"Кто раньше появится - отец Василий из Злоямово или спецназ из Красноямска?" - подумал Монгол. Ему-то никак нельзя было дожидаться спецназа: убьют по наколке оперчасти, спишут на бунт, одним баламутом меньше станет, такая вот простая логика... Монгол усмехнулся сам себе; встал вопрос как перед Гамлетом в кино: быть или не быть, а точнее, что спасать - душу или шкуру?
Монгол, вопреки всем увещеваниям отца Василия, не мог вымести из себя последние осколки любви к жизни. Себя он не любил, а вот саму жизнь свою братву на блатхатах, сходняки в ресторанах, уходы от омоновских облав поминал не иначе как с сентиментальной тоской. Словно зверь привык он к этой вольной жизни, платил за неё томительными отсидками, но снова и снова возвращался в нее. Даже навестить мать - когда была жива - и то во сто крат было приятней именно так: откинувшись после срока или (свалив с дела) с чемоданом подарков и денежным "прессом". Мать знала только о первой судимости, а потом всегда уже думала, что "Алеша за ум взялся, сам на жизнь зарабатывает и мать кормит".
За два-три часа разговора с Вредителем или Корейцем Монгол, не задумываясь отдал бы пару лет жизни. В зоне он тосковал по воле, а на воле поминал зону - угол в бараке, фотки на стене, цветок в горшке на полочке. Он чувствовал, что здесь что-то не так, не то, ненормальное что-то, но ничего не мог с собой поделать. Инерция блатной преступной жизни руководила его действиями. Лучшее определение всего этого было спето Никулиным: меня, мол, засосала опасная трясина, и жизнь моя - вечная игра. В кино было смешно, но в словах, как в жизни, не было никакого юмора.
Надо было торопиться, время поджимало. Зековским, звериным, волчьим, воровским чутьем чуял Монгол приближение развязки - кровавой и страшной.
Он, чуть пригнувшись, пробрался за ящиками в помещение, где стояла пила-циркулярка. Здесь не было ни окон, ни дверей - то есть, для них были сделаны отверстия-проемы, но ни стекол, ни самой двери как таковой. Однако сюда не задувал ветер с зоны, и хорошо просматривался выход в жилую часть.
Там, в жилзоне, чуть правее бани, стоял храм св. Моисея Мурина, которому Монгол, себе на удивление, отдал столько сил и забот. И прошедшей ночью именно он, Монгол, запер его на ключ и отдал этот ключ контролеру Петру.
Целиком храм не был виден, из-за ограждения высовывалась лишь маковка с крестом.
Алексей хотел перекреститься, но было как-то неудобно, будто вокруг толпился народ, и сотни, тысячи глаз оценивали его искренность. Три сложенных пальца все же потянулись ко лбу, и раздался глуховатый стук: путь троеперстию преградило забрало спецназовского шлема, снятого с мертвого бойца.
ХОЗЯЙСКИЙ РАСЧЕТ
Николай Фомич Перемышлев не был настроен панически, хотя паникой уже было охвачено большинство сотрудников вверенного ему "учреждения". Впрочем, как было не паниковать: капитана Петрова убили, размозжив голову стальной болванкой, выпущенной из пращи; сержант-собаковод Шибаев заперся в своем собачнике и наотрез отказался выпускать в зону собак (на это все же решился Перемышлев - после трехчасового и тщетного ожидания спецназа из Красноямска); снарядами, выпущенными из самодельного зековского орудия развален выход из жилзоны в промку, разрушена кровля "уголка Дурова", уничтожен зоновский клуб: на его месте теперь громоздились обломки камней и древесины, металла и тряпья; прапорщик Окоемов держал оборону в "козлятнике" (зачем? для чего?); какого-то отважного бойца "замочили" зеки возле шлюза; режимник Минкевич неожиданно оказался пьян в стельку и лежал под столом в собственном кабинете; комроты Щукин потерял ориентацию и способность отдавать приказы: "мне кажется, что можно было бы", "вероятно, это ликивидировали капитана Петрова", "думаю, что можно пропсить помощи у собак" - и так далее...
В общем, положение было аховое, но Перемышлев не унывал. На то она и зона, чтобы в ней происходили всяческие непотребные вещи: бунт, поножовщина, педерастия, карточная игра и голодовка. Может быть, где-нибудь в европах, думал Перемышлев, зеки сидят в теплых камерах и пьют какао у экранов телевизоров, а у нас - свой путь. Кто хочет какао - пусть едет в Европу, там сидит... На "семерке" как-то кантовался месяца два самый настоящий поляк, Лешек Раджецкий, работал в стройбригаде подсобником - чуть не умер, истощился за две недели, и остальное время провел в санчасти пока не приехали за ним свои краковские "менты" и не увезли его досиживать срок (девять лет за мошенничество с дорогими иномарками) в родную Речь Посполиту... А наши ничего, сидели, пахали как папы карлы, ели как в Бухенвальде - и не загибались. Тюрьма должна учить, думал Хозяин, тюрьма должна давить... но не выдавливать ничего из зека - особенно этого, как его, раба, да... Нынешний бунт и случился именно потому, что чересчур энергичные инструкции "сверху" придавили осужденных. Вот и забузовали, заколготили...
Перемышлев не жалел людей: ни капитана Петрова, лежавшего сейчас на вышке с проломленной башкой, ни глупого солдата Кондратюка, ни ДПНК Мырикова, ни контролера Каратыгина - и уж тем боле ни одного из зеков - как мертвых, так и тех, кому ещё предстояло сегодня умереть. Не жалел - не потому что был жесток или так уж изначально черств - просто привык к чужим лишениям и чужим смертям, отгораживая себя от зоновского мира; нет, не отгораживая, а поднимая себя на постамент начальственной власти, неподсудной ни суду, ни чувству.
Перемышлев жалел голубей Шибаева: замкомроты Хрупаков расстрелял из акээма голубятню над собачником, в щепки разнес нехитрое строение, а потом веером молотил по самим птицам, поднимавшимся в стылое небо. Одному гривуну удалось уйти, остальных Хрупаков положил в снег, забил, как мамонтов. Плачущий Шибаев хотел спустить собак на Хрупакова, но в самый последний момент пожалел "отца-командира"... А собаки рвались в бой: особенно сучка Резня - просто билась в вольерную сетку, шерсть летела клочьями.
Разразился звонком телефон, и Перемышлев медленно, чтобы не вводить себя в состояние ажиотажа, снял трубку.
- Полковник Перемышлев, - сказал он тихо.
- Ты чего там шепчешь, Коля? Живой? - раздался в трубке бодрый голос начальника краевого УИНа генерал-майора Живолубова по прозвищу Крупский.
- Живой, - доложил Перемышлев. - Живее всех живых. А вот Петрова с нами больше нет, Владимир Ильич.
- Пал смертью храбрых, - добавил "Крупский" - как будто сам был свидетелем смерти опера. - Представим посмертно. А остальные?
- Есть павшие: человека три или четыре. И ещё будут.
- Ладно, не ссы, Колян - летит "Ураган", - стихами протявкал генерал-майор. - Встречай... через четверть часа у вас будут. С вертолетов - прямо в зону. А Минкевич как там? Помогает?
- Помогает, - сообщил Перемышлев. - Эффективно помогает, со знанием дела. Его тоже представим... потом.
- Ну и слава Богу! - обрадовался Живолубов. - Я знал, что вы не дрогнете! Ладно, жди: скоро все кончится...
В трубке быстро запикало.
- Песец, - сказал Перемышлев и бросил трубку на аппарат.
Короткий зимний день шел на убыль. Еще не темнело, но как-то по-особенному серело, сникало, расплывалось. Небо наполнилось густыми облаками и, видимо, готовилось вновь обрушить на землю снег.
"Будет снегопад - никакого "Урагана" не будет", - подумал Хозяин.
Он нажал кнопку селеткорной связи.
- Щукин! Ты чем занимаешься?
- Готовлю бойцов к выходу в зону, товарищ полковник! - бодро отрапортовал комроты. - Рогожин и Хрупаков помогают.
- А Шибаев что? Так и не открыл?
- Нет. Даже голос не подает. Я его, гада, в дисбат оформлю... на Русский остров.
- Ну-ну... - сказал Перемышлев и подумал: "Какой дисбат? Собак в зону нельзя пускать, это Шибаев по уставу делает, не придерешься... Хотя, конечно, урагановцы собакам сто очков дадут вперед по части загрызания...".
Дверь распахнулась, и в кабинет Перемышлева вместе с прохладой сквознячка вбежал контролер Баранов по кличке Усатый Нянь.
- Николай Фомич! Ура! Летят, родимые! Летят, хорошие! Всё! - заорал Усатый Нянь и побежал к окну, стал показывать рукой, приглашая полковника посмотреть.
Но Перемышлев не поднялся: чего смотреть, и так все ясно. Летят. Сейчас высадятся и начнут гонять зеков. Спецназ "Ураган" - не рота при зоне, в которой на одного чурбана два болвана. В "Урагане" бойцы обученные, суровые, все прошли и Афган, и Чуран, а кто и Боснию с Герцеговиной...
- Кружат, кружат! - комментировал Баранов, подпрыгивая на носках от нетерпения. - Пять вертушек! Ох, хорошо!
- Ты чего такой нервный? - спросил Перемышлев.
- Садиться будут в зону, - сообщил Баранов, не обращая внимания на Перемышлева. - В зону будут садиться!
- А ну, пошел вон! - рявкнул Перемышлев. - Вон!
Усатый Нянь от неожиданности дернулся всем телом к окну - было бы открыто, рыбкой вынырнул бы. Потом, быстро развернувшись на носках, прыгнул к двери - и исчез.
Теперь, когда все стало ясно с "Ураганом", Перемышлев вдруг почувствовал тупую боль в сердце - словно кто-то обхватил его пятернёй и использовал как кистевой эспандер - ррраз... два...
УРАГАН В ЗИМЛАГЕ
Вертолеты (точнее, два из пяти) зашли на посадку, нырнув под надвигающийся с севера облачный фронт. Взметнулся под винтами густой белой пылью снег; посыпались из открывшихся люков спецназовцы, похожие на киборгов из американских фильмов. Три вертолета зависли над зоной на относительно большой высоте.
Прапорщик Кирилл Татаринов выпрыгнул из кабины в снег последним: он командовал группой и должен был проследить, чтобы все действовали по инструкции. А инструкции были просты: не стрелять, не применять технику, обойтись по возможности "малой кровью"... Последнее, впрочем, Татаринов не воспринимал как инструкцию: или кровь есть, или её нет; что такое "малая кровь"? два человека? три? сто пятьдесят? сломанный нос или проломленная голова?
Зеки, находившиеся в цехе металлоконструкций, услышали рокот вертолетных винтов, но не придали этому значения; они привыкли к постоянному шуму в промзоне: цеха работали в три смены. Лишь Корма, услышав странное стрекотание, приглушенное стенами цеха, забеспокоился и, перескочив через тело убиенного товарища, рванулся, вглубь затемненного помещения.
Спецназовцы уже врывались в цех.
Атака "Урагана" являла собой полную противоположность зековскому бунту. Передвижение было четким и отработанным до деталей, как будто действовал один многорукий организм, управляемый единым мозгом. Непостижимым образом двенадцать спецназовцев ухитрились взять в кольцо более сотни зеков, участвовавших в импровизированной гражданской панихиде. Они закружили вокруг плотно сбившейся толпы и - не атаковали, нагнетая в рядах бунтовщиков панику и страх.
Татаринов командовал отчасти знаками, отчасти короткими рублеными сокращенными фразами типа "сле!" (слева), "вни!" (внимание), "товсь!" (готовься). Лишь одна команда была заготовлена без сокращений - "бей!", но пока ещё не была отдана. Сам прапорщик кружил в общем танце, помахивая спецдубинкой легко и свободно, как на соревнованиях. Именно Татаринов полгода назад подарил Кондратюку свой шлем с забралом - уж больно понравился ему пробившийся в финал настырный и хваткий боец... Впрочем, он давно забыл про него - не забивал голову лишними симпатиями и антипатиями. Есть дело - дело надо делать. А остальное - снежная пыль...
"Ураган" и делал свое дело: медленно и верно настраивал зеков на движение к выходу из цеха. Зеки, конечно, не знали, что там, за дверьми, их поджидает вторая группа спецназа под командованием лейтенанта Челубеева. Именно на челубеевцев была возложена "задача прямого подавления". Лейтенант Челубеев тоже удивлялся инструкции "малой крови". "Бесконтактное каратэ, что ли? Что мы здесь, в бирюльки играем, маневры проводим?" Челубеев не собирался выполнять глупое указание - решил мочить как в прошлом году, на двенадцатой зоне в Морозниках. И бойцов предупредил, чтобы не расчувствовались ненароком...