— А чего странного, чего, — засуетился Желтухин, — адвокат посылает телеграмму о наследстве покойного.
— Все равно странно. Вы Корнеев?
— Нет. Я по его поручению.
— А документы у вас есть?
— Конечно, — Желтухин протянул в окошко паспорт. Девушка мельком взглянула на него, вернула обратно.
— Два сорок.
Желтухин приподнял шляпу и пошел к двери. Девушка посмотрела ему вслед, подумала и написала на настольном календаре: «Желтухин С. Козицкий, 4».
Мусатов принимал Громова на даче. Они сидели на мостках, к которым был пришвартован катер, выпивали и закусывали
На столике водка, крупно нарезанное сало, черный хлеб, и большие синеватые узбекские луковицы. Мусатов положил на кусок ржаного хлеба сало отрезал кружок лука, разместил сверху, налил.
— Ну, Борис, поехали.
Они выпили и закусили, захрустели луком.
— Я, Борис, человек простой, — Мусатов смахнул слезу, — в деревне вырос. Сало и лук — лакомство нашего детства.
— Я, Михаил Кириллович, тоже люблю простую пищу.
— Да что вы, молодые, понимаете в этом. Привыкли по ресторанам, да санаториям…
Откуда- то налетел ветерок, он погнал по реке барашки волн, закачал катер.
Мусатов зябко поежился.
— Наливай, Боря.
Громов стремительно наполнил стопки.
— Ну, за твое генеральство. Громов даже поперхнулся.
— Звонил я Олегу Кузьмичу, говорил с ним, — усмехнулся Мусатов, — была заминка, но все решили. К праздникам заказывай форму.
— Это правда? — Громов вскочил.
— Сиди, сиди. Правда. Я и с министром твоим вчера на совещании парой слов перекинулся. Он о тебе хорошего мнения. Обещал подумать о более масштабной работе.
— Михаил Кириллович, — Громов прижал обе руки к груди, — нет и не будет у вас человека вернее меня. Все сделаю для вас.
— Это ты загнул. Верность… все сделаю… Просто время такое, что хорошие люди должны друг друга держаться. Помогать. Ты чем силен? Компанией своей. Так-то, Боря.
— Вы же меня знаете. Не подведу.
— Да, знаю. Все знаю, а вот попросить стесняюсь.
— Михаил Кириллович! — Громов вскочил. — Только скажите. Любая ваша просьба — для меня приказ.
— Друг у меня есть… Старинный, с войны… Живет в Батуми… У него вроде бы сына что ли арестовали.
— Как фамилия сына?
— Тохадзе. Громов присвистнул.
— Что, трудно? — прищурился Мусатов.
— Да, нелегко.
— Я тебя, Боря, освобождать его не прошу. Ты ему смягчи статью. Чтобы он получил поменьше.
— Это можно, — обрадовался Громов, — только человек, который им занимается, больно гнилой.
— Что ты имеешь в виду?
— Не понимает он обстановки. Этики не знает.
— Хороший работник?
— Да как сказать…
— Ты его от этого дела отстрани. Как его фамилия-то?
— Корнеев.
— А живет где?
— А зачем?
— Нужно, Боря, нужно.
— Я его адрес завтра вам скажу.
Разукрашенная машина Тохадзе стояла у тротуара на Патриарших прудах.
Гурам и Гена кого-то ждали. Они много курили, развалясь на сиденьях, провожая глазами проходящих женщин.
— Долго еще ждать? — Гена выкинул окурок на тротуар.
— Совсем немного, Гена. Совсем немного.
— Что о Нугзаре слышно?