриста целых полмиллиона христиан уходила. Куда там Османскому геноциду. Подумаешь, каких-то жалких полтора миллиона армян вырезали за целых тридцать лет. Основное же, Антихрист Рассела уже воцарившийся снимает проблему Антихриста грядущего. Дескать, расслабьтесь, господа. Делайте ваши ставки. Размножайтесь. Качайте кровь Земли. Мессия с нами. Пришел, как не уходил. Просто мы его не видим по причине устройства людского зрения. Но он работает. Здесь я не опасаюсь тронуть религиозные чувства атеистов. Не опасаюсь задеть веру свидетелей Иеговы. Подлинную веру вообще задеть невозможно. Веру мучеников не задели копья и гвозди, пронзавшие их тела. А то, что слово ранит больнее, утверждают разве ханжи.
В них еще гвозди не забивали. Невозможно оскорбить или задеть словесно мусульманскую веру. Только тупые невежды, каковых среди мусульман пруд пруди, могут отрицать факт того, что Антихриста именем Даджаль сокрушит пророк Иса, сошедший с небес. А пророк Иса в Исламе никто иной как Иисус. Но утверждение, что Иисус Христос потом объединит мир под единой властью на основе религии Ислам, согласитесь, немного странно звучит. Для пущей субъективности я рассмотрел Антихриста и в свете православных оценок. Две оценки показались мне актуальными. «Отступление попущено Богом: не покусись остановить его немощной рукою твоею. Устранись, охранись от него сам: и этого с тебя достаточно. Ознакомься с духом времени, изучи его, чтоб по возможности избегнуть влияния его». «О кончине мира» епископ Игнатий Брянчанинов. Для себя наличие коллективного разума полагаю доказанным. Наличие коллективной души опровергнуто и без меня. Отсюда я вывожу: Антихристу после тотальной узурпации власти должно будет противостоять каждому в одиночку, найдя опору в душе своей и надежде на второе пришествие Спасителя. Аминь. Вторая оценка больше касалась совокупности богословских толкований книги «Откровение», где кончина мира и приход Антихриста могут рассматриваться как текст, в целом, бесспорный. «Откровение Иоанна Богослова нельзя понимать, как единую цепь предсказаний в повествовательной или хронологической последовательности». «Об Откровении Иоанна Богослова» архиепископ Виктор Пивоваров. Отсюда я вывожу: нечего толковать про Антихриста, и ему сопутствующие беды, пока такие не наступят. Книгу же апостола «Откровение» трактовать следует исключительно в элементарной последовательности: не суйся наперед батьки в пекло. Поскольку антихристов, имя которым легион, еще мудрецы узрят более, чем узрели до них за двадцать веков, и тоже все мудрецы. А пока что мне предстояло в одиночку противостоять Семечкину и его пьяным агрессивным бездельникам. Я услышал, как ударила металлическая дверь, и в застенок, топая, ввалилась шумная ватага инквизиторов.
Наверное, Семечкин поднял свою длань. Оттого, что наступила тишина.
- Враг, - произнес внушительно Семечкин. - Порождение. Левит, разрушивший веси каббалою. Черный книжник, напустивший воды в океан. Анафема. Отлучаю его от себя. Устраняюсь и передаю оболочку его священному суду провидения.
Наверное, Семечкин опустил свою длань. Оттого, что ватага, матерясь, осыпала мой образ мягким и зловонным картофелем. Но это не помешало мне ответить.
- Ты вроде бы у нас просвещенный, Коля Семечкин. Картину Иштвана Сабо в оригинале видел. Если помнишь, кивни.
Кто-то засмеялся. Кто-то отрыгнул. Это не помешало мне закончить с ответом.
- Помнишь ли ты, Коля, «Апологию» римского сатирика? Уверен. Помнишь. Тогда отчего бы левиту, способному на такие разрушения, не подтереть вашу кислую бражку?
- Господь оберегает церковь истины.
- Ты о чем? О грязном заблеванном вагоне, или о Вселенской апостольской церкви Иисуса Христа?
Коля подошел ко мне, снял рогожный куль и плюнул в мой образ.
- Вот доказательство! - возопил Николай.
Он предъявил ватаге своих прокаженных инквизиторов какую-то книжку в мягком черном переплете. Коля всегда ворох книг в холщовой сумке таскал. На польском языке, в основном. Лепрозорий за спиной Семечкина бодро покрыл мой образ грязными выражениями. Пока меня материли, я осмотрелся. Я был привязан к доскам какой-то секции с гнилыми овощами. Цементный пол был убран битой пивною посудой и раздавленными картофелинами. В углу хранились древние испражнения. Никелированный, автоматизированный немецкий пивной завод, среди которого сохранилось такое подсобное помещение, можно считать уже русским. Не однажды обвинял ты меня в русофобии, уважаемый читатель. Особенно из той седеющей группы, что спокойно взирала на православные чертоги, где устраивали танцы, хранили зерно и запускали полиграфические станки высокой печати низкой литературы. Когда-то году в 1981-м я по случаю наведался в церковь подмосковного райцентра Новый Иерусалим, где шустрые маляры белили фрески с ликами Богородицы, Иисуса, архангелов и заступников.
- Зачем вы фрески замазываете известью? - спросил я маляров.
- Как же! - отозвался с качелей более общительный работник из бригады русских мазил (не узбекских, не азербайджанских, не туркменских и не вьетнамских). - Или не слышал? Эх ты, чурка! Москва, она ж белокаменная!
Чревоугодник дождался, когда иссякнет поток частных матерных определений по моему адресу, и зачитал вслух почему-то из той же «польской» книжки обвинительное заключение.
- Архангел Гавриил испепелит тебя, жалкий фарисей. И скатает он из праха твоего черный снежок, и забросит в преисподнюю адскому вратарю. Ты сгоришь ночью. Медленно.
Почему-то меня не испугал ни его приговор, ни одобрительные вопли пьяного сборища хлыстов. Усмешка покойного альбиноса кидала меня в дрожь, но Коля Семечкин попросту не способен был меня напугать.
- Ты очень грязный Коля. Воняешь как раздавленный пес. Тебе бы в баню. Помылся бы, сменил бы платье. Ты сам что, запах мочи не чувствуешь? Ахинею порешь. Безобразничаешь. Ей Богу, срам. Трусы-то можно сменить?
Коля, зашедши спереди, ухватил меня костяшками пальцев за нос, и дернул весьма чувствительно.
- За ничтожество меня держишь? - спросил он так, чтобы остальные не слышали.
- Я вообще тебя не держу. Проваливай хоть сейчас. Тебя жена дома ждет. Ты послушай, Коля. Еще до наступления тьмы братья славяне вырежут вас, как зверушек из малахита. К вечеру, Семечкин, они вспомнят про пивной заводик. Не славяне, так Дмитрий Кондратьевич. Тебе известно, что он с Матвеевым вместе Грозный брал? Матвеева он тебе не простит.
- Моя жена Христова церковь.
Коля смазал тыльной стороною ладони, точно дворником, испарину с лобовой своей части. Не удержавшись, к нам добавился граф Болконский.
- Дай молвить, наставник - сказал Болконский, сняв тюбетейку. - Отсечем язык Антихристу, привяжем вместо грузила пару бочек немецкого, и в пучину.
Я еще прежде заметил, что обращаясь к Николаю, граф тюбетейку снимал неясно зачем. Поскольку надевал ее обратно, когда Коля обращался к нему.
- Мы скорей тебя вместо грузила привяжем, - осадил его Семечкин. - За пару бочек пива мы двоих как ты, привяжем.
Надев тюбетейку, Болконский выслушал отповедь, и снял тюбетейку.
- Дай молвить, наставник, - сказал граф. - Отсечем язык Антихристу, лобстера заклеймим тремя шестерками, потом на Слободской остров. Слободские виноватого ищут. Пора найти.
Предложение контрразведки показать народу мой звериный лик, Семечкин встретил еще более враждебно.
- Ты очень глупец, Болконский. Кого ты зришь здесь, Болконский?
- Антихриста.
- Глупец. Трижды. Когда мы лоб ему заклеймим шестерками, ты узришь Антихриста. И слободские узрят. И повалят за ним, словно дети за дудочкой. Теперь их только чудо может спасти. И, заметь, им до фонаря, от кого это чудо явится. От Молоха, Иеговы, или само по себе. Ты чудо им хочешь предложить, Болконский?
Граф, почтительно склонивши голову в тюбетейке, молча, отступился.
- Но козел отпущения народу не помешает, - прозвучал из задних рядов знакомый голос Вики.
Рыл пятнадцать николаевских инквизиторов одобрительно зашумели. Конечно. Голубица, плоть истязающая. Награда почтальону за мое убиение. Трудно было сообразить.
- Ты права, Голубица, - похвалил ее Чревоугодник. - И мы этого козла осудим. Потом зажарим. Выпустим пар из публики, утомленной стихиями.
Милостивым жестом он пригласил Вику-Смерть в нашу компанию. Сложивши руки на возвышенностях, Гусева приблизилась к секции.
- Хорошо там, где вас нет, мадам Гусева-Кустарева, - сознался я от души.
- Взаимно, козел, - Голубица брезгливо стрельнула взглядом в мой детородный орган. - Все такой же маленький. И больше не стоит. Поэтому желчью исходишь?
Семечкин погладил Голубицу по волосам, заодно пустив толстую похотливую лапу свою в путешествие под юбку Виктории. Путешествие затягивалось. Наконец, Вика вздрогнула всем телом, издавши короткий стон, и отвернулась.
- Ты, Коля, глупцом товарища в тюбетейке окрестил, а сам как ребенок, - сказал я Семечкину. - Ты сколько лет Гусеву знаешь? Ее основной оргазм состоится, когда она к Словарю отвалит в объятия, а ваш курятник славяне вырежут.
Виктория фыркнула, никак не опровергнув мой довод, зато, показав глубокий вырез платья на спине, отмеченной родинками, на ходу махнула Болконскому.
- Проводи до катера, милый граф.
Болконский вслед за нею вымелся из подсобки. Семечкин внимательно посмотрел на меня исподлобья маленькими свинячьими глазками на заплывшем лице.
- А, по-моему, я умный, - сказал Чревоугодник. - Только запамятовал, кто в общине славянский подкидыш.
- Ты урод. Смотреть на тебя тошно.
- А, по-моему, я красивый. А, по-моему, я талантливый. И еще я очень добрый. Благодушный. Милостивый. Сострадательный. Очень. Если ты назовешь мне информатора, ты быстро вознесешься. До ночи обдумай мое предложение. Пойду. Общество жаждет пивка немецкого преломить. Благословлю напиток. Ты со мной? Шутка.
Коля хотел было уйти, да обратно ко мне полез гордиться.
- А Матвеева мы кремировали. Его здесь вроде как и не было. И тебя здесь не было. А на плотике Нерва мученик сгорит. Сам принесется в жертву для усмирения гнева Посейдонова.
Он махнул ватаге, мигом освободившей подсобное помещение, величественно последовал за нею, и вновь я остался наедине с моими догадками. Относительно приезда Гусевой на николаевский остров. Нечего ей здесь делать, кроме как обо мне позаботиться. Относительно Князя. Вика-Смерть женщина чувствительная, но из резона мести сюда б не потащилась. Значит, Князь жив. Заблаговременно штаб-машину оставил. Перебрался на химический комбинат. Подлинный Генрих Максимович, разумеется, дал знать о нашествии тромбов. Относительно живости Князя. Борис Александрович не просто свалил на комбинат, но свалил довершить начинание. Тогда следует ждать и третьего запуска установки, производящей красную ртуть. Третий запуск синтезатора «Кениг-Рей» прижмет атмосферу вплотную к массе сверхтяжелого вещества, и прикончит Казейник. Относительно свала. Какой-то вид частного транспорта у Князя на комбинате имеется. Вернее иного воздушный транспорт. Геликоптер. Или гидросамолет. Крыша любого из корпусов менее палубы авианосца. Взлетная полоса коротковата будет. Значит, не истребитель. Пусть геликоптер. А лаборант Максимович атмосферную лазейку рассчитал. И профессор Чистяков, разумеется. Беспочвенные догадки родились из обычая анализировать логически поступки мне известных женщин. Привычка вредная. Поступки натур, у каких эмоциональное начало управляет началом рациональным логическому анализу редко поддаются. Минздрав предупреждает о вреде курения. Я курю. Лишенный возможности курить, я задремал. Скрипнул засов. Я проснулся. В кладовую зашел Болконский с охапкой тряпья и литыми сапогами редактора Зайцева. Тряпье оказалось мундиром безумного почтальона.
- Раскольники пьяные в соску. Пора линять. Одевайтесь. Быстрей.
- Откуда у вас мундир?
- Анархисты ночью сбросили с тачки у понтонов. Митя дословно им велел передать, чтобы «мертвые сами хоронили своих мертвецов».
- Похоронили?
- Так оставили. Воронам на расклев.
- Каким воронам, Болконский?
- Фигуральным. Некому было Киреева погребать. Чревоугодник всем велел задние стенки на ковчег скорее ладить. Щели ветошью муровать, и дегтем замазывать. Ему архангелы свыше о грядущем потопе донесли.
Он размотал медный провод, оставивший на моих запястьях багровые рубцы.
Брюки пришлись мне впору. Китель, испачканный бурыми пятнами засохшей крови, я колебался примерять.
- Другой амуниции нет, - предупредил меня граф. - Вашу одежду сожгли в котельной как бесовскую. Кинули в печь за телом убитого.
Облачившись в китель, я застегнул орлиные пуговицы. Спустя уже минуту мы с Болконским очутились за пределами пивного заводика, и спустились к воде. На волнах покачивался товарный вагон с отверстиями для гребных досок. Вагон держался у берега на двух канатах, привязанных к сваям, зарытым в почву под разными углами. Тут же на берег была втянута надувная лодочка. Во внутреннем кармане лодочки я нашел пачку сигарет, газовую зажигалку и флягу с водкой. Рядом лежал на боку подвесной мотор. Лодочку мы спустили на воду, мотор на нее насадили. Я присел на упругий борт, хлебнул из горлышка и закурил. С какой целью Болконский взялся отвязывать вагон, мне было не ясно.
- Зачем? - спросил я контрразведчика.
- Топить лишние хлопоты. Проще взять на буксир.
- Зачем?
- Иначе, погоня.
- Оставьте, граф. Моторная лодка вдвое ходит быстрей. Да и сектантов из пивного завода из пушек не выбьешь. Ковчег их шанс на спасение, если остров затопит.
- Под вашу ответственность.
Контрразведчик бросил узлы и вернулся в лодочку. Я запустил мотор, сел за руль и направил быстроходное наше судно в море. Курс я взял напропалую. В пленке сплошного дождя ориентироваться мне было не на что. Болконский тоже выпил из фляги, закусив каким-то сухариком.
- Вы для чего меня спасли? - спросил я графа.
- Еще не спас. Правее берите, - ответил он. - Комбинат правее.
- Голубица распорядилась?
- Там нас ждут.
- Нас или меня?
- Вас, - нехотя, сознался граф. - Но это не относится. Мы пара. Благородное сословие. Белая кость. Мы друг друга держимся.
- Допустим, - я взял правее. - А графа-то, чай, для солидности присвоили, Болконский?
- У меня родословная, - буркнул контрразведчик.
- У всех родословная. Даже у собак родословная. Вы зачем язык отрезать мне хотели, Болконский?
- Ничего личного, - мой спаситель еще отхлебнул из фляги. - Когда пытка электричеством или еще иглу раскаленную под ноготь загоняют. Или суставы дробят. Вы дилетант. Могли бы выдать, что я ваш резидент.
- А вы мой резидент?
- Славянский. Профессия. Четыре года внедрялся. Вплотную к Чревоугоднику. Подрывную деятельность вел.
- Значит, еще и подрывник, - я закурил, удерживая одной рукой верное направление. - Покойный Марк Родионович, Царство ему Небесное, сказывали, будто вы школьный завхоз.
- Двадцать лет под легендой. Глубокая консервация. Даже магистр не знал о моем существовании. Пришлось раскрыться, когда ваша жизнь оказалась на волоске.
Теперь на законный отдых.
- Понимаю. А если бы Чревоугодник меня сразу казнил?
- Исключено. Николай исповедует противление насилию злом. Он бы вас горючкой велел окатить, привязал бы к шесту на плотике, затолкал бы его подальше от берега, и ждал бы, когда в него молния попадет.
Болконский перебросил мне флягу. Моя почтальонская форма уже вымокла, и я допил водку для согревания.
- Как же Семечкин с такими нравственными правилами убийцу ко мне послал?
- Киреев психопат. Религиозный фанатик. Он сам себя подослал. Наслушался проповедей Чревоугодника. А, Никола, Бог знает, что несет, порой, в пьяном угаре. Раскольники народ мирный. Стекла побьют и разойдутся. Жестокость в общине только на мне держалась. Это у меня профессиональное.
- Разумеется. Выпьем за это, - я выкинул пустую флягу за борт. - Для чего же ты язык мне хотел отрезать, сучий ты сын, коли разоблачение тебе никакой реальной опасностью не грозило? И кто бы меня пытал?
- Пытал бы я. Это профессиональное. А, сломайся вы, меня бы остракизму подвергли. Четыре года внедрения насмарку.
Мне вдруг захотелось челюсть ему сломать. Приступ ярости накатил. Но я сдержался. Слишком я много повидал насилия за последние дни, чтобы челюсти ломать. Сквозь пленку дождя пробился, наконец, и массивный корпус химического концерна. Больше слов я на Болконского не тратил. Это его встревожило. Болконскому хватило ума понять, что я на него разозлился. И разозлился всерьез. И возможны последствия. И надо срочно поддержать свой профессионализм. Свою изумительную ловкость, которая пригодится мне в будущем.
- Пока эти олухи пивом наливались, я закончил подготовку основной фазы возмездия, - поделился Болконский провернутой операцией. - В кармане вашего плаща записку оставил. «Сочтись за меня, Лаврентий». Скоро ваши бойцы нагрянут в пивной завод. Записку найдут в котельной обязательно.
Плащ рядом с печкой, где кости Матвеева. Тогда ваше предупреждение исполнится, господин епископ.
- Ты же сказал, что сожгли одежду мою. Соврал, что ли?
- Для дела. Если враг не сдается, его уничтожают.
Болконский был прав. Славяне, конечно, в пивной завод наведаются. Вьюн со штык-юнкером обшарят весь архипелаг в поисках меня. В архипелаге всего шестерка островов не затопленных осталась. С которого начнут, поди угадай. Если пивной остров хотя бы вторым в очереди окажется, тогда скверно. И хуже всего, что Вьюн в этой бойне примет участие. Она привязалась ко мне. Кто знает, на что она способна в отчаянии? Я заглушил мотор.
- Перо, бумага есть?
- Имею, - воспрянул резидент оттого, что я с ним опять заговорил. - Шариковая ручка. Но только синяя. Записная книжка, но со всеми контактами.
Я забрал у него ручку с маленькой книжицей в кожаном переплете, настрочил записку, вырвал ее, сложил и сунул под его тюбетейку. Книжицу выкинул за борт.
- Слушай меня внимательно, Болконский Сейчас ты поедешь обратно и очень быстро. Сделаешь все, чтобы опередить славян. Вернешься на Пивной остров и встретишь их на берегу. Там ты передашь мой приказ лично в руки сотнику Лаврентию. Если ты опоздаешь, вся твоя жизнь пойдет насмарку. Спрятаться тебе некуда.
Я прыгнул за борт, и резкими саженками поплыл к химическому корпусу. Сквозь шум дождя я слышал, как застучал мотор лодки. Морская температура была градусов 14, но сотню метров до возвышенности, на которой стоял комбинат, я рассчитывал продержаться. Я вспоминал, одолевая холодную дистанцию, Колю Семечкина. Того Семечкина. Двадцатилетней давности. Честного малого, разночинца и вольнодумца, поддержавшего мои отчаянные авантюры. Наивного борца с научным коммунизмом во всех его ипостасях, награжденного белым билетом от партии и правительства. Пылкого мечтателя, согласного скорее мыть ресторанную посуду в ЮАР, чем сделаться инженером-строителем вавилонской башни, рассыпавшейся в прах еще до наступления нашей старости. Хотя такого финала мы себе и помыслить не могли.
Правдоподобие хуже обмана. А чем хуже? Тем, что есть оно средство для достижения цели. А какой цели, если правда есть цель сама по себе? Будучи 18-ти лет от роду я посмел предположить, что правдоподобие есть средство для замещения правды низким вымыслом. Это случилось в Советской армии. В короткий период борьбы офицерства с дедовщиной. Тогда я узнал, чем борьба отличается от ее имитации. Это когда офицерство как бы кинуло дедовщину через бедро, и как бы нанесло ей сокрушительный удар локтем в горло. Довольные зрители аплодировали. Потом среди писсуаров дедовщина проделала все это со мной. Только без «как бы». И без аплодисментов. Ибо зрители уже по домам разошлись. Будучи 24-х лет от роду я посмел утвердиться в своем еще робком предположении. Это случилось в короткий период борьбы Коли Семечкина с ондатровыми шапками. Это когда Семечкин как бы ударил ондатровые шапки по яйцам и как бы сунул их шапками в очко. Зрители в моем лице аплодировали. Потом в психиатрической лечебнице кожзаменители бойко проделала все это с Колей. Только без «как бы». И без аплодисментов. Ибо зрители в моем лице декламировали отважные стихи из цикла «Штиль» интеллигентным еврейским девушкам. Зрителям аплодировали. Когда я осознал разницу между тем, что есть и что как бы есть, я решил покинуть мое Отечество. Мое Отечество тогда еще с заглавной буквы писалось. Или уже. После Федора Тютчева. Строфу Тютчева полагаю уместным напомнить во всем объеме: «И дым отечества нам сладок и приятен!», - так поэтически век прошлый говорит, а в наш - и сам талант все ищет в солнце пятен, и смрадным дымом он отечество коптит». Прошлый век, само собой, 18-тый. Державин с «Одой» государыне Екатерине номер 2, Ломоносов с его восторгами Петру номер 1. А смрадным дымом коптили отечество, само собой, Пушкин, Гоголь и Достоевский. Я тоже коптил его с пионерских лет. Но дыма тогда уж не было. Оставался «Дымок». Сигареты без фильтра. И вот я решился покинуть мое Отечество. Дым американских сигарет с фильтром был мне приятней. Коля Семечкин решил последовать. Или он решил покинуть, а я решил последовать. Но как мы у кожзаменителей оба уже состояли на учете, ондатровые шапки не пустили нас рыбаками на Дальний Восток. Дальний Восток был тогда самый Ближний Восток для пересечения границы. Способов пересечь у нас осталось два: короткий способ и длинный. То есть, угон самолета, или горное паломничество. Шансы обоих стремились к нулю. Коля спрятал способы за спину. Я ударил по руке, где скрывался длинный. Далее выбиралось место пересечения. Крым отпал. Переплыть Черное море смог бы только мой приятель армянского производства Игорь Нерсесян. Но даже он бы не смог. Переплывать армянину к туркам, все равно, что переплывать еврею к иранцам. Был Кавказ. Один. В вышине. Были Карпаты. Много. И много ниже. Мы выбрали Карпаты. Направление: граница близ Ужгорода. Пункт прибытия: Польша. Семечкин познакомился в Москве с кем-то из репортеров, знакомых с Анджеем Гвяздой, фигурой в движении «Солидарность». Кто-то из репортеров оставил адрес. Обещал помочь с устройством переброски через портовых рабочих из Гдыни в ФРГ. Запаслись. Поехали. Пошли. Девять суток через Карпатские горы. Девять бутылок «Старки» в рюкзаках. Воду пили из грязных речушек. Полукруг черного хлеба скис. Грибы на палочках жарили. Ягоды в рот собирали. Девять счастливое число. На девятые сутки нас с Колей спасли пограничники. Заметили с вертолета. Передали другим пограничникам. Другие передали нас кожзаменителям. Те, суки, разумеется, не поверили, что мы с Колей заблудились в горах, но поверили. Наша история была правдоподобна. Любые правдоподобные истории нравились как ондатровым шапкам, так и кожзаменителям. Но мы потерпели поражение. Мы воротились в Москву, и там остались приятелями. Через меня Семечкин завел знакомство с Викторией Гусевой и еще отрядом женщин, водившим со мною тогда приятельство. Отряд моих мужчин-приятелей Колю не принял. Непосредственная инфантильность и какое-то врожденное блаженство Семечкина вопреки его уму и здравости суждений обращала Колю в чужого. Он слишком хохотал на иронию, слишком огорчался пустякам, и слишком восторгался разными штуками. Тогда в чести был сдержанный скептицизм. Язвительность без мимики. Мое поколение интеллектуалов к середине 80-тых стало подлинными декадентами. Зеркалами, вольно или невольно отражавшими, упадок хозяйства в штанах социализма. Его импотенции. Модно было презирать Евтушенко с Рождественским, и цитировать Хармса, Бродского, Довлатова. В принципе, адекватная оценка литературы. Для нас уже не было авторитетов, кроме, собственно, текста. Для Коли Семечкина, разумеется, тоже. Но повторяю, восторженность его не вписывалась в распитие сухого вина. Ему более подходила компания, лакавшая портвейн. Мне за мою оригинальность без акцентов прощалось многое. Я мог пить в разных компаниях. Я одевался, как мне нравилось. Я жил неопрятно и без оглядок на все поветрия.
«Ты самый смелый пешеход в городе», - говаривал мне Боря Ардов, Царствие ему Небесное. Я сочинял забавные стихи, фаршированные метафорами яркими и точными. Я имел узкий круг поклонников, но подражателей не имел. Оппонентов сколько угодно. Среди наиболее верных моих поклонников был и Коля Семечкин.
Коля так же пил сухое вино и портвейн, так же одевался, как Бог на душу положит, но ему не прощали. Коля был неудачник даже более чем Schicklgruber. Фортуна избегала его, точно из принципа. В творчестве, в семье и в работе успех изменял Семечкину точно молодой гомосексуалист похотливому нищему долгожителю. Но у Коли был редкий дар, которого лишены были успешные конформисты. Он умел радоваться мелочам. Лишенный ярких достоинств и недостатков, он был среди прочего лишен и зависти. Это дало ему возможность наследовать крупнейшее духовное состояние. Как и Борис Александрович он легко усваивал языки. Он почти свободно читал на испанском, польском, чешском, и даже португальском.
Он переводил мне «Всемирную историю бесчестия» Хорхе Луиса Борхеса, невольно схлопотавшего в 76-м году чилийский орден, как решили ондатровые, от верного почитателем Аугусто Пиночета. За такую «поддержку антинародного» режима кожзаменители запретили Борхеса. Кнут Гамсун, открыто поддержавший Schicklgrubera и его норвежскую пешку Видкуна Квислинга, кожзаменителями был разрешен. Кстати, сын Гамсуна с благословения папеньки мужественно сражался в составе дивизии СС «Викинг» против Красной Армии. Такая избирательность шапок не парадокс. Это заурядная халатность. Любой халатности шапок я всегда симпатизировал. Как и писателю Гамсуну. А христианину Гамсуну Бог судья. Что еще о Коле сказать? Семечкин был убежденный атеист. И Семечкин был жертва.
Вика-Смерть, также рожденная под знаком Рыб, в прежней жизни говорила: «Мы рыбы. Наша сущность жертва». Думаю, зодиакальные секторы здесь не причем. Жертва сущность кого угодно. Стоик платит за принципы, циник за их отсутствие, 1,5 миллиона армян, перебитых турками за то, что они армяне, 69 пассажиров за ошибку швейцарского диспетчера, швейцарский диспетчер за то, что он ошибся, а Коля за то, что Семечкин. И это есть промысел Божий. Я не верю в мистику, параллельные миры, артефакты, черные дыры, кротовые норы, зодиакальную зависимость, и оторванную пуговицу от плаща в недрах моей квартиры. Я лишь допускаю их существование. В Иисуса я верю. И верю, что Иуда его предавший оказался из близкого окружения. И в то, что единственный способ творческого познания мира есть логика. И что логика есть во всем. Просто мы не знаем об этом. Пример. Коля Семечкин состоял на учете в психиатрическом диспансере города Одинцово. Как-то лечащий врач попросил его зайти. Вместо врача Колю встретили два кожзаменителя. Они сурово потребовали, чтобы Семечкин тотчас написал подробно о моих связях с империалистической прессой. Лучше бы с конкретными именами и фамилиями. Когда Коля отказался напрасно марать бумагу, два кожзаменителя сурово предупредили, что вынуждены отправить его на принудительное лечение. Они просили Семечкина завтра же быть с паспортом в их медицинский кабинет, где на него наденут смирительную рубаху и далее он отправится в дом скорби. В случае противления насилию злом (Коля забудет паспорт, или проспит часы приема, или скроется от правосудия), его объявят в розыск. Потом найдут и посадят в палату для буйных помешанных. Хочу заметить, что Коля не знал о моих связях с империалистами. Зато он знал о свирепости кожзаменителей. Он покинул диспансер, и сразу позвонил мне на конспиративную хату в Марьиной Роще, где я давно готовился перевернуть ондатровые шапки, прикончив антикварное политическое бюро. Коля очень нервничал. Мы встретились. В два-три логических приема я успокоил его. Итак. Кожзаменители почему-то не взяли с пациента подписку о конфиденциальности их содержательной беседы. Почему? Потому, что Коля, выйдя из диспансера, позвонит мне и подробно расскажет содержание беседы. Чтобы я знал, что они знают о моих связях с империалистами. Кожзаменители могли бы вызвать меня, и сами сообщить мне о моих связях. Но тогда я попросил бы их предъявить мне официальное обвинение. А предъявить мне официальное обвинение они могли только с доносом, под которым бы стояли имя, отчество и фамилия доносителя.
Серьезного информатора по таким пустякам как я кожзаменители открывать бы не стали. «Это непрофессионально», - как заметил бы граф Болконский. Далее. Семечкина кожзаменители могли сразу отправить в дом скорби. Откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? Катить с Лубянки в Одинцово еще раз? Вывод. Коля им не был нужен. Я тоже не был им нужен. Им нужно было только мое знание об их знании. Такой обмен знаниями насторожит меня и вынудит отказаться от дальнейших контактов с империалистами. Вынудит штурмовать Кремлевские стены самостоятельно. Брать почту, телеграф и тому подобное в одиночку. Коля успокоился. Логика. Чтобы он совсем успокоился, мой друг Митя Горбунов, уступил на неделю Семечкину свою конспиративную профессорскую квартиру на Большой Ордынке. Сам он тогда проживал с семьею на даче. А в шести комнатах Митиной квартиры было, где спрятаться. Через неделю Коля вернулся в Одинцово. Через день его вызвала в диспансер лечащий врач и сообщила, что ее отпуск закончился. То есть, сказала достаточно. Осталось внести ясность, уважаемый читатель, в мои связи с империалистами. Я не был диссидентом. Нет у меня прошлых заслуг перед нынешней демократией. Мое стихотворчество было аполитичным, и только. Мои декадентские стихи не публиковались исключительно потому, что были чужды ондатровым шапкам.
Таких как я в стране было миллионов 20. Но печататься я желал, как и прочие. И, как прочие, я желал, чтобы с моим творчеством ознакомился Иосиф Бродский, тогда уже проживавший в Нью-Йорке. Рукопись я передал молодой актрисе кино и жене профессора Берта Тодда, личности известной в узком кругу советских литературных эмигрантов. Рукопись я передал ей рано утром перед посадкой на самолет в аэропорту «Шереметево-2». Она улетала к супругу на ПМЖ, юная красавица, по-моему, узбечка. Издали я видел, как она прошла таможенный досмотр. Она улетела. И я никому не сказал, что отправил рукопись вражескому профессору, активно помогавшему с публикациями в буржуазных русскоязычных издательствах обреченным дарованиям. Признаюсь, я не рассчитывал на успех.
Так. Жест отчаяния. За день до отлета молодая актриса мимо прочего сообщила мне, что гостил у профессора именно в ту пору Евгений Евтушенко. И вот, когда кожзаменители дернули Семечкина, я, грешным делом, на Евтушенко подумал. Просто больше не на кого было грешить. Как я был наивен. Минуло семь лет. В журнале «Столица» публиковались главы из романа Эдуарда Лимонова «История его слуги». Герой романа сообщил мне, что именно американский профессор Берт Тодд был информатором и ЦРУ и, заодно, кожзаменителей.
На профессора я напрасно клеветать не желаю. Возможно, он был «как бы» информатором. Возможно, в торговле за большие таланты он чем-то был вынужден жертвовать. Мелочью вроде меня. А 5-тый отдел кожзаменителей «как бы» работал с безобидными идеологическими диверсантами. Имитировал борьбу. К середине 80-х в моем отечестве сохранялось только правдоподобие борьбы. Уже и на Лубянке наказывали только самых радикальных борцов за права свободных личностей. Уже и сами сотрудники 5-го отдела в буржуазных джинсах гуляли по выходным. Литературное инакомыслие в худших случаях наказывалось остракизмом. Гениальных предателей советской родины гнали в империалистический ад. Одно это уже многих гениев соблазняло уходить в предатели. Но я уже осознал своим отечеством синтаксис Гоголя и Пушкина.
Иосиф Бродский уже на вручении динамитной премии за литературу произнес речь во славу русского языка и с благодарностью ему за доставленную радость творчества. С Николаем Семечкиным к тому времени мы виделись редко и вопреки законам физики движения тел. Мы с Колей, рожденные 8-го марта, были пресноводными рыбами. Но разных видов. Оба, наделенные ангелами рыбного созвездия мнительностью, ленью и, творческой жилкой, по-разному использовали мы дары свои. Я плыл вверх по течению. То есть, оставался на месте. Надобно иметь серьезный талант, или одержимость, или особую карму, чтобы двигаться вверх по течению. Надо создать внутри основного русла, по коему река жизни стремится только вниз, личное течение. Как Набоков. Или Рахманинов. Или Тарковский. Я брал упорством. Бешеным вращением хвоста. Так я оставался на месте. А лень помогала мне завоевывать женщин, заводить друзей и зарабатывать легкие деньги. Лень и любопытство. Женщины и друзья завоевывались искренним желанием вникать в их проблемы. Деньги пошли, когда я обучился все делать быстро и качественно. Быстро, чтобы меньше работать. Качественно, чтобы не переделывать работу. Семечкин поплыл вниз по течению, высматривая тихий затон. Лужу с узким горлом, куда можно было скользнуть и затаиться. В затоне он мог вообще ни черта не делать. И Коля этот маневр выполнил блестяще. Но, оставаясь на месте, я находился внутри течения.
Я видел, как все вокруг менялось. Именно как это все менялось. Я оставался каждый раз в свежей воде, обогащенной кислородом. И я дышал полными жабрами. Семечкин едва дышал. Застоялые теплые воды лужи позволяли ему шевельнуть плавниками или хвостом, но не более. Коля варился в собственном соку. Его застой оказался долговечнее застоя эпохи. Благодаря любопытству и лени, Семечкин выжил. Ему лень было нервничать, отвечать на оскорбления и следить за собой. Из продуктов Коля ел всякую гадость по грошовой цене. Пил, чем угощали. А духовное питание доставалась ему бесплатно. Плодами чужого творчества он умудрялся приторговывать, и так он жил в своей тухлой заводи, пока не нагрянула дорогая его юношеским идеалам демократия капиталистов.
Но демократия обошлась Коле слишком дорого. Коррумпированная, жадная, преступная демократия ондатровых шапок и кожзаменителей не желала делить с Колей Семечкиным даже ваучеры. Кожзаменители и ондатровые шапки опять всех надули. Не способные что-то создать, кроме того же правдоподобия. Они имитировали борьбу на политическом татами, разделив под ковриком боевых искусств западного производства все жирные куски. Они имитировали раздачу земли крестьянам, хлеба рабочим и мира солдатам. Все это дело обслуживала имитация свободной прессы и прочих средств информации. В такой среде легко народилась имитация культуры: муляжи книг, песен и живописи. Медный Петр ваятеля Церетели, много дороже и крупнее медного Петра ваятеля Фальконе украсил правдоподобную Москву, будто коровьи рога охотничий домик. Вроде бы лицензию кто-то выдал на отстрел, вроде бы кого-то завалили сообща и вроде бы даже трофей. Только и дамские взгляды от него почему-то все отводятся. Странно. Росту в медном Петре ваятеля Церетели 98 метров. А, сказывают, бабам нравятся высокие мужики. Но 98 метров цветного металла сущий пустяк. Что главное, ондатровые шапки и кожзаменители разрешили Богу из эмиграции воротиться. Типа, как Солженицыну. Чтоб он воровать и пьянствовать всех разучил. И Россию благоустроил. Но Христос не изгнанник. Христос Царь Небесный. Его только в сердце можно вернуть. Ибо сказал он в Нагорной проповеди: «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Божие» А земное царство без царя в голове даже Солженицын обустроить не мог. Ибо царство правдоподобия обустроить могут разве кожзаменители, да ондатровые шапки. Но как выше было помечено, ничего у них не получилось. Дом их разделился в себе. Эффективного мелкого собственника раздавила крыша. Обещанный средний класс задохнулся под бременем нищеты. Да и мозги за бугор утекли. «Если текут, это не мозги, а дерьмо», - саркастически отозвались гордые нищие патриоты, среди каких оказался и друг мой Саня Папинако, даже не вспомнивши, что цитируют они персону, чья теоретическая деятельность вся почти случилась именно за границей. За 14 благополучных лет жизни в Лондоне, Париже, Цюрихе и Берлине, где в основном и сочинил он свое коллективное лжеучение. В России все проверялось на практике и на немецкие пфенниги сим первоисточником за гораздо меньший отрезок. И вот странно как-то завелось еще с династии Романовых-Гогенцоллернов, что любят россияне друг другу наделать гадостей именно за немецкие пфенниги. А все то, что утекало из отчизны, когда не могло прокормиться редкими своими талантами, как раз это были мозги. Уверяю тебя, читатель. Кое-кого из мозгов я лично знал. Вместе с мозгами утек и Семечкин. Как зубы на полку положил, так и принял мужское решение. Дал открытую телеграмму на имя съезда чьих-то депутатов о добровольном отказе от российского гражданства. Ондатровые шапки уже перекроили себя в суконные добротные кепки, кожзаменители с радостью заменились натуральной кожей испанской выделки. И Семечкину никто уже не препятствовал делать глупости. Семечкин с чистым паспортом гражданина Вселенной назанимал иностранной валюты, и выбрал себе с пятнадцатью долларами в кармане постоянное место жительства Сейшельские острова. Где без сотни тысяч долларов США в банке ты, уважаемый читатель, даже разрешения на посадку кокосовой пальмы не получишь. Самолет с будущим сейшельцем Колей Семечкиным посадили в аэропорту города Виктории, но из самолета его не выпустили. Свою Викторию отпраздновать Коле не довелось, а довелось ему притечь обратно в отечество с маленькой буквы на положении иммигранта. Без права работы и прописки. В каком-то смысле можно сказать, Семечкин последним утек и первым притек. За ним потянулись другие, более благоразумные мозги, сохранившие подданство. У них, у большинства, так же не сладилась жизнь за бугром. Переставши здесь, и на чужих просторах они шибко не заработали. Теснота. Мелочевка. Поля деятельности за бугром подходящего не отыскалось. И многие вернулись с поля, перефразируя классика. И любезный режиссер Володя Мирзоев. И замечательный художник Володя Гагурин. Хазанов, которому не над чем уже по большому счету смеяться, только рыдать, подъехал. Как-то стали тихонько Россию благоустраивать фрагментами. Искусство стали возвращать эпизодически. Вкус. Чувство подлинника. Стиль. Избирательное зрение. В искусстве без такого избирательного зрения хаос. Поток сознания. Назвался грузом, грузи по теме. Иначе нанесешь массу лишнего, мой милый.
Как Атлантический прилив. Кому потом охота бродить по колено в спутанных водорослях, искать круглый камешек? «Фильтруй базар», - сказал мне как-то новый русский мыслитель. Очень, заметьте, точная рекомендация. Ни в чем не уступит максимам старого французского мыслителя Ларошфуко. По теме.
Коля совсем потерял себя, исчез, и нашелся мною на поприще совершенно чуждом ему. Зато, опять в застойных водах, где по-нашему с ним обоюдному мнению две духовные единицы уже не компания, а толпа. По моему обоюдному мнению коптить в Казейнике отечество смрадным дымом и Семечкину не стоило бы. Здесь не то, что отечество. Здесь рыбу коптить становилось опасно. И очень я надеялся, что Болконский опередит штык-юнкера. И товарный вагон каким-то манером унесет еще Семечкина от правдоподобия духовной жизни. Добавить нечего. Кроме, как перечислить умные слова Николая Александровича Бердяева со счета Льва Николаевича Толстова на счет Коли Чревоугодника: «Христианином он не сделался, и лишь злоупотреблял словом христианство. Евангелие для него было одним из учений, подтверждающим его собственное учение».
Меркурий покровитель торговли, божество хитрости и обмана. Меркурий другое официальное название ртути. Элемента периодической таблицы под номером 80. Сплав этих Меркуриев, насколько я помню, в 90-е годы наделал шума. Лавина разоблачительных публикаций в прессе и на телевидении, казалось, навсегда погребла под собою красный меркурий. В основном ученые мужи сходились: да, оружие теоретически страшное. Рядом с ним атомная бомба детская шутиха. В мелочах тоже сходились: да, его не существует. В 90-е году существовало многое из того, чего нет на практике, но есть в теории. И вот я стоял на металлической рифленой площадке склада готовой продукции. Просторного холодильника.
Я стоял, опираясь на поручни ограждения и наблюдая, как снуют внизу между ящиков кладовщики в униформе: красных теплый комбинезонах с маркировкой «Frankonia», белыми буквами вдоль рукавов и шерстяных красных масках, под капюшонами прятавших лица от холода. Я сам был в именно таком комбинезоне с маской, как и стоявший подле Борис Александрович. И даже сквозь трикотажную маску я чувствовал мороз, точно шустрый татуировщик обрабатывающий мою кожу иголками. Температура в холодильнике держалась ниже 40-ка по Цельсию.
Мне, разумеется, после стометровки в холодной воде было стать ни привыкать. Хоть меня уже и растерли спиртом, и бренди напоили, и в сауне я свое отсидел. Униформисты отработанно точно станки заворачивали керамическую дичь в полимерную упаковку с пупырышками и передавали другим униформистам,
Другие шпиговали птицами стальные ящики с каким-то сыпучим прозрачным наполнителем. Верее всего, это был колотый лед. Птицы Дарьи Шагаловой заползали в холодильник из ниши соседнего помещения по резиновой конвейерной полосе. Уже закрытые и готовые к отгрузке ящики штабелями стояли вдоль стены. Я не считал их. Какой смысл?
- Ртуть вещество токсичное, - заметил я Князю.
- Красный Меркурий, - поправил меня Борис Александрович. - Много токсичнее ртути.
- Насколько?
- Как 10 в 12 степени. Пока спит.
- А когда проснется?
- Тебя точное время интересует?
- Меня примерный результат интересует.
- Цепная реакция. Трудно предсказать. От многих факторов зависит. От розы ветров, от плотности населения, от ландшафта. Но я рассчитываю на хорошие показатели.
- Химическая?
- Что?
- Цепная реакция химическая или ядерная?
- Обе.
- Как мило. Ты хочешь все население угробить?
- Только давай без сантиментов. Кое-кто выживет. Но бабы рожать перестанут. Обещаю. Да ты и сам убедился.
- А если кто из погрузчиков споткнется, и птичку выронит? Керамика тара хрупкая. Или, допустим, в процессе транспортировки воздушная какая-нибудь яма? Твое сверхтяжелое ртутное вещество легко пробьет у какого-нибудь пересмешника брюхо. Обидно станет.
- Не станет, умница, - Князь глянул на термометр, один только украшавший матовую стену холодильника рядом с площадкой. - Все схвачено. Чистяков у меня гений. Заварил особый металлокерамический состав. Прочная муть. И сверхпроводник заодно. Каждая тварь тонким слоем равномерно покрыта.
- Это еще зачем?
- Двух тараканов убили. Про эффект Мейсона слышал?
- Еще бы. Радиоточку включу с утра, а там уже про эффект Мейсона травят.
- Знаешь хотя бы о том, что гроб Магомета без поддержки в воздухе висел?
- Рассказывал Крамаров, Царство ему небесное. Мол, «проезжаю мимо кладбища, а над могилами гроб с покойничком летает. И тишина».
- Дремучий ты, - спустился до моего невежества Борис Александрович. - Сфера заряда внутри упаковки подобна магниту, окруженному равномерно магнитным полем обратной полярности такой же массы. И как ты птицу не швыряй, сфера всегда будет в центр полости выталкиваться. А вот и наш профессор Чистяков.
На площадку, затворив за собою массивную дверь, вышел мужчина средних лет и среднего роста с умными и веселыми серыми глазами одетый в униформу без каких-либо знаков отличия, вроде погон с лычками, или каких-либо аксельбантов.
- Это мой товарищ, профессор, - Князь кивнул на меня. - Оставляю на ваше попечение.
Массивная дверь снова отворилась и затворилась, выпустив Князя вон.
- Ну-с, - прозвучал добродушно Чистяков. - Любопытствуете, молодой человек?
- Я хорошо сохранился.
- Верно, верно, - профессор под маской забулькал. - Календарь люди придумали, чтобы юбилеи праздновать. Четвертак, полтинник и так далее. А времени-то и нет у них. Его и вовсе нет. Есть движение тел по орбите и естественный износ органических деталей. Глупо дни рождения подсчитывать. День рождения однажды случается.
Словоохотливый профессор сразу начал меня раздражать. У меня осталось очень мало несуществующего времени на последнюю попытку что-то испортить. Еще меньше, чтобы использовать шанс и вынуть из Чистякова максимально информации. И максимально ее использовать.
- Как и день смерти, профессор.
- Верно, верно.
- День смерти вы с Борисом Александровичем, кажется, общий для всех решили устроить. Ну-с, что скажете, профессор? Сердца тоже нет? Есть мускульный мешок для разгона плазмы по кровеносной системе?
- Я не разрушаю, - обиделся по голосу Чистяков. - Я создаю. Я специалист по неорганической химии. И, если желаете, да. Я горжусь моим детищем. Где другие упали, я воспарил. Я создал формулу синтеза. RM20/20. Не какого-то оксида, который образуется при нагревании до 300 градусов, а распадается после 340-ка. Я создал абсолютно устойчивый при минусовых температурах сверхтяжелый элемент, о каком только могли грезить липовые академики.
- Оппенгеймер тоже, наверное, гордился на испытаниях первой атомной бомбы в Неваде. Смею думать, когда бомбу на Хиросиму сбросили, у него это чувство прошло.
- Думайте, что хотите, - отвернувшись, буркнул Чистяков.
Я погасил эмоциональную вспышку. Я дунул на нее, точно на свечной огарок, сказав себе: «Отставить неврастению. Отставить эмоции. «Нет» эмоциям, «да» славному доброму входу в положение гордых неорганических специалистов. Пинать неорганическое вещество, все равно, что камни пинать. Бесполезно и больно».
- Извините, профессор. Погорячился. Я художник. Точнее, график. У меня больное воображение. Все в черно-белых тонах. Нюансов не вижу.
Но я видел, что Чистяков совсем обиделся. Задел я его за что-то неорганическое.
Может, зря с Оппенгеймером сравнил. Может, он Оппенгеймера за блоху держал в научном смысле.
- График, - сухо сказал сквозь маску профессор. - У меня тоже график. А у вас, надеюсь, все ко мне.
- Почти. Какой мощности взрыв создает ядерная цепная реакция RM20/20?
- При той же массе, относительно ружейного плутония, в сто раз мощнее. Теперь все?
- Почти. Ваш ученик Максимович участвует?
- Он создал ускоритель синтеза «Кениг-рей». Вы закончили?
- Почти. Это у вас галлюцинация, Чистяков, что вы парите. Вы слышали про эффект парения на большой высоте без парашюта?
Я вышел в коридор. Допускаю, что профессор мне мог достойно ответить. Но достойные ответы неорганической материи меня как-то слабо интересуют. Шагая по коридору, я свернул за угол, и наскочил на Словаря с прижатой к груди кипой пластиковых файлов. Файлы разлетелись, скользя по гладкой поверхности линолеума. Я помог Словарю их собрать и вернуть на прежнее место.
- Ты здесь как попал? - удивление Словаря было искренним, чего не скажешь о гримасе нечаянной радости.
- Кая я сюда попал, - отозвался я с ударением на «сюда». - Ты не поверишь.
- А в Ордене как?
- Ты не поверишь.
- А как вообще?
- Что бы я тебе не ответил, ты не поверишь. Давай, лучше, я тебя спрошу о чем-нибудь. Что бы ты ни ответил, я поверю.
- Проблемы, старик. Освобожусь, посидим за кружкой.
Весь диалог наш проходил за сбором пластиковых файлов. Мы ползали на коленях. Что перемещалось выше, мы не видели. И предложение Виктории Гусевой нас обоих застигло врасплох.
- Меня спроси.
- Туалет здесь есть?
- Идем.
Не оборачиваясь, она пошла по коридору. Я нагнал Викторию, когда она сворачивала за угол, ведущий в следующий коридор.
- Выбраться можно отсюда?
- Куда бы ты хотел?
- Пока не знаю, куда можно.
- Сюда.
Она остановилась у двери с пластиковым опрокинутым треугольником и кружком на верхней грани. Здесь мы расстались. Давно я не бывал в таком опрятном туалете. Круглый белый кафель на полу, чистый как в операционной. Жидкое мыло в плоских флаконах на всякой раковине. Бумажные отрывные полотенца в блестящей улитке на стене. Писсуары. Белые прямоугольные керамические писсуары с дырочками для опорожнения, и тоже отменно чистые. За открытой дверцей кабины меня ждал унитаз. Чистейший белый унитаз со стальной кнопкой на сливном бачке. Рядом ждала бумага. Настоящая голубая, отменно мягкая туалетная бумага в блестящей улитке. «Здесь жить можно», - признался я себе впервой, как угодил в Казейник. В одну из двух кабин уже кто-то въехал.
Я поселился на свободном унитазе, достал из презентованной Борисом Александровичем плоской жестянки цвета кофе с молоком тонкую сигару и, чиркнув спичкой, хотел ее раскурить, когда мужской голос из-за перегородки поделился со мной своими трудностями.
- Думал, напрасно сижу. Ничего не выйдет.
- Выходит? - спросил я участливо.
- Вы же здесь. Вероятность вашего появления была восемьдесят к двадцати.
- Отчего же?
- Двадцать процентов на то, что вы покинете рефрижератор без желания опростаться. Еще шестьдесят, поскольку в корпусе еще три мужских остановки.
Спичка обожгла мои пальцы, и с шипением я уронил ее на кафель. Я почти сразу идентифицировал этот голос по диктофонной записи Щукина. У меня приличная слуховая память.
- Откуда вы меня знаете, Максимович?
- Просто Генрих. Вы личность известная. Нашумели. Господин Ростов профессора предупредил о вашем посещении рефрижератора. А я подслушал.
- Правда, что это вы «Кениг-рей» смонтировали?
- Безусловно.
- Тогда вы для меня Максимович. Просто Максимович.
- Не следует вам производить опрометчивых выводов, бургомистр. Вы уже их уже достаточно произвели. К тому же я очко отсидел. Полтора часа изрядный срок.
Предлагаю глаза в глаза продолжить.
- Согласен. Выходим по счету три.
- Раз, - отозвался Максимович.
- Два.
Я натянул спущенный комбинезон, и закрыл его на молнию. Мы одновременно вышли из кабин и рассмеялись. Присели на подоконник у стекла, залитого дождем с обратной стороны. Я раскурил сигару и протянул открытую жестянку Генриху.
- Откуда известно, что я бургомистр?
- Не курю. Спасибо. Хомяков тоскует в столовой. Бесплатное пиво глушит с редактором. С Евгением, как его…
- Понятно.
- Эвакуации ждут, - Максимович выставил из кармана две мелкие со скотчем бутылочки из тех, какими гостиничные бары сервируются.
- А вы не ждете?
Генрих свинтил с одной бутылочки пробку и без тостов опорожнил ее.
- Нет, - сказал эколог. - Я прямо сейчас валить собрался.
- Далеко?
- Минут пятнадцать на катере. К Зюйдготам. Они на списанном АН-124 летают. Это, где заброшенная взлетная полоса. Четвертая часть суши над уровнем затопления. Здесь, Пивной завод, свалка и полоса. Пиво я терпеть не могу. Свалку жители облепили, кто выжил. Остается полоса. Жаль, катера нет.
- Мне ваша помощь нужна, просто Генрих. Здесь мы еще что-то можем, Генрих. Там ничего не сможем.
- Переверните, бургомистр. Здесь мы уже ничего не можем, а там еще сможем. И, напротив, мне ваша помощь нужна. Без вас бы я давно отсюда убрался.
- Что конкретно?
- У готов шикарный план. Мне Шевченко донес. Механик-водитель здешнего вертолета.
- Это меняет. Катер здесь есть. Я уверен.
- Я тоже. Здесь целая флотилия катеров на пристани.
- Следующим образом. Вы кусок брезента найдете?
- Любой величины.
- Хорошо. Потом спускайтесь на пристань. Ляжете в катер, накроетесь брезентом.
- В который?
- В тот, который понравится.
- А вы куда?
- А я на толчок с вашего позволения.
- Разумно.
Максимович пошел мыть руки. Я вернулся в мою кабину. Исправляя большую надобность, я слышал, как полилась и перестала вода из крана. По крайней мере, я докурил сигару и перевешал все «за» и все «против» Генриха. Против него было создание ускорителя «Кениг-рей». Но лаборант не отпирался от авторства. И это свидетельствовало в его пользу. И в целом толстый умный лаборант Максимович с волосами в ушах произвел на меня благоприятное впечатление. От Генриха разило паршивым одеколоном и внутренней свободой. И еще у него был какой-то план. Или у каких-то южных готов, какие прежде упоминались только зеленым активистом Крючковым. Вихрастый сварщик назвал их отбросами. Отбросами, признающими Ястреба. Иначе, Вику-Смерть. Намеренно или случайно привела меня Виктория аккуратно в туалет, где маялся Генрих? С формальной точки я сам ее попросил. И здесь вертелись три варианта. Первый. Вика понятия не имела, что меня Генрих в нужнике ожидает. Второй. Максимович стремился на свидание автономно, а Вика-Смерть знала об этом, и помогла нам встретиться из каких-то своих интересов. Третий. Вика и Максимович действовали сообща.
Первый вариант нейтральный. Если так, я подотрусь, тщательно помою руки и выйду в пустой коридор. Если Вика по-прежнему за дверью, оставались два. Либо Виктория с Генрихом противники, либо союзники. Первый из двух, или второй из трех абсолютно меня устраивал. И, кстати, был наиболее вероятен.
Поскольку Щукин по роду деятельности в людях, наверное, разбирался. И не стал бы в своем подвале от Александра Борисовича прятать мерзавца. И еще. Виктория активно участвовала в похищении Вьюна и обмене ее на лаборанта. Порядочный лаборант не простит этого даже соблазнительной куртизанке. И основное. Князь готовится к эвакуации. Князь желает, чтобы я с ним улетел. Словарю с Викторией куда желательней, чтобы я исчез. Причем, самовольно. Сгинул бы в Казейнике. Только Борис Александрович стоит между их желанием и мной. Генрих им тоже без надобности. Мало ли, как все дальше обернется?
Дело с похищением Вьюна уголовное. Вьюна с собой Князь точно брать не станет. Тогда Генрих последний живой свидетель. «Поможем Вике с пасьянсом, - решил я, выходя из кабины. «Хватит ей тасовать колоду вслепую», - решил я, протерев намыленные ладони под смешанной водой. «Пусть и Гусевой повезет, - решил я, оторвавши длинный язык блестящей улитки. «Сдадим ей крапленую карточку», - решил я, скомкав использованный язык, и поразив чистейшим трехочковым броском никелированную урну. Виктория Гусева ждала меня в коридоре.
- Давай ключ от катера, - не стал я и дальше ее томить.
- Бон вояж. Белый колибри на борту.
Усмехнувшись, Вика-Смерть бросила мне ключ на брелоке и сей момент слиняла.
На пристани я встретил осунувшегося Полозова. Лицо его было испачкано сажей. Спасательная его амуниция имела множественные ожоги и различной тяжести ранения. Глаза опустели.
- Где Матвеев? - спросил он отрывисто.
- Погиб, Дмитрий Кондратьевич. Защищая меня погиб.
Атеист Полозов перекрестился, прошептал что-то свое и вернулся ко мне.
- Где погиб?
- На пивном заводе.
Не хотелось мне говорить Полозову, как именно погиб его старый боевой друг, но Митя как будто уже догадывался.
- Где его тело?
- Хлысты кремировали.
- Сожгли, стало быть, Матвеева. Замести решили. Повезло тебе с побегом. Что куришь?
Я отдал ему жестяной портсигар. Митя, рассосавши над бензиновой своей зажигалкой крепкое табачное изделие, закашлялся.
- Это ничего, - сказал Митя. - Это нормально. Славяне твои первыми на заводике высадились. Я часа два как оттуда. Я уже после доплыл.
- И что?
Сердце мое заколотилось.
- Ничего. Покроили черепа сектантам, набили трупами вагон, и как ты сказал? Кремировали? Ну, так пусть и будет. Я взять велел твоих сотников. Теперь отпущу.
- Они что, не получили мой приказ?
Митя раздул уголек сигары.
- Какой приказ? Вы с Князем табачок попыхивали, виски потягивали. Что ты мог приказывать в аду кромешном? Я своих тридцать восемь потерял. Бабы ревут как на бойне скотина. Мужики, точно помешанные. Их из-под завалов тягаешь, они на тебя с топорами кидаются. Из обывателей четверть выжила. Из мертвых, кого тромбами не убило на месте, остальные в муках помирали. Переломы и проникающие мусорной шрапнелью, щепками, утварью. Многие там реально помешались. Сосредоточенно кишки свои стирают, как в прачечной, сидят. На войне такого не видал. Как там у твоего Богослова: «И живые позавидуют мертвым?». Пока ты виски дул с хозяином, Перец под завалом реально испекся. Прикинь? Общага строительная в огне, стены рушатся, Перец в самое пекло за каким-то мародером лезет. Тот визжит, в оконный проем угол с тряпьем каким-то выпихивает. Угол заклинило. В две секунды обоих не стало. Вдруг ливень как нож все отрезал. Тащи, кто живой, на шлюпки, скутеры, плоты, какие не размело. Штук десять на волне связанных болталось. Баграми за одежду волокли. Кого за кожу. Думать некуда. Людей уносило пачками. Кого успел насадить, того спас. Какой-то хлыщ из бывших зеленых с бредовой фамилией.
- Щекотливый?
- Он. Пока вы с хозяином в бане парились, душ восемь выдернул из воронки. Цельный плот закидал водохлебами. Самого закрутило. Такие люди, бургомистр. А у тебя по убийцам пьяным сердце прищемило.
Оскорбления, брошенные мне Дмитрием Кондратьевичем, я принял без лишних оправданий. Пересказывать, что мы с Матвеевым через коллектор ползли более трех часов, когда над нами гибли несчастные обыватели? Толковать, как меня, бессознательного, раздели и связали? Как осел и трус Болконский эвакуировал меня по личному распоряжению Князя персональной лодочкой? Митя был там, где безнадежные эгоисты спасали чужих людей. И, спасая, канули. И что мои оправдания? Копейка цена моим оправданиям. Мифический Харон больше брал в один конец.
- Так что? Болконский Лавру моего приказа не передал?
- Опять за свое, - Митя сплюнул, затянулся и снова закашлялся. - Какой еще, к свиньям, Болконский? Какой приказ? Прости. Спать охота.
Он обогнул меня и двинулся, цепляясь за перила, и каким-то углом, точно живот у него схватило, вверх по лестнице. Лестница, выложенная бетонными ступенями, прилагалась к покатому спуску от последнего к югу производственного корпуса.
Я нагнал его. Удержал за рукав.
- Где мои сотники?
- В собачьей клетке на свальном острове. Собак прибило вихрем. Клетку смяло так, что прутья в дугу. Но сидеть в ней возможно. Я же сказал: отпущу. Посплю и отпущу.
- Вьюн с Лаврентием?
- С Лаврентием. Отпусти рукав.
- А славяне что ж?
Митя раздавил каблуком на ступенях окурок сигарки.
- А что ж? Оседлали бывшее николаевское подворье. Празднуют сокрушение бесов. Пиво пьют на крови. Пускай пьют. Я им не прокурор. А уголовникам и зона дачный кооператив. И, случись, много ли намотается им за горсть извращенцев? Еще состояние аффекта подошьют.
- И Семечкина сожгли?
- И правильно сожгли.
«Дошутился Коля, - тоска и злость обдали меня с двух сторон точно раскаленные веники. - Пропал, упокой Господь его мятежную душу».
Я запомнил еще, зубы мои скрипнули так, что край пломбы сломался.
- Буду на списанном «Руслане». Вьюну передашь?
- Передам. Отпусти рукав.
- А Глухих? С Глухих что знаешь?
- Достал ты. На рейде татарин. Самогон в буксире гоняет. Лучше всех устроился.
Митя вырвал рукав и побрел дальше. В самом паршивом настроении вернулся я на причал, кляня себя, Чистякова, Князя и Максимовича с коим еще предстояло мне разобраться. Сейчас я вспоминаю вот что. Мне на том причале было как будто стыдно, что я живой. Это короткое чувство стыда. Как печаль на отпевании дальнего родственника. Сейчас я бы и не вспомнил о нем, если б не хроника событий. Иногда мемуары будят короткие, но сильные эмоции. Но следующие мысли захлестывают их, текущие заботы, надобность жить и действовать. Пусть мертвые своих мертвецов хоронят. Пусть живые своих мертвецов хоронят. Пусть только мертвые живых не хоронят. А такое повторяется сплошь, и рядом. И вот я на причале медленно шагал вдоль ряда моторных лодок, сосредоточившись на бортовых судовладельческих гербах. На Полозова я уже стал грешен в сердцах. Как понимать от него «пока ты виски дул с хозяином?». Разве, Князь мой хозяин? Борис Александрович Митин хозяин и благодетель. И, в частности, Полозов и способствовал начинанию кошмара, ввергнувшего Митю в пустоту и отчаяние.
А я? Разве я изначально рвался кого-то спасать за имением себя? Я сразу был случаен, как Митя сразу был спланирован в развертке событий и сразу мог отказаться от назначенной роли. Митя наемник. Профессиональный опытный солдат. А я убежденный и малоопытный пацифист. Но я грешил. Таки обиделся. Полозов не мог отказать человеку, вынувшему из-под крышки гроба единственную Полозова дочь. Как и я бы, наверное, не смог отказать. Но одно жертвовать собой и своими тоже наемниками, другое народом, кого защита оправдывает выбранную профессию. Я еще искал на бортах катеров маленькую птаху, а успел все для собственного удобства передумать. Мозг инструмент наших эмоций, уважаемый читатель. Исполнительный и послушный механизм. А, меж тем, взамен искомой птахи, я набрел на само название «BON VOYAGE!», исполненное на красном борту белым шрифтом «Calibri», известном разве полиграфистам и дизайнерам. Все же мы с Викторией учились в полиграфическом институте. И по ходу редакторства, вычитывали тьму разнокалиберных гранок. К моему откровенному поражению, увидел я на катерных задворках бесформенную груду брезента. Получалось, что из ряда катеров Максимович выбрал, который нужно. Я отвязал швартовочный линь, спрыгнул за штурвал, вставил ключ на брелоке в зажигательное отверстие и на малых оборотах двинулся в плавание. Ветер был встречный, дождь отчего-то грязный. Тумблером я запустил шустрые маятники со щеточками, но дело их было пропащее. Они только размазывали муть по лобовому стеклу.
- А как же вы, просто Герман, с катером угадали? - спросил я, перекосившись вправо и сбоку от стекла выглядывая в дожде белое туловище лайнера.
- Берите зюйд-вест, - ответил сзади Генрих. - Пять румбов. Пока не упремся, вслепую пойдем.
Сравнившись с компасом, я довернул колесо штурвала, и угодил под ливень. Сиденье рядом со мной опустилось под весом Генриха.
- Случай, - сказал Генрих. - Зеленая волна. Принцип Монте-Карло. Делайте крупные ставки, пока везет. Вы угадали туалетную комнату, я катер. Наш день, епископ.
- Я не епископ. А вы блефуете. Знали?
- Радуюсь. Знал, что Гусева нам подыграет. Еще прежде вас догадался. Формальная логика, бургомистр. Курс пожилого бойца. Метод исключения. Понял, что Гусева постарается защитить от нас кандидатский минимум пассажиров. Исключительно постарается, бургомистр.
- Я не бургомистр.
- Я тоже. Но слово богатое. Не возражаете?
- Нет. Если объяснитесь, для каких целей ускорили производство меркурия.
- Зеленая волна, - сказал Генрих. - День получки. Так и быть. Вы получите от меня удовлетворение. Но сначала план.
На том и расстались мы с Генрихом. Дальше плыли точно в разных катерах.
Молчали, пока не въехали в заброшенную взлетную полосу прибоя.
Нос катера «BON VOYAGE!» застрял на отмели метрах в 30-ти от берега. Прямо по курсу томилась в грязевых заносах колоссальная челюсть самолета грузовых перевозок АН-124. С обрубленным хвостом, срезанными крыльями и утопленными лапами шасси этот монстр высотою метров 15 или 20 больше сходил за атомную подлодку. Максимович оказался прав. Нам определенно везло. Мы выскочили на готическую крепость вслепую. Бросать застрявший катер было глупо.
- Согласен. Смоет, - выразил Генрих коллективное мнение.
Мы покинули «BON VOYAGE!», и сразу по сапожные щиколотки увязли в зыбучей глине. Привязавши к ушам носовой части два канатных отреза, мы с Генрихом, что называется, выложились. Прежде я не представлял, как изнурителен труд бурлаков. На картине Ильи Репина видел, а на собственной шкуре не доводилось испытывать. Дождь, лепивший нам в рыла, и короткая лишь визуально дистанция подгоняли нас живей, чем голосистые приказчики хозяина какой-нибудь хлебной баржи. Ни за какие блага сейчас не повторил бы я тот бессмысленный подвиг. Баржи двужильными бурлаками тащились хоть и против течения, но все-таки по воде. Мы с Генрихом проволокли этот проклятый «BON VOYAGE!» по жидкой суше. Сколько было в нас упрямства и энергии, мы отдали их без остатка, и потом еще долго сопели, укрывшись от ливня и восстанавливая дыхание под гигантским алюминиевым намордником АН-124.
- Сука твоя Гусева, - выдавил Максимович. - Могла бы скутер подарить.
- Она и со скутером сука, - возразил я, не в силах выпрямить спину. - Она и с водным велосипедом сука. Она осталась бы сукой даже с доской для серфинга.
- Тем не менее, - сказал Генрих. - Мы у цели. Что, заметьте, важней.
- Что угодно важней этой суки, Даже пуговица от плаща.
- Вы на молниях, - возразил Максимович. - Вы запутались, бургомистр. Интенсивные физические нагрузки приводят к истощению нервной системы.
Над нами едва различимо заслышались чьи-то шаги. Что-то зашевелилось внутри огромного металлического черепа. Полагаю, за нашей ударной вахтой с большим интересом наблюдал весь экипаж. Внезапно передний грузовой трап исполина длиною метров около 6-ти с лязгом рухнул на все, что было ниже его достоинства. Мы с Генрихом стояли чуть в стороне, и трап забросал нас комьями грязи. Катеру меньше повезло. Не его был день.
- Ну, вы даете, мужчины! - выразил нам сверху респект какой-то хилый парень в черной косухе с заклепками. На глаза его, подведенные бордовым красителем, спадала косая челка. На шее болтался железный крест размером с тот, в какие помещают рождественскую елку. Ко всему он был в башмаках, окованных железом, какие носили пехотинцы Антанты, и с ручным пулеметом системы Дегтярева наперевес.
- Нормально прессуешь, - заметил Максимович, глядя на отлетевший кусок обшивки уничтоженного катера. - Ближе не мог подъехать?
- Да вы и не просили, - отозвался этот оболтус. - Да наша грядка вообще думала, вы соревнуетесь, кто первый ноги протянет. Свинство кайф отцам ломать. А вы которые? Бандеросы или уже из отдела по незаконному обороту марихуаны?
- Ты ружье опусти лучше, паренек, - посоветовал я готическому привратнику. - Ты, лучше, старшего позови.
- Нет, - отрицательно замоталась его челка. - Лучше вы позовите.
- Наш старший в катере спал, когда ты открылся, - Генрих уже топал вверх по длинному стальному языку в пасть списанного «Руслана». - Когда у тебя будет выходной, можешь взять ножницы по металлу и вырезать его.
- Ты чего, типа в натуре? - гот присвистнул. - Типа я расплющил его?
- Что сделано, то сделано, - Максимович хладнокровно отстранил пулеметное дуло, и ушел в сумеречную зону.
Явно расстроенный, паренек, забыв про Генриха, спустился ко мне.
- И что, я его того?
- Кого «того»?
- И расплющил? Живьем?
- Уже спрашивал, - я забрал у него пулемет, и сунул подмышку. - Возьму пока.
- Возьми совсем, - охотно согласился юный гот. - У меня таких шесть штук.
Он обошел место гибели катера, пытаясь рассмотреть что-то в краю рваных останков, вылезавших кое-где из-под трапа.
- Что еще из оружия на борту?
- Да что хочешь: мины противотанковые, «ТТ» ближе к ящику, четыре ящика с патронами, «Калашниковых» штук пятнадцать китайского помола. Миномет хочешь?
- Обойдусь пока. Ты скажи лучше, какой у вас план?
- Да какой хочешь. Каннабис он и в Индии каннабис. Хоть из листьев, хоть в отрубях. Есть и пластилин. А чаще солома. Весь багажник тюками забит. Сюда с трех районов, со всех плантаций коноплю везли. Перевалка. Мы-то, в основном, сторожа. По накладной выдали, сидим, курим. Только к нам уже лет восемь за товаром никто не приезжал. Или меньше. Или больше. Кто их разберет.
Когда стало ясно мне, что за план у готов, поначалу я разозлился на Генриха. Но мордобой до выяснения отложил. Максимович тогда мне за производство красной ртути не отчитался. Вперед хотелось мне выяснить, насколько все вместе потянет. На мордобой, на заурядный расстрел, или, все-таки миномет одолжить придется для разделки лаборанта.
- Тебя как звать? - спросил я у ручного пулеметчика.
- Да как всех. Василием.
- Ну, идем, Василий. Показывай хозяйство.
Мы поднялись по трапу, зашли в поместительное грузовое отделение, где я произвел мимолетную ревизию. Гот Василий остался ждать у лесенки, ведущий на верхний этаж. Вдоль бортов громоздились тюки, набитые соломой, какие-то заколоченные ящики, молочные бидоны и также открытые ящики. Малую часть хвостового отсека занимали оружейная и продуктовая лавки. В продуктовой лавке было все от сардин до сырокопченых колбас и растительного масла. Все, кроме сигарет. В оружейной лавке было все, кроме гаубиц и атомной бомбы. Я вернулсяк Василию.
- Считать умеешь?
- А то? Неполное среднее. Сами-то мы из Обнинска. В летние каникулы наша грядка на пару месяцев подписалась, так и застряли здесь. Курим. Товар-то не бросишь, верно? Старшие яйца открутят.
- Сколько у вас членов экипажа?
- С вами шестеро. И один типа на рыбалке. Он пока испытательный срок мотает. Мы его шеф-поваром взяли. Рыбу жарить. Меню-то у нас известное. Всухомятку сторожим.
Тут всплыла в моей памяти сказка о «военной тайне»: «И снаряды есть да стрелки побиты, и винтовки есть, да бойцов мало».
- Да, - сказал я Василию. - Бойцов мало.
Славян с пивного завода теперь никакими калачами не выманить. Армия Полозова измотана. Митя сам у Ростова, и на чьей он стороне только Богу известно. В остатке диверсионная группа: я и Максимович. И, возможно, готы.
- Ну, идем, что ли? - нервно спросил Василий. - Я с обеда не вставлялся. Плющит уже. И грядка ждет. У нас правило всей грядкой курить бамбук. Ждать заставляем.
- Ну, идем.
«Значит я и Максимович. Готы курят бамбук. И катера у нас нет, - размышлял я, поднимаясь по лесенке вслед за сторожем. - А «Кениг-рей» вот-вот запустят. И тогда нам хана. Тогда всем хана». По моему наивному разумению, Генрих должен был тревожиться еще больше моего. Мое разумение рассеялось после прямого попадания в кабину экипажа. Генрих блаженствовал. Больше. Он веселился, покуривая джойнт в кресле у приборной доски на пару с маленьким гимнастического сложения белобрысым господином в потертой кожанке. Еще трое членов экипажа сновали. То есть, ничем не занимались, как ждали гота Василия. Еще большей худобы, неопределенных лет готика яростно качала какой-то примус. Была она переодета в кожаные, облегающие штаны, и короткую жилетку, под которой ее тело от мужской груди до пупа с продетой серьгою, было выкрашено облупившейся местами черной же краской. Была она побрита наголо, со стальными сережками, продетыми сквозь губы и надбровные дуги. Глаза ее окружались тенями цвета плесени. Третий сторож, как и Василий с косою челкой, но с голым торсом, исколотым затейными цветными татуировками, в кожаных шортах, пронзенных кривыми волосатыми ногами, обутыми в остроносые сапоги, возился на полу с пластиковыми бутылками.
- Куда запал? - нервно кинулся татуированный сторож на Василия.
- Это Игорь, - пропустивши его реакцию на явление себя, Василий представил мне экипаж, - который орет. С горелкой Марфа, за штурвалом еще механический водитель Шевченко с индустриальной стороны. А тот, не знаю какой.
- Генрих Максимович, - сказал я, прислонив к стене пулемет. - Тоже пока не знаю, какой. Разберемся. Надеюсь достоин.
- Расслабься, - весело откликнулся Генрих. - Отстегни ремень. Высота 12 тысяч метров над уровнем профессора Чистякова. Наберем еще или зафиксируем?
Это он уже пилоту АН-124 Шевченко предложил.
- Наберем, - кивнул усатый летчик, переняв джойнт у эколога, и глубоко затянувшись.
- Какой у АН-124 потолок?
Белобрысый господин посмотрел на ободранный потолок. И оба они разразились дружным смехом.
- Весело тебе? - я подошел к Генриху, сидевшему по-турецки на табурете для откидных пассажиров. - Забыл, для чего мы здесь?
- Помню, - кивнув, Максимович вынул из-за пазухи обрезок отполированной трубы.
- Это бонг, - прочел мне короткую лекцию Генрих. - В начальном виде бамбук. В нашем случае обрез дистанцией 25-30 сантиметров. Диаметр от 5-ти до тех, смотря, кто курит. Нижнее жерло запаяно, верхнее распаяно. Внутрь забавляем воды по вкусу.
- Зачем воды? - окутавшись дымной завесой, отдающей банным веником, проявил Шевченко механический интерес.
- Тайна веков. А здесь припаяна у отверстия выемка диаметром не важно.
Максимович продемонстрировал в нижней части обрезка припаянный фрагмент десертной ложечки.
- Сюда мы кладем шарик пластилина. Здесь раскуриваем. Здесь курим.
Генрих зажег спичку, опалил ею на десертной ложке темно-зеленую дробину и раскурил ее через верхнее отверстие трубы. Набравши внутрь себя дыму, Генрих просидел с надутыми щеками секунд около 15-ти, затем выпустил его на свободу.
- Вот собственно так примерно.
- Взрослые пацаны пластиковую бутылку используют, - свысока заметил сторож Игорь. - Там видать, как дым клубится.
- Твои взрослые школу прогуливали, - отозвался снизу Максимович. - Им плохо известно, что пластик выделяет при нагревании токсичные вещества.
- А я тебе что? - поддержала готика Марфа лаборанта. - А ты все углубления в грузовом отсеке заблевал.
- Просто укачивает, - отбился гот Игорь. - Меня с пеленок в самолетах укачивает. А у тебя прыщи. Ты пудришь их? Пудришь. И что, из-за них я обязан верные сосуды порвать?
Один верный сосуд, утроенный по принципу того же бонга, он подал готу Васе, другой сам раскурил. Марфа взяла третью пластиковую, обрезанную по конус бутылку, заполненную на три пальца водой. Сторожа сели на пол в кружок и степенно вкусили дыму каннабиса. Я глянул в боковой иллюминатор. Сквозь веревочки дождя заметил плетущуюся вдоль взлетной полосы сиротливую чью-то фигуру. Когда я оборотился к Генриху, весело кивавшему каким-то своим призракам, летчика за штурвалом уже не было. Проследив мой взгляд, Генрих успокоил меня.
- Расслабься. На автопилоте идем. А турбулентность нормально. Грозовой фронт. Минуем тучи, тебя трясти обязательно перестанет.
Он подметил верно. Меня трясло. Больше от бешенства. И тогда воротился белобрысый Шевченко с двумя цинковыми ведрами, вставленными друг в друга. Верхнее было накрыто сырым полотенцем.
- Це вещь, - Шевченко, подойдя ко мне, ткнул двухдневной щетиной в полотенце поверх ведра. - Це мокрый бульбулятор.
- Как?
- От бульбы. Картофель по-русски. Но холодный. Вас от простуды лечили в детстве? Или где-нибудь? Цэ просто. Накрываем голову полотенцем, падаем всею пачкою как с парашютом на ведро, дышим пар. Гланды как не росли. Действует по уставу гравитации. Будем пробовать?
- Будем.
Я решительно сунул голову под полотенце. Вдохнув охлажденный дым каннабиса, и задержал его в легких. Снял с головы полотенце и постепенно выпустил дым наружу.
- Вставило? - спросил Шевченко.
Даже готы с интересом оборотились ко мне. Я ничего не почувствовал. Никакого прихода, как они это называют. Только тяжесть на сердце и тревогу.
- Повторим?
Я дал авиатору произвести над собой еще один медицинский эксперимент. Он прошел с тем же, примерно, результатом, но с разницей, что слегка разболелась голова.
- Собачий кал, - прокомментировала готика Марфа. - Лошадиные яблоки твой бульбулятор, Шевченко. Ты давай, хвостом рули. Еще врежемся во что-нибудь лишнее. А ты сядь незнакомец, обниму тебя.
Я присел на пол кабины рядом с готикой Марфой. Головокружение меня тогда обязывало присесть. Готика Марфа нежно перекинула тонкую руку с голубыми прожилками через мою шею, и сунула мне под нос перевернутую пластиковую бутыль с отрезанным горлом, в которой клубился молочный дым.
- Дыши глубже, - велела готика Марфа. - Вдохни все, и не выдыхай, сколь волынка позволит.
Я исполнил, как она велела. И когда я выпустил дым из легких, я вдруг хихикнул. Я понял, отчего они легкими называются. Потому, что сделалось мне сразу легко и весело. Готы мне вдруг показались ужасно милыми. Милый Кобзарь стучал ногтем по стеклу какого-то измерительного датчика на панели.
- Давление масла падает, - озабоченно поделился он с экипажем.
- Педалью накачай, - посоветовал милый Генрих.
- А стрелка на месте, - возразил пилот, после, как что-то растоптал сорок четвертым полуботинком.
- Хорошо, - сказал милый Генрих, раскуривая заново обрезок металлической трубы. - Значит, не украли.
Я рассмеялся.
- Вы что? - спросил милый Генрих. - Вы не смейтесь. Дело серьезное.
- Мундштук у вас смешной, - не удержавшись, я снова прыснул. - Мундштук для сигар. Вы его Ростову на именины дайте.
- Ко мне, бургомистр, - сурово приказал милый Генрих. - Оставьте молодежь молодежи. У меня до вас деликатное поручение.
Должно быть, Максимович обернулся командиром эскадрильи, и я сел рядом с ним. Совершил мягкую посадку на дно перевернутого «бульбулятора».
- По-моему, вы пьяны, штурман, - сказал Генрих.
Сунув мне обрезок трубы, он поднес зажженную спичку к шарику на потешной десертной ложечке.
- Вдуньте в прибор. Но внутрь себя. Официально.
Я засосал дым из трубы.
- Не дышите, - озабоченно распорядился лечащий врач, щупая пульс на моем запястье. Я снова задержал дым каннабиса в легких органах.
- Дышите, - милый доктор похлопал меня по плечу. - Одевайтесь. Нет у вас никакого триппера.
Я выдохнул, и рассмеялся. Я прикинул, чтобы мне еще надеть, и с кого это снять.
- Расслабьтесь, - шепнул мне хирург. - Дело серьезное. Продольный мозг я вам удалил. А ты, Сикорский хренов, свою телегу с ручника наперед сними. Так мы хрен долетим до восточного полюса.
- Забыл, где тут ручник, - милый Шевченко долго сопел, шаря под приборной доской. - Техника новая. Все переставили. Может, вообще украли.
- Ты его в грузовом отделении забыл. Принеси, потом снимешь.
Белобрысый пилот дернул себя за усы, чтобы стрелки зафиксировать, и полез в бомболюк, через который мы с готом Василием еще прежде в кабину попали.
- Забавно, что полюс восточный, - я хихикнул.
- Не смешно, - помрачнел Максимович. - Если бы западный, тогда смешно. Послушайте, я Шевченко спустил. Подальше от слухов. Он со всеми запасами RM 20/20 утром эвакуируется на МИ-10 версия «К». И с господином Ростовым. Крейсерская скорость 160 миль по Фаренгейту. Грузоподъемность 43 тонны по Кельвину. Пилот Шевченко. Знакомы?
- Бургомистр, - я протянул руку Максимовичу.
Он пожал ее, и продолжил.
- Этого хватит, чтобы вывезти полный боекомплект. С вертолета гений Чистяков «Кениг-Рей» дистанционно запустит. Они хотят устранить все следы производства и свидетелей.
- «Рей» будет по-английски дождь, - ухмыльнулся я. - На кой вы собрали его?
- По-немецки «Рейн» будет река. Я ее собрал, я и разобрал.
- Это как? - мне тогда все было чрезвычайно интересно.
- Да так как-то. Сердечник вынул. Без него магнитное ядро, создающее сверхмощное гравитационное поле в заданных пределах хрен завертится.
Максимович очень увлекательно рассказывал, и мне интересно было услышать про детали его диверсии.
- Про детали, - сказал я Генриху.
- Детали я спрятал, - свернул Максимович свою историю, и принялся сворачивать джойнт. На статью многотиражки «Kozeinik Zeitung» он аккуратно насыпал мелко порезанную солому каннабиса, свернул ее, обмазал языком, и прикурил.
- Это что же, - спросил я Генриха. - Никто больше не умрет без нас?
- Почти, - Генрих с удовольствием затянулся, и передал мне джойнт.
Я с удовольствием затянулся. Наступивший мир был прекрасен.
- И все-таки, - спросил я лаборанта. - Зачем вы ускоритель собрали?
- Чистяков профан. По технике ноль в 16 степени. Моя установка пурги намела. Согласен. Побочные жертвы. Зато, «Кениг Рей» нарушил устойчивость красной ртути при низких температурах.
- А в холодильнике что?
- Оно, - Генрих забрал у меня самопальную сигаретку, и затянулся. - Ниже 40 оно. Ниже 30 продукт распада. Та ртуть, что в градуснике по сравнению с ним ядерный заряд.
После удаления продольного мозга, моя голова работала блестяще.
- И когда они погрузят контейнеры в свою вертушку, - сообразил я дальше самостоятельно. - Все запасы меркурия за полчаса окажутся в жо…
- …стких порошках малотоксичного сульфида, - окончил мою мысль деликатный Генрих, опасаясь, что я не смогу ее окончить интеллигентно. - Пришлось еще от себя добавить в «Кениг Рей» кое-что для ускорения дезактивации.
- Но позвольте, - мне стало смешно на Генриха, какой он славный, а рассеянный.
Ему продольный мозг со всей очевидностью мешал детали пересчитать.
- А как же тот запас, что еще до вашего «Кениг-рея» синтезировали?
Максимович лениво перебрался в кресло пилота и костяшкой указательного пальца стукнул по датчику, оправленному в стекло.
- Прав, Шевченко. Тахометр испортили. Тот запас, бургомистр, я посоветовал Чистякову тоже прогнать через «Кениг-рей». Для страховки. Чистяков ни черта не смыслит в химии. Папаша у него академик, согласен. Чистяков у меня и формулу синтеза красной ртути спи…
- ..сал, - окончил его мысль я, деликатный, опасаясь, что Генрих не сможет окончить ее интеллигентно.
- Списал, - согласился милый Генрих, докуривая джойнт. - И загнал Борису Александровичу Ростову. После Ростов акции комбината химических удобрений выкупил по дешевке, нанял четверку немецких специалистов. Потом запустил красный меркурий в серийное производство. Потом специалистам что-то не понравилось, и они исчезли. Но производство уже было налажено. Конвейер полностью автоматизирован. Линия выжимала мизер, но круглосуточно.
Я рухнул на спину и жутко расхохотался. До слез. Хохотал, пока слезы не иссякли. Слезы иссякли, началась икота. Закончилась икота, я снова принялся хохотать. Пока икота не началась.
- Выпейте воды, бургомистр. Икота следствие регулярного злоупотребления каннабисом на большой высоте. Я выпил всю охлаждающую жидкость из обрезанной пластиковой бутылки, застрявшую в заднем кармане пилотского кресла, наверное, давно. Токсичная жидкость убила мою икоту на месте. Я встал, просветленный и счастливый.
- Позвольте пожать вашу мужественную руку, милый Генрих, - торжественно обратился я к лаборанту. Вместо этого я стиснул эколога в объятия, и расцеловал во все лицо, включая губы.
- Вы меня компрометируете, бургомистр! – притворно возмутился Генрих, кое-как отбившись. - Вам следует сменить ориентацию. Или пол.
- Или потолок, - сострил я, как тогда мне показалось, удачно.
Генрих посмотрел на меня точно я умственно отстающий.
- Потолок у нас 25 тысяч метров, - сказал холодно Генрих. - Без Шевченко вы хрен его смените. На автопилоте идем. И где он? Хохла только за смертью посылать.
Слова его были услышаны. Ступени трапа загрохотали, и сторожа, дремавшие над пластиковыми бутылками, всполошились. Гот Игорь выхватил сзади из-за пояса обрезанных своих кожаных джинсов пистолет системы «ТТ». Заметался по кабине:
- «Альфа» пошла на штурм! Бронежилет мой никто не видел?
- Дай-ка, - я протянул руку, и гот Игорь сунул в нее пистолет системы «ТТ».
- Бей только по команде! - проорал он, скрываясь за кресло пилота. - Команда у них человек шестнадцать! В обойме восемь патронов! Полкоманды успеешь положить, пока Васька огнетушитель в них кинет!
Из люка высунулась голова графа Болконского. Завидев меня с пистолетом, граф сдал назад, но его снизу впихнул, точно пробку, белобрысый авиатор.
Чтобы сократить угол обстрела, Болконский прямо на четвереньках совершил марш-бросок в мои ноги. Чуть не сбил, подлец. Удочку и пустой целлофановый пакет он бросил на низком старте.
- Не казни, владыка! - запел он точно рыночный продавец, которого стороной обходили домохозяйки. - Вели слово молвить! Слово хорошее! Честное! Вели, на полном собрании Достоевского присягну! Именем батюшки Руси дай по совести оправдаться!
- Он каннабис курил с утра? - спросил я готику Марфу, критически изучавшую пустой целлофановый пакет.
- И с обеда. Три по два литра выдул, халявщик.
- Ты вели мне хоть в жерло кинуться! – продолжал зазывать меня шеф-повар Болконский. - Но суда прошу благородного! Честь по чести как шпик разведчика! Если скажешь, в пучину страшную окунусь и пойду на выселки!
- Какие, мать его, еще выселки? - свертывая очередной джойнт, поморщился Максимович. - Пусть молвит, что хотел, и проваливает.
- Молви, шеф-повар, - убрав пистолет, я задымил свернутой Генрихом соломой.
Удаленный пистолет сразу вернул шеф-повару все его наглость, изворотливость и неискоренимую жажду вранья.
- Шеф-повар это легенда. Я профессионал. Со смыслом я готов рискнуть, а без пользы врагам увольте.
- Знакомься, - сказал я Генриху. - Перед тобой живая легенда. Граф Болконский. Совести у него нет, но родословная имеется.
- От Всеволода Большое Гнездо ведусь, - подтвердил Болконский.
- По существу, граф. Коротко.
- По существу. Коротко. Мотор заглох. Шел на веслах. Волны исключительно встречные. Вижу, славяне уже там. Повернулся в нейтральные воды. Но приказ ваш сохранил. Рискуя быть узнанным, сохранил в письменной форме.
Болконский сбросил обувь, снял правый носок, и подал мне приказ для сотника Лавра мертвых не брать. Особенно, Колю Семечкина.
- Свистит баклан, - немедленно слил его гот Василий. - На моторе он добрался до взлетной полосы. Потом резину порезал и утопил вместе с движком.
- Я профессионал, - отперся тут же Болконский. - Там повсюду мои отпечатки остались. Но приказ доставлен. В форме письма.
- Подотрись им, - сказал я шеф-повару. - Пошел вон.
Болконский вскочил, и отправился к люку, но путь ему заслонила готика Марфа.
- Куда пошел? Рыба где?
- Волны исключительно встречные, - шеф-повар зарыскал печальными органами зрения. - Поплавок сразу топится. Неводом положено брать.
Готика Марфа критически осмотрела графскую удочку. На леске были нанизаны три материальных части для успешного лова: крючок, маленькое грузило и большая гайка. Марфа безошибочно выбрала гайку.
- Это, что ли, твой поплавок? Ты рыбу-то ловил в этой жизни?
- Я столбовой рыболов, - обиделся Болконский. - Мне твоя рыба вот где.
Ребром ладони он отсек себе голову. Глова, однако, не свалилась.
- Зайцем летаешь, гнида? - сторож Игорь схватил Болконского за грудки. - Кто ночью кашу с тушенкой добил из кастрюли? Ты здесь кто? Ты у нас готовишь, или закидываешься?
- Человек лучше чувствует, когда поел в себя каши с тушенкой, чем когда он просто, - хладнокровно отвел его обвинения шеф-повар Болконский. - В меня сон без каши не лезет.
Он отодрал от себя руки сторожа Игоря, обвитые чудесными татуированными змеями, и тихо убрел вглубь кабины. Уже совсем стемнело, и граф легко затерялся в сумерках. Готика Марфа зажгла керогаз.
- И чайник зажги, - посоветовал гот Василий. - Все светлей. А то разговеться пора. Ужин стынет.
Он выкрутил из углубления на центр кабины алюминиевый бидон.
- И мне пора, - сказал Генриху Шевченко, не без явного сожаления. - Боевой вылет на шесть оформили. Техосмотр еще провести. Механика-то нет.
- Ужин стынет, - напомнил Максимович. - Забьем по трубочке. Сало покушаем. Василий, ты в Сало бывал?
- Бывал. Тут круче замес, - гот Василий хлопнул по бидону. - Тут сбитень из квашеных листьев каннабиса. Варил борщевик, да сбился. Рецепт посеял.
- Другого случая не предвижу, - Генрих посмотрел на Шевченко с открытым сочувствием. Белобрысый авиатор топтался у бомболюка.
- Ты когда техосмотр проходил? - задал ему Генрих наводящий по сути, но точный по направлению вопрос.
- Как неделю, - припомнил вслух авиатор.
- Ну, и хрен ли тебе осматривать? - подсек усатого хохла Максимович. - Изделие номер 60 в сухом ангаре. Баки заправлены. Крыша герметичная. Контейнеры погрузили, крышу раздвинули, от винта. Баки точно заправил?
- Точно, - обрадовался Шевченко. - До Киргизии долетим.
- А себя?
- Нет.
- Ну, и будет ложной тревогой мозги травмировать.
Последний довод окончательно склонил чашу весов для украинского авиатора на сторону сбитня, каких весов у него, впрочем, с собою и не было. Здесь и граф Болконский вылез в маскировочном белом колпаке. Здесь труд шеф-повара свелся к раздаче половников. Откуда на борту Ан-124 возникло семь половников, загадка. Но замеченный мною в готическом арсенале миномет, согласитесь, тоже. А сбитень Василию и впрямь удался. После сбитня все спешно взялись беседовать каждый о своем, но с напором и убедительно. Многое тогда нам открыл суточный сбитень. Многое забрезжилось в туманных местах. Лишь один Генрих отравился квашеным сбитнем совершенно, переполнился токсичным отношением ко всему, и укусил почти всякое суждение. Ядовитым нападкам Генриха подверглись и светская власть, и духовная, равно же сугубо научные и общепризнанные гуманитарные успехи.
- Желаете о литературе? Извольте. Братьев Карамазовых Федор Михайлович, чернозем и суглинок ему пухом, - Болконский облизал половник. - Братьев-то Карамазовых он вынужденно с татарами смешал. По-русски Черномазовыми? Не возможно-с. Карамазовы и были задуманы гением как дворянского чина, а серьезность авторского помысла исключала пародию. По-татарски? Тоже не прошло. По-татарски Черномазов получается Карамзин. А это, согласитесь, уже оскорбление всему, что нам дорого. Искусство всегда кроется на стыке.
- Правильно кроется, - заметил мрачно Генрих. - Искусство правильно кроется. Я бы все искусство покрыл до Сикстинской капеллы, если бы не женское присутствие.
Он застегнул молнию под шею и надвинул капюшон до бровей:
- Сыро. С другой стороны, где сухо?
- С другой стороны, - отозвалась Марфа, закусив серьгу. - Там сухо. Там даже мартини сухой. Если спишусь из авиации, пойду на глянцевые рецензии. Клуб, дискотека. Мужской стриптиз. Мои замечания.
- Плетешь, дубье, - очнулся гот Василий, переваривши литературную кухню столбового шеф-повара. - У твоего Достоевского пропасть народу с чужими поручениями шатается по романам, - Студенты какие-то запросто ломятся в княжеский дом, качают права, плюются, шаркают. Мальчики соревнуются в благородстве с иноками. Прислуга баронессу кроет. Все творческое наследие имеет признаки выдачи фантазий за правду. Фантастик ваш Федор Михайлович. Когда я, допустим, в отношениях с дочкой сенатора, допустим, Петрова, я к нему соседского алкоголика Иванова не пошлю с ворохом любовных записок. И опять. Если я алкоголик Иванов, то хрен задаром даже спикера парламента оторвусь каким-то теткиным завещанием шантажировать.
Я его речь, кажется, не дослушал, поскольку меня гот Игорь теребил.
- Не знаю, какой дурак взял поговорку: «Если ты умный покажи свои деньги».
Если ты умный, ты никому не показывай своих денег. Ни друзьям, ни свату, ни брату, ни жене, ни тем более, - вразумлял меня гот Игорь. - Они-то и начнут процедуру банкротства, а налоговая служба докончит. Положение тебя на виду быть обязывает? Покажи часть, хрен с ней. Оснуй фонд поддержки ногайцев, отель купи в Монако, возьми на реконструкцию детский дом и Лобное место у Красной площади, но скромнее держись. Одевайся проще.
Он достал из кармана шортов кредитную платиновую карточку.
- Все в кредиты вложи. Кредитную карту примут за деньги. Кокаина обменяешь сорок мешков.
- За картонку примут, - гот Василий забрал у гота Игоря платиновый счет, повертел и сдал мне на хранение. - Картон. Его только матом покрыли.
- Правильно покрыли, - злобно сказал Генрих. - Я бы всю мировую финансовую систему покрыл бы, если б не женское присутствие.
- Платинум, - я осмотрел кредитную карту. - По латыни. От слова платить. Все оплачено, готы. Гуляйте как воробьи на бульварном кольце. Плодитесь и размножайтесь.
Готы рассмеялись. Отсмеявшись, Марфа сунула кредитную карту в рот, нацелилась в Игоря и выплюнула в его татуированного дракона.
- Живое существо. Банкомат я убил бы, - сказал гот Игорь, подобрав кредитку.
- Разве не сочли бы нынче Иисуса Христа безумцем, если бы он сейчас же не ворвался в любую церковь, и не вымел бы из нее старушку, торгующую за тумбой свечками, крестиками и его сувенирными образками? - угрюмо спросил меня Генрих.
- Не мне судить, милый Генрих, - отозвался я искренно.
- А ведь надо бы, надо бы. Он и две тысячи лет обратно изгонял торгующих из храмов Господних. Я с ним. Деньги черт придумал. На банковских билетах изображение кесарей. Или Больших театров. Для билетов нормально, что их Большими театрами запечатали. В Больших театрах и места за деньги, так? Но причем здесь храмы Господни? Свече цена копейка, но дело принципа. Для вас и согласных вам совершенствуется культовая архитектура.
- Господу совершенствуется, ему и судить.
- Да ведь он осудил уже! В Евангелие осудил еще до Гуттенберга!
- Как сказано! - воспламенился Болконский. - Вы Чаадаева облистайте! Философическое письмо номер восемь арабской цифрой!
- Веселящие газы, - погасил его Генрих, испустив громкий пук, чем вызвал гомерический хохот аудитории.
- Когда предыдущие мужи, допустим, низко вешают осветительные предметы, о них последующие мужи ударяются, - обобщил я подробность.
А потом нам сделалось по-настоящему весело. Всем, кроме настроенного романтически Генриха. Ты когда-нибудь слышал про «кураж», уважаемый читатель? Если слышал, повесь трубку. Однако, веселье и экспромты занятие утомительное. Первым уснул авиатор Шевченко. За ним и другие потянулись.
- Ложись, разлагайся, - сказала готика Марфа, бросив мне на пол рваную попону.
Растолкал меня сторож Василий. Только он еще бодрствовал, да Генрих мрачно курил за штурвалом свой сто первый джойнт.
- Там два каких-то спецназовца Шевченко требуют, - сообщил Василий. - Я им: «Спит Шевченко». Они мне: «Пусть поднимается, пока мы сами не поднялись». Я им: «Ждите, разбужу». Они мне: «Пять минут даем на сборы».
Василь запустил палец в ноздрю, и произвел какую-то пластическую операцию. Веки мои уже смежались. Мне уже трудно было уследить за его упражнениями.
- А ты им? - вяло спросил я, почти выпадая в осадок.
- А я ушел. Они пять минут на сборы дали, а часы не дали. У меня своих часов нет. Батарейка издохла в прошлом.
- Все приходится делать самому, - буркнул Генрих.
Заново я очнулся, когда воспрянувший, и отчего-то снова бодрый Генрих с пулеметом системы Дегтярева на плече, толкнул меня в грудь коленом.
- Вы знаете, как пользоваться?
- Типа того.
- Набрались у готов, беллетрист? В Москву вернетесь, будете писать в своих книжках: «типа того», «как бы», «реально», «в натуре», и что там еще в этих книжках пишут?
- Ничего там больше не пишут, - я уже засыпал, и Максимович вылил на мою плешь воду из бульбулятора.
- Озверели?
- Могу, - сказал Генрих, - вы со мной?
- Еще бы, - огрызнулся я, вставши на резиновые ноги и вытерев голову мокрым полотенцем. - Вам же все самому приходится делать.
- Ирония погубит вашу зрелость, бургомистр.
Мы спустились по лесенке в грузовой отсек. Гот Василий из праздного любопытства последовал за нами.
Генрих разбудил меня в половине пятого. Сам он, подозреваю, вовсе не ложился.
В кресле храпел, запрокинувшись, белобрысый Шевченко. Голова моя жутко трещала, и все, что внутри, подозреваю, тоже покрылось трещинами от засухи.
- Возьмите пулемет, - сказал Максимович, когда я выдул из горлышка чайник, снятый с керогаза. - Шевченко проводим.
- Заблудится?
- Экспедиторов на берегу лучше встретить. Лучше им не подниматься на борт наших авиалиний. Лучше им вообще держаться подальше от берега. Кто знает, сколько приедет их нынче. Ростов не захочет рисковать. А осадить нас вполне. Отложит эвакуацию, осадит, парламентера Гусеву пошлет. Она, естественно, Лавра затребует, и начнется канитель.
- Для чего ему осаживать нас, Генрих? Им пилот нужен.
- Возможно, у Ростова ко мне вопросы. Тогда у экспедиторов два сценария. Забрать или пилота, или вместе со мной. Но если возникнет хотя бы малая опасность жизни пилота, они его забором ограничатся. Пилот не смеет полечь в перестрелке. Запасного нет. Вы создатель малой опасности для жизни пилота. Я сам бы создал, да огнестрельным оружием не владею.
- Могли бы ночью хохла вернуть экспедиторам.
- Не могли бы. После объяснения, бургомистр.
Когда мы вышли ночью потолковать со спецназовцами, Генрих с трапа им объявил о семерых заложниках, взятых радикальной террористической организацией под залог. Требования простые: в половине пятого мы обменяет Шевченко на сто тысяч долларов десятками и двадцатками.
- Какая организация? - нервно спросил один из пары одетых в камуфляж специальных назначенцев. - Что вы мелете, Максимович? Вы пьяны? Какие террористы? Откуда?
- Славянские террористы, - сурово отвечал ему Генрих. - Лавр, подтвердите господам серьезность наших намерений.
Мне было дико смешно. Сдержавшись, я подтвердил. Очередь из пулемета системы Дегтярева взбила фонтанчиками грязь у господских ног.
- Все ясно? - спросил Генрих. - Передайте своему бугру, в пять утра капусты не будет, завалим каждого седьмого. Особенно, хохла. За Крымский полуостров. Пойдете на приступ, мы шахиды. Самолет заминирован.
- Зря вы затеялись, - отозвался второй из двух специальных назначенцев. - Десятками и двадцатками у хозяина денег нет.
- Везите сотенными. Больше уступок не будет.
Генрих обернулся ко мне.
- Или будет, Лаврентий?
- Будет, - сказал я. - У меня сигареты закончились.
- Сто тысяч зеленых и две пачки «Ростовских». Свободны.
Спецназовцы набили собой амфибию, одетую в камуфляж, завелись, развернулись и отвалили.
- Ну, вы даете, мужчины! - выразил нам респект гот Вася. - Батарейку для электронных часов надо было объявить!
- Завтра объявим, - отозвался Генрих. - Поднимай трап, Василий. Я с тобой пластиковую бутылку придавлю.
- Зачем тебе сто тысяч двадцатками? - спросил я, набирая потолок вслед за Генрихом.
- Солому курить, - послышался Генрих. - У меня тираж газеты заканчивается.
- А откуда узнал, что я Лавр?
- Из пропавшей грамоты. Шеф-повар Болконский обронил. Я скурить собирался, но у меня правило: читай, потом используй прочитанное.
Близился час обмена. Следом за мной Генрих растолкал и Шевченко, сунул ему в губы раскуренный припасенный джойнт для наркотического опохмеления, и еще парочку в нагрудный карман.
- Це добре, - отозвался Шевченко. - Гарный ты хлопец, Максимович. Я бачу, трохи заснул?
- Проснулся уже, - Генрих отвел глаза. - Вставай, полпятого.
Шевченко засуетился.
- Да в шесть же вылет! Это как же я без катера в ангар доплыву?
- С экспедицией. Хозяин твой позаботился. В пять за тобой попутка приедет.
Мы тебя проводим до берега.
- Це добре, - лихорадочно скурив дозу, Шевченко полез в бомболюк. - Еще технику разогрею.
Даже с треснувшей головой сообразил я, отчего Максимович осады хотел избежать. Экспедиторы славянского сотника Лавра в лицо не знали. Виктория знала отлично. Если Митя освободил, как было обещано, славянских сотников из клетки, а затем вернулся к Александру Борисовичу, он хозяину откупиться посоветует. Лаврентий запросто уже мог к полуночи навестить пивной остров, поднять славян и оккупировать взлетную полосу. Подозреваю, и Александр Борисович, и Митя, и участковый Щукин знали также о крупном запасе оружия и наркотиков на списанном борту АН-124, но осиное гнездо ворошить никто не стремился, пока его обкуренные готы стерегли. Подозреваю, что борт, отлично видный с крыш производственных корпусов, находился под неусыпным контролем и специальных назначенцев, и анархистов, и участковый за ним присматривал.
Ни одна из названных сторон не была заинтересована в утечке оружия. Да и, собственно, каннабиса. Трудно было бы неприятностей избежать, проведай о них уголовники во главе с Могилой. Внутренней охраны у Анкенвоя имелось лишь пять единиц, как сообщил мне милый Генрих после ночных переговоров с экспедиторами. Слух о численности внутренних войск явно и умышленно преувеличивался. Это зарплату они получали за цельный батальон. Что и подтвердилось, когда Шевченко, Максимович я и пулемет системы Дегтярева обождали прибытия амфибии. Пятерка экспедиторов, вставших на отмели, свидетельствовала о том, что Борис Александрович кинул на выручку пилота все резервы. Сообразивши все это на треснувшую голову, я бросил пулемет, вынул пистолет системы «ТТ», приставил к затылку мало что соображавшего Шевченко и снял с предохранителя. Экспедиторы отнеслись к моим действиям с полной ответственностью. Максимович и здесь оказался прав.
- Спокойно работаем! - крикнул нам старший, подозреваю, экспедитор. - Никто не дергается! Я посылаю человека с деньгами! Он отдает вам сумку, вы нам пилота, и все счастливы! Идет?
- Не идет, а бежит! - Генрих все-таки за собой оставил последнее слово.
Из амфибии выскочил экспедитор без оружия с кожаной сумкой на плече и быстро, как мог, одолел дистанцию до берега.
- Шо ж вы робите, хлопчики? - заволновался Шевченко еще, когда я ему «ТТ» приставил к башке.
- Нормально, - коротко посвятил его Генрих в суть происходящего. - Те в деле. Меняем тебя на сто штук американских долларов. Вернешься, половина тебе.
Генрих так и не посмотрел на Шевченко. Тогда с расколотой головой мне тоже никого не хотелось видеть. Тогда я его понимал.
- Где ж половина? - сметливый Шевченко успел до прибытия экспедитора с деньгами все расставить. - Треть моя. Нас трое, хлопчики.
- Половина, - отрезал Генрих. - Ты больше нашего рискуешь. Мы не жадные. Когда спросят, сколько на борту славян, скажи душ тридцать. А борт заминирован.
- Все так, все так, - живо согласился пилот.
Получив от экспедитора сумку с валютой, лаборант хладнокровно пересчитал десять пачек. Одну распечатал, и пересчитал подробней.
- Так что, мужики, я забираю Шевченко? - спросил экспедитор.
- Хрен ты забираешь, а не Шевченко, - отозвался жестокий Генрих. - Сигареты, где две пачки?
Экспедитор поспешно слазил в широкий свой камуфляжный карман и кинул поверх денег две пачки сигарет «Ростов».
- Теперь забираешь, - смилостивился Генрих. - Бежать, не оглядываться. У нас два миномета в тени. И наводчики нервные.
Экспедитор, ухватив Шевченко под руку, скорым шагом эвакуировал его на отмель. Через минуту амфибия уже с Шевченко запрыгала по волнам к ближайшему южному корпусу. Несмотря на полный успех нашей комедии, Генрих был мрачен. И, пожалуй, мрачнее прежнего.
- Купол трещит? - спросил я участливо.
- Купол, купол, - Генрих отвернулся. - Идем в помещение, чаю выпьем. Сыро здесь.
Забывши про сумку с деньгами, он быстро зашагал к самолетному трапу. Пришлось мне и сумку, и пулемет и тельный крест на себе нести. Тогда я еще понятия не имел, какой крест на себе тащил Генрих Максимович. Книга «Откровения» заканчивается словами «Гряди, Господи Иисусе». Словами желания о скорейшем втором пришествии Христа. Горячим желанием приблизить грядущую победу на Земле и в Небесном Иерусалиме. Но горячей победе Иисуса Христа предшествует холодное поражение человечества. Ибо такова практика вероятности. Ничто не относительно в этой практике. И как бы я ни относился к подобной практике, Максимович относился к ней иначе.
- Вы в Господа веруете? Образ вам в руки, - Генрих снял с керогаза вскипевший чайник, и разлил кипяток по двум эмалированным белым кружкам, куда заранее были насыпаны основательные горсти чая с не менее основательными горстями сахарного песка. - Я верю в порядок вещей. Я верю в гармонию. В гармошку, как называл ее мой отец. В гармошку планет, приспособленных для жизни с теми, кого она порождает. Мы были с нашей планетой в гармошке, пока не сделались хозяевами. Доминирующим видом паразитов, сначала подчинивших органическую материю, а после и неорганическую. Сначала все, что росло и двигалось, потом все, на чем это росло, и где все это двигалось. Чем дышало. Абсолютная власть.
Генрих глотнул из кружки бурого чаю, и продолжил.
- Бездумная лихорадочная эксплуатация всего, что нами присвоено. Крепостная система - верх прогресса в сравнении с демократией паразитов. Так и передай своему Богу. Потому, что хозяева заботятся о рабах, кормят, одевают, не жмут их досуха. А мы железная саранча. Мы все пожрали. Обглодали от стратосферы до магмы. Земля умирает под нашим бременем. Дохнет организм, дохнут и его паразиты. Мы есть зло, себя пожравшее.
- Не убежден.
- Парируйте. Только не надо метафизики. Унесите Ветхий и Новый и присный заветы. Нам нечего завещать потомству. А без нас и Господу ему нечего завещать. Мы промотали состояние, бургомистр.
- Не убежден.
- Да в чем же? В очевидном?
- В состоянии. У вас нервы шалят. Но вы не зло. И я не зло. И нас легион.
- Браво, - Генрих выглянул в иллюминатор. - Но где легион? Где орлы его? Где номер? Темно, не вижу.
- А зажгли бы фонарик, дорогой Максимович. Мы те возлюбленные чада, каких родитель не отчитывал, не ставил на горох, не прививал нам светлых инстинктов электричеством, точно крысам в лаборатории. Мы следовали врожденным инстинктам или ограничивали их, как разумные существа. И те, кто стали рабами своих темных инстинктов, какую бы форму демагогии ни надевали на них, бились и бьются насмерть с теми, кто волей разума ограничил свои темные инстинкты. И тех, и других примерно, поровну. Вы сами шахматист. Знаете, как создается численное преимущество развратной глупости над умеренным разумом. Есть многоклеточное поле жизни. И есть мы, фигурки на нем. Темные или светлые. Так вот светлые сами решают, куда им ходить, а темными кто-то ходит. Поэтому светлые всегда играют порознь. Самостоятельно. По усмотрению. Согласуясь с выбранными правилами ходьбы. Сговорившись о совместных действиях, они конфликтуют, где лучше обороняться или напасть. Но темные всегда играют коллективно. Они легко стягиваются на слабый фланг, создавая численное преимущество. Они мобильны. Они быстрей. Пока светлые думают, как им сходить для общего блага, темные уже сходили.
За них уже кто-то все придумал.
- Складно поете, бургомистр - усмехнулся Максимович. - Те же яйца, только в кошелек. И, кстати, о кошельках. Частное благо всегда конкретно, общее всегда туманно. Частное благо без границ. Общее всегда ограниченно, ибо учитывает перспективу. Частное благо всегда настоящее. Общее благо еще и будущее. Наконец, частное благо легко делить. Общее благо майорат. Простое число. Делится только само на себя. И, даже, если б ваши светлые играли коллективно, большинство их бы не поняло. Верней, поняло, но не приняло. Верней, приняло, но не поддержало. Потому, что синица в руке лучше. А своя рубаха ближе. Так сформулирована мудрость паразитов, которые и на этом свете все имеют, и на том надеются иметь.
Пожалуй, Генрих был последователен. Как все практики. На свой лад он был страстен, чист и справедлив.
- Потому я верю в Господа, Генрих. Во Христа Ярое Око. А вы в гармошку с изношенными мехами. А как сказал Христос: «молодое вино в старые мехи не наливают». Это я о потомстве. О кошельках. Мы надули его порядочно. Век ему тяжелый грядет. Но оно постоит за себя, и Господь постоит за него.
- Так и полагал, что в заветы свалитесь, - разочарованный Генрих полез через люк на нижнюю палубу. - Идемте, бургомистр. Проветрим ваши мозги.
Бросив мимолетный взгляд на дрыхнущих вповалку сторожей, я последовал за Генрихом. Голова моя после крепкого сладкого чаю почти проветрилась. Но я догадывался, куда мы держим путь. Спустившись по трапу, молча мы выбрались к береговой черте. Дождь едва шел. Я закурил обычную сигарету. Я уже возненавидел каннабис во всех его разновидностях.
Генрих сапожным литым носком сосредоточенно выдалбливал грот в куске размокшей глины. Постепенно грот становился больше. Но вдруг он перестал расти. За южным корпусом, заслонявшим от нас остальные постройки, мы услышали далекое стрекотание лопастей вертолетного крана МИ-10. И он поднялся. Медленно и осторожно этот грузовой птеродактиль потащил в небо свою добычу. Его нижняя платформа была до самого днища кабины полна металлическими контейнерами. Он развернулся над островом и стал удаляться, прокладывая путь в пасмурных небесах, будто многорукий бог Шива, орудующий пятеркой сверкающих мачете. Вдруг его пропеллеры застопорили, дернулись и встали уже намертво, точно кто-то лом засадил в тоннельный вентилятор. Я дрогнул от неожиданности, тогда как Максимович, отвернувшись, продолжил долбить свою глиняную пещерку. Вертолет камнем рухнул вниз и пропал в заливе.
- Вы знали, - сказал я Генриху. - Вы знали и нарочно удержали Шевченко, чтобы он техосмотр не успех провести.
- Ах, как вы проницательны, бургомистр, - съязвил в ответ Генрих.
- Но для чего, помилуйте? Ведь красный меркурий вы обратили в какой-то сульфит. «Кениг-рей» обезврежен. С какой целью? Отомстить? Око за око? Ведь это же хладнокровное убийство. Разве тогда мы отличаемся от них?
Гамма эмоций колыхнулась тогда во мне, каких трудно перечислить, а можно только назвать одним словом «потрясение».
- Око совершенно не причем, - Максимович поморщился, будто я наступил ему на ногу. - Они бы вернулись, бургомистр. А не вернулись, так улетели бы. С формулой синтеза и достаточными навыками в технологии производства, чтоб начать все снова. Где-нибудь за Уральским хребтом. В Северной Корее. И, да, коли вам так угодно. Я даю себе отчет в своих действиях.
Генрих взял паузу, растоптавши глиняную пещерку, и продолжил:
- Обычная ртуть образуется в процессе сжигания огромных запасов угля и нефтепродуктов. Уже одно это уничтожило экологическую среду Казейника.
А формула обогащения ртути до красного меркурия была написана мной из любопытства. Черт попутал. Азарт, знаете ли. Надоело диссертации писать за Чистяковых. Какой способный и безоглядный честолюбец не грезит втайне о Нобелевской премии?
Я тоже отдавал себе отчет, сколь несправедливы были слова мои в отношении Генриха. Максимович происходил из редчайшей породы ученых, берущих на себя ответственность за последствия своих открытий. Как должны брать ее писатели и художники за бездарные творения свои. Призраки Франкенштейнов столетиями уже бродят по всем континентам, уважаемый читатель. Просто мы не видим их. Просто мы не способны видеть призраков по причине устройства органов нашего зрения. Но они нас видят и настигают. А все сказанное мною о «хладнокровном убийстве», сказалось Генриху еще и оттого, что я только собирался сделать.
Разделив ответственность с какими-то повстанцами, я имел намерения. Горел выручить все человечество, жертвуя собою. Возможно, пасть в неравной битве с врагом. А Генрих сделал. Один. И без всякого падения.
- Попыхтел я изрядно, между прочим, - словно угадав мои мысли, посвятил меня Генрих в подробности. - Пока усовершенствовал силовую установку, дважды падал. Хорошо, на кабину. Локоть рассадил. Опасность была в том, что двигатель сразу после запуска медным тазом накроется. Но здесь мне Шевченко помог. Объяснил популярно, что к чему и откуда. Энтузиаст.
За злым сарказмом Генриха прятались терзания совести. Подозреваю, что именно о гибели пилота сожалел он особенно. Я же, грешный, признаться, вспомнил первым делом не Шевченко, не наивного редактора Зайцева, и отважного Митю Полозова. Хотя Митя был один из самых достойных людей, встреченных мною в жизни. Но первым делом я вспомнил, вольно иль нет, Бориса Александровича Ростова. Именно серые внимательные глаза Князя глядели на меня из воображения моего. Кто же был он в действительности? Возможно, подобно Мефистофелю Гете, был он “часть той силы, что вечно хочет зла, и вечно совершает благо»? Если Князь благо совершал не вечно, то регулярно. И если не для всех, то для многих. Но Борис Александрович при своем исключительном даре надувать окружающих и сам обманывался, и верил в свои обманы. В итоге я так и не узнал его подлинных намерений относительно использования красного меркурия. Все им сказанное в лимузине могло являться и блефом. Кто знает? Сомнительно, что Князь хотел загнать смертоносное для христиан оружие каким-нибудь ваххабитам. Если бы так, ему достаточно было продать лишь формулу синтеза. Сомневаюсь и в том, что он сам бы его легко использовал. Слишком было много жизни в Борисе Александровиче Ростове. Думаю, прихоть им двигала, ничего боле. Прихоти свои Борис Александрович стремился удовлетворять с упорством, достойным лучшего применения. А, при его капиталах, все дело бы кончилось тем, что запасы красного меркурия нашли бы свой приют где-нибудь в Арктике или Гренландии. В скважине, пробуренной среди паковых льдов, и запаянной сверху водою до часа, когда льды те растают, и ничто не спасет людей от погибели. И тогда, возможно, красный меркурий по замыслу Князя избавил бы человечество от продолжительной агонии, прикончив его, подобно как заготовка огромной дозы цианистого калия. В любом случае, Генрих не знал Князя, как знал его я. А знал бы как я, он и тогда не изменил бы своих намерений.
Мы вернулись в готический супермаркет. На первом этаже я зашел с продуктовую секцию и прихватил бутылку хлебного вина «Ростов» помянуть Бориса Александровича и Шевченко. Возможно, Митю Полозова. Из холодных закусок я купил 0,5-тую банку маринованных огурцов. Когда я набрал потолок, уже Генрих занял привычное место за штурвалом. Готы проснулись и завтракали сбитнем. Генрих покуривал утренний каннабис.
- Дернете? - спросил он лениво.
- Лучше водочки.
- Вы очень консервативны, бургомистр. Это погубит ваш либерализм.
Я промолчал. Сначала мною скопом были помянуты все жертвы авиакатастроф, прежних, нынешней и последующей. За них я не стал закусывать. За Шевченко закусил половиною огурца. За Князя уже полным огурцом. И высадил ростовскую сигаретку. Я захмелел. Вяло кивнул обстоятельной готике Марфе, затоптавшей у сапог моих тлеющий окурок, и столбовому повару Болконскому, обслужившему фуршет мой галетою с парой сардин. Когда я наполнил эмалированную кружку и вознамерился помянуть Дмитрия Кондратьевича, из погреба вылез Полозов.
За ним появилась и Вьюн.
- Пьешь опять? - спросила она укоризненно.
- А кто спрашивает? - за меня вступился гот Игорь, и напрасно вступился. Вьюн терпеть не могла, когда за меня вступался кто-нибудь помимо ее самой. Игорь отлетел вглубь кабины с еще одной временной татуировкой на обнаженном боку в виде грязного отпечатка ребристой подошвы. Я протянул Мите эмалированную кружку. Лишнего я пить не хотел. Митя степенно выдул хлебное вино и хрустнул маринованным огурцом.
- Вертолет упал, - сообщил мне Дмитрий Кондратьевич последние новости.
- Бывает.
- Пилот Шевченко и десять пассажиров угробились.
- Бывает.
- Почему не одиннадцать? - отреагировал Максимович, считавший лучше и быстрее меня, более заинтересованно. - Позабыли кого-то?
- Редактора Зайцева. Я сразу после эвакуации на скутере подорвал «Кениг-рей» обесточить. Беспокоился, что выключить в спешке забыли. Ну, и Вьюн со мной увязалась. Там и застали редактора. В агрегатной. Он как раз эту дикую машину пробовал запустить.
- Интенсивные атмосферные помехи, - Генрих подал Дмитрию Кондратьевичу бычок с коноплей. - Предусмотрительно. Дистанционный сигнал мог и не пробить эфир с большим зарядом статического электричества.
Полозов, дернувши конопли, закашлялся.
- Это что?
- Солома, - пояснил Генрих. - Запах спиртного отбивает качественно.
Вы за рулем, инспектор?
- Я за вами, гражданин Максимович. Надо бы обстоятельства крушения выяснить. Главный подозреваемый у меня, конечно, Зайцев. Пока я взял с редактора подписку о невыезде. Но я вашу причастность не отметаю.
- Почему Зайцев? - спросил я Митю. - На кой хрен ему гробить вертолет?
Он протянул мне свернутый лист писчей бумаги.
- Вас ист дас?
- Мотив. Завещание.
Я развернул и пробежал документ, заверенный Словарем и печатью. Согласно документу, Борис Александрович Ростов посмертно завещал Евгению Зайцеву пивной завод, предприятие по производству химических удобрений, а равно инфраструктуру, включая свалку, подстанцию, типографию, и газету «Kozeinik Zeitung» . Я отдал Мите завещание.
- Ты бы селянами занимался, Полозов. Медицинскую помощь обеспечил. Снабжение продовольствием. Что ты ерундой занимаешься?
- Селян я обеспечил, - сказал Митя, наливая себе еще водки. - Тебя не спросил. Продуктов мало успел эвакуировать. Но пока не голодаем. А дознание надо провести по горячим следам.
- Тебе больше всех надо, Митя? Оставь лаборанта в покое. Скоро блокада снимется. Сюда столько нагрянет комиссий МЧС, ФБР, ФСБ, МВД и ГРУ, что сам ты замучаешься показания давать. А причину падения вертолета специалисты пусть выясняют. Там более сотни черных ящиков на борту. Ты, Митя, водочки выпей. Соломы покури, пока возможность. А готы с твоими островитянами продовольствием поделятся. Один хрен у них скоро все конфискуют. Поделитесь, готы?
- Не вопрос, - отозвался гот Василий. - И конопли отсыплем. И шеф-повара. Миномет нужен?
- Лучше водочки выпью, - Митя расположился в кресле штурмана, вняв моим доводам.
- А мы лучше на буксир, - Вьюн помогла мне встать. - Там Лавочка ждет. И Глухих к экологическому институту пробиться давно желает.
- Ты с нами? - спросил я Генриха.
- Останусь, - Генрих лениво покинул кресло пилота. - С экипажем. Тем более, штурман здесь. Проложим курс к западному полюсу, Дмитрий Кондратьевич?
- Можно, - Полозов допил из горлышка хлебное вино.
Я обнялся с Генрихом, после с Митей, и более не встречал ни лаборанта, ни анархиста, и встречу, если только в Чистилище.
Вьюн повернула ключ зажигания, оставленный Полозовым в замке израненного скутера, и мы помчались. Объяв узкую даже в спортивной курточке талию Вьюна, с приятностью думал я о людях, так и не узнавших имени моего. Я возвращался в Москву. Теперь, наверное. Три с вершком недели в Казейнике пронеслись, как вечность. Это не парадокс, когда нет иных часов мимо солнечных. По ним-то и выставляют стрелки прочих механизмов и электронных приспособлений. И там, где нет солнца, там нет и времени. Там Земля не крутится. Но дождь перестал.
Сплошная туча взялась расползаться, будто истлевшее и побитое молью сукно прежде, чем донеслись мы до буксира, ожидавшего нас на рейде в акватории Слободского острова. Видать красный меркурий в затопленных контейнерах дезактивировался. Оборотился в черный сульфид. Ядреное сверхтяжелое вещество, основавшее кругом себя гравитационное поле, растаяла вместе со льдами, облегавшими керамическую дичь. В суконных прорехах замелькало нижнее голубое белье атмосферы. Там и здесь прошились тучи солнечными лучами, и время потекло. Блокада снялась как-то обыденно. Я не пропитался чувством радости. Не подбросил вверх сорванную шапку. Даже не снял капюшона с головы.
- Который день? - крикнул я на ухо Вьюну.
- Что?
- День, спрашиваю, какой?
- Что?
- Понятно!
Если тебе не желают отвечать, надрываться бессмысленно. Мы по широкой дуге обогнули остров. В лагере беженцев, покрытом шалашами из досок и бревен, климатические изменения уже отметили, и только начали отмечать. Под вопли одобрения и восторга рухнул один шалаш, другой. Один подожгли, хотя стало заметно теплее, и я до пояса сбросил комбинезон униформы. Самое острое чувство, испытанное мною на прозрачном воздухе, связалось с наведенной резкостью. Точно я примерил новые линзы. Все стало в фокусе: островитянка и заслуженная учительница Лидия Терентьевна Фирс, писавшая на корточках между шалашей, буксир с брезентовым тентом на палубе, и сотник Лаврентий, беспорядочно семафоря в нашу честь мускулистыми обнаженными руками, и номер буксира, списанный белою краской с номера средней школы, которую окончил я давно и надолго, и шкипер Глухих, выбиравший на корме из воды линь с оловянным бидончиком. И вот уже Лавр помог нам взойти на судно, не спуская веревочного трапа, а попросту вдернувши нас каждого за поданную руку прямо на палубу.
- Охлажденный первач, - приветствовал меня шкипер наполненной крышкой от бидончика, пока Вьюн с партнером репетировали заключительный акт пьесы Шварца «Обыкновенное чудо».
- Мин раза, шкипер, - я осторожно, чтоб не расплескать, выпил из крышечки татарскую сивуху.
- Смотри сам, - Глухих в порыве дружбы рукою свернул мой подбородок туда, где стояла среди залива башня пропавшего НИИ. Башня института, все еще затопленная до последних этажей, вернулась. Вернулась к себе и дамба. 12-ти, примерно, километровая радиальная дамба снова перекрывала горизонт широкой серой полосой. Я произвел оверштаг. Замертво проглоченный финальным пуском установки имени Генриха Максимовича высокий обрыв, с которого сто лет назад спустился я в Казейник, ожидал меня с нетерпением. Видать, удвоенная массой RM 20/20 гравитация стянула лишь атмосферные границы. И все, что выскочило за пределы Казейника, успешно спаслось от затопления. Разумеется, уровень последних осадков до черты обрыва не добрался бы, как не захлестнул бы он и высокую дамбу, но башню института парадоксальным образом спасло именно уплотнение атмосферы.
- Пора на мостик, дус, машину за Дарьей запускать. Теперь она развелась от Зайцева, когда вертолет упал. Я видел, дус. Хочу теперь свататься.
Глухих шагнул в рубку, но я придержал татарина, еще не зная как сообщить печальную новость о том, что Зайцев таки выжил.
- А кто мотористом на буксире? - оттянул я еще сообщение.
- Крючков Никифор, веснушки помнишь?
- Да ведь Крючков-то зеленый, дус. Противник сжигания горюче-смазочных материалов. Загубит мотор, что делать станешь?
- Пока зеленый мало, - согласился татарин. - Салага. Но стареется. Регламент эксплуатации знает. Отметку знает красную на показателе. Топку знает. Передающие клапана до сверкания довел. Нет. Не загубит.
- Извини, дус. Не хотел огорчать. Зайцев, скотина, выжил. Под служебным арестом на комбинате.
Глухих, потускнев, задумался. Ушел. Сидя в рубке, я наблюдал, как воркуют у борта Вьюн с Лаврентием. Вернулся татарин с бидончиком. Бидончик был влажный, а Герман просветлевший. Снова налил в крышечку первача.
- А вдруг еще утонет? - спросил с надеждой.
- Обождать надо, Герман, - сказал я, залпом сразив полкрышки.
Сдачу вернул Герману. Герман ее допил, смакуя букет.
- Ты довези меня к обрыву. Пока довезешь, пока Никифор двигатель убьет, может, что-то изменится.
Клянусь мамой, смерти я редактору не желал, как и другим редакторам, и в принципе вредителям. Потому, говорил уклончиво.
- Не доставлю. Там степь. Автобус не ходит, - ответил шкипер. - Доставлю к дамбе. Пройдешь по дамбе влево. И через рощу полкило станция. Там электрички по расписанию гоняют в Москву. Вправо магистраль. Там частный извоз.
Глухих подергал вертикальный провод сбоку от штурвала, давши два коротких гудка, и наклонился к медной переговорной насадке пылесоса.
- Машинное, малый вперед.
- Есть малый вперед, - глухо, но бодро отозвался моторист Никифор.
Застучал двигатель, и буксир, послушный колесу татарина, медленно двинулся с поворотом к дамбе. Я вышел на палубу. Присел на пожарный сундук, закурил и позвал своего сотника. Лаврентий подошел с Анечкой Щукиной, висевшей на его рукаве. Она точно чувствовала наступление потери, и боялась отпустить от себя возлюбленного даже на минуту.
- Ну, рассказывайте, голуби, как хлыстов крушили.
- Я не убивал, - сразу ополчился Лаврентий. - Дикий убивал. Славяне из уголовников. Все быстро случилось. Дикий твою последнюю волю исполнил.
- Подробней.
- Ураган мы в погребе отсидели. Набились как сайра в банку. Когда затопление пошло, на плот погрузились. Двинули к магистрату за тобой на шестах. Парус в такой ливень как тряпка. Более часа переулками отталкивались. Водовороты. Паника. Из гражданского населения кого смогли, попутно выудили. Анархистам передавали. Дошли, магистрат уже под водой. Вьюн и еще кто плавать умел, до потери надежды ныряли за тобой. Сам-то я плавать не ученый. Потом раскинули мозгами, пошли на пивной завод. Анархисты попутно сказывали, тебя среди свезенных утопленников на высоту, где свалка, нет. Придумали так: если спасся ты, отец, больше некуда. На Пивной острове хлыстов мы в товарный вагон закрыли. Дикий сразу хотел их кончать, но я остальным сказал: «Пусть валят». Потом кто-то плащ твой вынес из котельной. Письмо в кармане: «Сочтись за меня, Лаврентий». И подпись ниже смазана. Дальше все как с цепи сорвались. Я не препятствовал. Обидно же. Сам я только Чревоугодника чуть прибил.
- «Чуть», это в каком измерении?
- Да он хлипкий выдался. На вид рыхлый, а ткнули в кадык, он ласты возьми, да и склей. Потом, когда вагон с хлыстами зажгли, еще подумал: странная воля твоя. Не твоя какая-то.
Потом. Всегда потом. «Эрст денкен, дан ленкен!» - распекал полицмейстер Веригина. Уроки прошлого, как обгаженные чужие подгузники. Не стираются и не используются. Каждому проще с чистого листа начинать.
- В другой раз подумай, прежде чем сделать глупость, Лаврентий. «Прежде», Лаврентий, а не «потом». Ты постигаешь разницу?
Сотник Лаврентий, наморщив лоб, изучал название мной оседланного ящика: «Песок для пожаротушения». Трудно ему было переварить мою нотацию. Вот пишу, и соображаю, что за бред? Чему я научил его? Подумать, и потом уже сделать глупость? Но тогда я обернулся к моей послушнице.
- А ты, радость моя? Интересно было тебе смотреть, как безоружных людей убивают?
- Я не смотрела. Я твои кости из печки выгребала. Пепел тоже.
Она дернула вниз молнию крутки, сняла с шеи холщевую ладанку на шнурке, распустила и, отвернувшись, высыпала пепел мне под ноги.
Плечи Вьюна тряслись. Отстрелив подгоревший фильтр сигареты, я встал и обнял ее. Ладонью вытер слезы с ее мордашки.
- Ну, тихо, тихо, - я чувствовал, что сам готов заплакать. - Прости меня, злобную старую песочницу.
- Никакая ты не песочница, - прохрипела Вьюн. - Просто я очень испугалась, что как же ты взял и сгорел.
- Принеси там самогона из рубки, Лаврентий.
Сотник ушел в рубку, а я все стоял среди палубы, слегка покачиваясь, и пряча на груди мою послушницу. Вернулся Лавр. Мы все выпили по крышке самогона, и успокоились. Слишком горя много мы оставили за кормой. Никто не хотел возвращаться. Мы расселись у пожарного сундука. Я спел Вьюну с Лаврентием пару матерных частушек. Частушки были забавные. Они посмеялись. Лаврентий вспомнил анекдот с бородой как у почтенного боярина. Однако, и я посмеялся.
- Ладно, - сказал я Лаврентию. - Ладно. Гони свои вопросы.
- Какие вопросы?
- Вьюн сказывала, у тебя вопросы.
- У меня национальный вопрос. Насчет евреев.
- Опять?
- Другой вопрос. Если мы за евреев, то куда мусульман?
- Хорошо. Я напомню тебе национальный ответ Апостола Павла: «Нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, не необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос». Мусульмане сюда с опозданием подтянулись. Впрочем, «Брит мила» и для них священный ритуал.
- «Брит мила» это типа омовение?
- Это типа долго объяснять. К любому народу, вере его и традициям надобно с терпением относится, Лавр. Когда-то на съезде союза писателей отдельные члены стремились обрезать автономию чувашей. На том основании, что у чувашей нет своего языка помимо русского. Нет, и слава Богу. Хватит на всех.
Я заглянул в бидончик, сколько еще там первача осталось.
- Как и английского. Самобытный стиль, вот что важно. Традиции. Самобытность. Народный почерк. Национальный уклад, если желаешь.
- Не очень.
- Обоснуй.
- Лучше я, - Вьюн уложила головку, обернутую золотым руном на могучие колени штык-юнкера. И Вьюн поведала историю с выводом, сразившим меня детской прямотой.
- Когда-то нашу квартиру в Староконюшенном переулке ремонтировал чуваш. В процессе работ он присвоил кое-какие фамильные драгоценности моей матушки. Допустим, он верил, что нашел сокровища в развалинах квартиры. Допустим, по чувашской традиции любой, кто обнаружил сокровища в зоне ремонта, имеет законное право на десять процентов. И чуваш уложил себе в карман десять процентов от найденных драгоценностей.
- Это ты о чем?
- Про уклад. Про самобытность.
И что-то я в них почувствовал. Какой-то преждевременный импульс. Какую-то опережающую события отрицательную реакцию на захват всего невеликого наследства, что они полагают своим от рождения. И какое-то грустное во мне предчувствие шевельнулось. У меня тоже взрослые дети. Я вряд ли доживу до массовой экологической иммиграции. Мне вряд ли придется уступать свое обжитое место безземельным европейцам. Или китайцам. А им придется.
Или придется уничтожить пропасть народу, уничтожив до кучи всю иерархию духовных ценностей, каких мы не нажили, так сохранили, по крайней мере.
Тут и настигла нас очередная беда. Я-то надеялся, мы оторвались.
- Человек за бортом! - зычно крикнул Глухих. - Стоп, машина!
Буксир сбавил ход. Я обернулся, и метрах в пятидесяти от буксира заметил утопающего. Это был Зайцев. Он избивал залив руками и ногами, но пуховый комбинезон, впитавший в себя литров двадцать влаги, тащил его с поверхности вниз. Корма его надувной шлюпки уже затонула под тяжестью двигателя, и лишь алый кончик носа, наколотый на верхушку подводной сосны, еще мотался, будто флажок, предупреждавший о смертельном препятствии следующих Зайцевых, вслепую гоняющих над смешанными лесами. Реактивная Анечка Щукина первой нырнула с буксира в залив, и рассекая волны острым кролем, устремилась на выручку несчастному идиоту. Вслед за любимой солдатиком прыгнул с борта Лавр. И затем уже я, матерно ругнувшись, нырнул спасать еще одного идиота.
Пятнадцать минут прошло с упоминания сотником о его неумении плавать, а Лавр уже тонул. Десять минут прошло с тех пор, как я советовал ему подумать прежде, чем делать глупости, а Лавр уже тонул. «Господи, - молюсь я образу над моею постелью, - Ты умер, сотворивши мученический подвиг во спасение людей, так вразуми же их спасать себя от напрасных подвигов». Или, ворочаясь в той же кровати, думаю: «Может, и не напрасных? Может, в напрасном подвиге больше раскаяния за грехи, нежели в благоговейном топтании на коленях? Мне познать этого обстоятельства не дано. Не здесь. Не в оболочке».
До того, как уйти с головою в воду, мельком успел я заметить, что Вьюн уже содрала с Евгения Зайцева пуховик, и за волосы тащила к буксиру. Лаврентия нагнал я метрах в трех от поверхности, когда он плавно погружался, крестом раскинув руки свои. Также я хотел ухватить его за волосы, но военная стрижка Лавра не далась. Тогда я схватил его за могучую шею. Дородный сотник, знать, успел сразу же нахлебаться под завязку, и сопротивления удушающему приему не оказал.
Я более-менее опытный ныряльщик. Я проплываю под водой около двадцати метров без дыхательной трубки. Воздуха внутри меня хватало, чтобы обоих нас поднять на поверхность. Но тут организм сотника рефлекторно совершил последнюю попытку выжить. Мускулы его рук судорожно сократились и взяли меня в мертвые клещи. От внезапности большую часть воздуха я выпустил из себя, и мы пошли далее вниз уже вместе. Я спасся благодаря тому, что Лавр фактически был уже мертв, и хватка его через секунду ослабла. Легкие мои, слава Богу, выдержали кислородное голодание, пока я рвался к поверхности.
Там уже меня выдернули на палубу Герман и машинист Крючков. А Вьюн попросту выбилась из сил, дотащивши к буксиру Зайцева. Она при виде меня едва смогла подняться. Сам я, мало еще различавший, лишь как-то успел сообразить, что Вьюн прочла все в моих глазах. Она качнулась, и рухнула в обморок, виском ударившись об угол пожарного ящика. Поглощая воздух, я сидел на палубе, и тупо смотрел, как машинист Крючков активно делал Вьюну искусственное дыхание по системе «рот в рот», пока Глухих не отшвырнул его в сторону. Где-то поблизости всхлипывал редактор.
- Сыпься в трюм! - заорал шкипер на машиниста. - Нашел девочку щупать, крыса похотливая!
- Я ж помочь, - хотел объясниться Крючков. - Я ж по инструкции, Герман.
Увесистой оплеухой Герман отправил его обслуживать паровой двигатель и осмотрел рассеченный висок моей послушницы.
- Прижечь бы надо, - Герман обернулся ко мне. - А так сотрясение.
- Я сам, - слегка оклемавшись, сказал я татарину.
Подобравшись к Вьюну, я взял ее на руки. Ранка на виске была маленькая. Царапина. Но простынная бледность Анечки меня беспокоила. Сотрясение она могла получить любой тяжести. И все же я и не думал приводить ее в чувство. Глухих принес аптеку: бидончик первача, ватный пакет, ампулу с нашатырным спиртом, и пузырек с какими-то бурыми пилюлями. Ампулу я спрятал в боковой карман. Затем сорвал с пакета бумажный край, оторвал клок ваты, окунул в подставленную шкипером крышку, и смазал царапину. Остальную крышку принял внутрь и заел пилюлями.
- Чем закусываю? - спросил я Глухих.
- Гомеопатия. Крапива.
- Хорошо, - сказал я. - Крапива хорошо. Но прижигает плохо.
- Это пройдет, - отозвался Герман. - Это сердечное. От сердечного покурить хорошо.
Под рубкой шевельнулась голубое туловище Зайцева. Решивши, что никто его здесь обижать не станет, редактор уже спокойно затрясся от холода.
- Дай ему что-нибудь, Герман, - попросил я Глухих.
- Тебе дам. Ему только в зубы.
- Дай, - сказал я. - Простудится. Я так обсохну.
Глухих откинул крышку люка и спустился в трюм. Прижимая к себе Вьюна, я дотянулся до пачки сигарет, благоразумно сунутой, когда пел я частушки, в канатную бухту на палубе около песочного ящика. А разовая зажигалка работала, несмотря на купание. Зайцев, чтобы как-то согреться, приступил к производственной гимнастике: бег на месте, приседание, наклоны туда-сюда.
- Я бежал, - сообщил мне Зайцев. - Я за преступников отдуваться не стану.
В Москве тур куплю до Черногории. Или в Израиль. В Хайфу. Теперь у нас с Израилем безвизовый режим. Вы как посоветуете? У меня зелени почти двести тысяч в ячейке сберегательной.
Я прикурил сигарету, затянулся, но сердце мое щемило по-прежнему. Я чуть поправил мокрый золотой локон Вьюна, прилипший к ее мраморному лбу.
Красивое сочетание: мрамор и золото. Черный квадрат выпустил Глухих. В лицо редактора улетели ватные штаны и замасленная телогрейка.
- А белья у вас не имеется? - взвешивая телогрейку со штанами, проявил Зайцев деликатный интерес.
- Белья тебе? - спросил Глухих.
- Не надо белья, - сразу отказался редактор. - Любую обувь 41-й размер. Я заплачу. Переводом. Из Черногории.
В его лицо улетели резиновые шлепанцы около 44-го размера. Зайцев поспешил надеть на себя все подарки.
- Едем, Герман, - сказал я, тыльной стороною ладони тронув щеку Вьюна.
Лицо ее в бессознательном состоянии было красиво и спокойно.
- Да, надо ехать, - засуетился Зайцев, пристраиваясь к татарину, зашагавшему в рубку. - Я ведь бежал, господин Глухих. Но честно. Я за преступников отдуваться не стану.
Шкипер открыл дверцу рубки.
- Спасибо, - поблагодарил его учтивый редактор и прошел внутрь.
Глухих, постояв у открытой двери, наклонился, и встретился взглядом со мной по левому борту. Я так и сидел с Анечкой на коленях у пожарного сундука, во вздернутой носовой части буксира.
- Не урод?
- Поехали, Герман. Ей Богу, поехали.
Сквозь отсутствующее стекло я видел, как Зайцев крутит штурвальное колесо.
Видел, как татарин отогнал редактора в угол, и что-то сказал в медную насадку для пылесоса. Буксир, давши два коротких гудка, тронулся к дамбе. Потом я смотрел на башню института, уплывавшую назад. Мне показалось, что я увидел на крыше Дарью Шагалову. Кто-то возился там с пегасом. Потом я долго смотрел на Вьюна. Когда поднял взор на рубку, Глухих и Зайцев что-то уже обсуждали. Единомышленники. Глухих иной раз, активно жестикулируя, бросал колесо. Наверное, уговаривал Зайцева перебраться из Хайфы в Палестину. Оттуда нет выдачи террористов. Возможно, обсуждали пластическое вмешательство по изменению редакторской внешности. Возможно, разумный переход Зайцева в магометанскую веру. Оба свое счастье устраивали. Мне было наплевать.
Буксир прошел вдоль высоченной дамбы до небольшого бетонного причала, от которого поднималась узкая лестница куда-то ближе к станции «Сокол». Мимо пронесся машинист Крючков, подхватил носовой конец, ловко махнул на причальный выступ и закрепил конец, обмотавши его вокруг стальной скобы, вмурованной в бетон. Вернулся, сбросил трап в четыре доски на пристань.
Из рубки, желая друг другу избежать ареста, вышли Зайцев и Герман.
- Дарья знает? - спросил я Зайцева.
- Не надо ей знать, - решительно вмешался Герман. - Когда не знает, по закону тогда молчит. Когда знает, пособничество. Кто химические отходы изготавливает, под особой статьей. А не обязаны доносить, кто пытки любит. Я завтра донесу. Вечером. В 22.30. До вечера в Израиль успеешь?
- Лучше в 23. Успею. У меня зелени почти двести тысяч в ячейке сберегательной.
- Молодец, дус, - похвалил его татарин, подтвердивши мою догадку. - В секторе Газы шейхом станешь с такими бабками. Гарем себе купишь из кафеля. Жене я сам все объясню как лучше. Действуй.
Он хлопнул редактора по ватному плечу, и Зайцев на шлепанцах съехал с трапа.
Глухих я руки на прощание не пожал. Руки мои были заняты, и татарин все верно понял.
- Удачи тебе, Герман.
- Аллах тебе помогай, христианин.
Прижимая Вьюна к груди, я осторожно сошел по трапу на пристань. Подниматься мне предстояло высоко, но Вьюн, легкая как перышко, была подъемным грузом.
С передышками взойдя на дамбу, я так и не услышал коротких сигналов буксира. Знать, Глухих лично желал убедиться, что подрывник-редактор навсегда исчезнет из его с Дарьей Шагаловой жизни. Зайцев, намного опередивший нас с Вьюном, терпеливо ждал у бетонного парапета, за которым открывался вид на Казейник.
- Идемте, - сказал Зайцев, - далее медлить опасно. Электричка ждет.
- Идемте, - согласился я с редактором. - В электричках вас уже ищут, Зайцев. На вокзале ждут обязательно. Вас поймают, и станут бить, пока вы не вспомните формулу красного меркурия.
- Мне формула неизвестна, - помрачнел редактор.
- Этого им не известно.
Я присел на корточки, устроил Вьюна у себя на коленях, придерживая одной рукою, и закурил. Над Казейником размазались редкие перистые облака, точно маляр небесный примеривался, как ему лучше свод белить. А как же? Москва-то белокаменная.
- Наедине желаете с девочкой в роще погулять? - обозлился вдруг Зайцев. - Я изучил вас, жалкий растлитель. Пока она без сознания, вам свидетели мешают. Если надо от меня избавиться, так и сознайтесь по-мужски.
Я мог, пожалуй, избить его. Учитывая нелепую смерть Лаврентия, избил бы.
Но запас моих сил почти совсем израсходовался. Силы я тогда вынужден был экономить.
- Направо магистраль, - сказал я Зайцеву. - Поймаете частника, доберетесь без лишних проблем.
- У меня денег нет, - голос редактора дрогнул. - У меня все деньги почти двести тысяч зеленью в ячейках. На улице Ямского поля, и на проспекте Вернадского.
Я отдохнул, и пора было идти на электричку. Из сумки ассигнаций, внесенных Борисом Александровичем за жизнь пилота Шевченко, я взял только двести нефтедолларов, оставленных вначале пути на таможне у кого-то из анархистов под расписку. Две купюры по сотне. Я ловко и осторожно, чтоб не уронить Вьюна, сместил молнию нагрудного комбинезонного кармашка, и подбросил одну сотню к шлепанцам редактора.
- Удивительно, что мы встретились. Это судьба, - переполнился чувствами Зайцев, поднявши купюру.
- Я более года встречался с дюжиной редакторов безо всяких последствий.
Зайцев помчался вправо по дамбе. Я встал с корточек, и перехватив удобней Вьюна, отправился влево к роще. С перекурами на пеньках и пригорках, за час я добрался до станции. На станционной площади я зашел в обменный пункт и сменял ассигнацию на три тысячи отечественных рублей. И только уже в электрическом вагоне, устроившись на последней скамье, достал я ампулу с нашатырным спиртом. Отколовши стеклянный колпачок, я натряс на свою ладонь содержимое ампулы, и дал Вьюну вдохнуть изрядную порцию аммиака.
Вьюн дернулась всем телом и очнулась. На щеках ее проступил румянец. Она села, болезненно морщась.
- Жбан разламывается. И тошнит. Как если прямым ударом в челюсть на спарринге завалили. И еще когда чердаком треснешься обо что-нибудь крепкое.
- Ты и треснулась обо что-нибудь крепкое.
- Обо что?
- Ничего не помнишь?
- Последнее, когда пепел твой высыпала на палубу.
«Ретроградная амнезия, - поставил я опытный диагноз. - Порядок. То, что доктор Сербский прописал». Подобный эффект иногда наблюдается после черепно-мозговой травмы средней тяжести. Помню, я под городом Солнцево в автомобильную аварию угодил. Но помню избирательно. Последнее, что помню, заправочную колонку. Авария случилась минут через пятнадцать.
- А где Лавочка? - Вьюн завертела больной головой. - В тамбур вышел?
- Просто вышел. Совсем.
- Что за пурга? - оторопела Вьюн.
- Тебе видней, - я отвернулся к окну. - Вы в стороне от меня выясняли. Потом он ушел, а ты вернулась.
- Ни черта не помню, - Вьюн с болезненной гримасой потерла висок. - Наверное, признался, что телка у него в этом… на Валдае. Ладно. Проехали. Все равно, мы разные. Не срослось бы у нас в нормальной жизни. Обо что я хотя бы?
- О скамью. На платформе. Об угол. Помидор там был раздавленный, ты наступила.
- Беда не приходит одна, - философически заметила Вьюн.
- Это не беда. Легкое сотрясение. Покружится и пройдет. Спи, тебе надо.
- Пожалуй.
Она уснула, загнав ладонь между щекой и моими коленями. И так она проспала до Москвы. В Москве мы угадали под ливень. Словно Казейник переметнулся вместе с нами. Что же, ливень для нас был естественной средой обитания. Обгоняя нас, мчалось под ближайшие крыши мужское и женское население электропоезда. Мы шагали по лужам и ручьям как парочка непромокаемых призраков. Вышли на привокзальную площадь, где я посадил Вьюна в такси.
- А ты чего ждешь? - спросила Вьюн в открытую дверцу.
- Я на метро. Я уехал на метро и вернусь на метро. Я последовательный.
- А я что, рыжая? - обиделась Вьюн.
- Да. Ты рыжая. И умная. И смелая.
Захлопнув дверцу, я поплелся к неоновой букве «М».
- Избавиться хочешь? - у входа она поймала меня за капюшон. - Ошибочка.
Я тоже последовательная. Вот только в багажнике скучно трястись.
Ближайшая зеленая ветка росла на станции «Театральной». Там и пересели мы в последний вагон, пустой на четверть.
- Ты меня провожать надумала? - спросил я, косо глянувши на мою послушницу.
- Сейчас. Губы раскатал. Просто не могу я так сразу ввалиться к предкам.
- А как можешь?
- «Как-как», - огрызнулась Анечка. - Заладил. Постепенно. У бабки перекантуюсь. На «Водном стадионе». Она тренер по синхронному плаванию. Реабилитирует.
- А мать не жалко?
Ответ последовал уже на «Белорусской». Причем, вопросительный.
- Мы будем с тобой друзьями? - Анна прислонилась виском к моему плечу.
- Мы уже друзья.
Она долго молчала. Потом слегка оживилась:
- Ты известный писатель?
- Нет.
- Огорчаешься?
- Вряд ли. Известность плохо лепит. Она не делает никого умней, добрей или талантливей. Она вылепляет лишь объекты поклонения и зависти.
- И подражания, - возразила девочка-друг.
- Последний объект подражания умер на кресте.
- Точно, - согласилась девочка-друг. - И Он знаменит. Он бешено популярен.
- Ты подражаешь Ему? А я? Ему подражал кто-нибудь? Апостол Петр от Него трижды отрекся в минуту смертельной опасности.
- Мы простые люди, - возразила девочка-друг. - Нам простые примеры для подражания требуются.
- Разве сложно любить?
- Сложно, - Вьюн вздохнула, и закрыла глаза. Я видел ее в темном стекле напротив. - Особенно врагов. Я не могу полюбить врагов. Не могу, и все.
Она была искренна и чиста. Искренней и чище меня. Я тоже не смог полюбить врагов моих. Ни разу. Я прощал долги, обиды, ложь, вероломство, измену. Но я не любил врагов моих. Стало быть, задремавшая на моем плече девочка была честнее меня. Я простой человек. Я не способен подражать моему Господу.
«Осторожно двери закрываются, - предупредила заигранная пластинка вагонных пассажиров. - Следующая станция «Сокол». Двери осторожно закрылись, чуть не прибив чумазого скунса. Скунс обложил многоэтажными выражениями весь мир и занял почти всю кожаную скамью своими вискозными сумками. В сумках было добро. Вне сумок только зло. Скунс ненавидел своих врагов и друзей, ненавидел встречных, поперечных, и даже саму свою жизнь. Скунс был простым человеком. Настала пора мне выходить, и я разбудил Анечку Щукину.
- Позвонишь? - спросила Вьюн.
- Позвоню. Куплю металлическую коробку с функциями, обзаведусь дюжиною циферок, и тотчас позвоню, - пообещал я девочке-другу, покидая вагон.
- Но ты моего номера не знаешь! - крикнула она за моей спиной.
Двери встретились, и состав унесся в темную норку. Двери встречаются чаще, чем люди. Это нормально. Я не знаю номера Анечки Щукиной. И это нормально. Кому-нибудь другому позвоню. Главное, я возвращаюсь к моей жене и коту моему, нареченному именем красавца-поджигателя Троянской войны.