— Не на Крашевского, а на Пруса, переделывал его «Форпост» под российский раздел Польши!
— Какой ужас! Какой скандал!!!
Однако намного интересней были инсинуации личного плана, тут выделялась дамская часть толпы. Несколько взволнованных женских голосов старались вдолбить в головы полицейских, что несчастье произошло в связи с тем, что покойник отбросил сценарий Каминской и баба взъярилась! Кто‑то пытался свернуть в сторону писательской братии, уверяя, что погибший испаскудил последнее творение Гжеляка и тот пришел в бешенство, ну и… Женский хор заглушил дальнейшее. Нет, не в этом дело, а в том, что труп отбил у Павляка его лахудру, а Павляк не стерпел, он уже давно грозился прикончить каждого, кто на нее покусится.
— Да вы что же, ничего не знаете? — напирала на них оппозиция, — все дело в Ваське. Та давно клеилась к нему, все ТВ об этом знало, и нож у нее в руке уже сам собой открывался. Издалека было видно! Ну тогда этот коротышка Юзик не выдержал, все насмехались над ним…
Короче, в мотивах недостатка не было, как и в способах убийства жертвы. Тут назывались яд, удушение, выстрелы из всех видов стрелкового оружия, кто‑то настаивал на гарпуне, ссылаясь на склонность покойного к рыбной ловле. И только когда полиция приступила к отдельному допросу свидетелей, выяснилось полное отсутствие конкретных данных.
Разочарованная полиция в свою очередь пришла в ярость и в отместку за дачу ложных показаний запретила — всем, всем, всем! — покидать здание телевидения, окружив его для верности цепью из полицейских. И не допускать никого из прессы! Перекрыть всю связь!
Оказавшись в окруженной крепости без связи с внешним миром, сотрудники телевидения сначала замолчали, а потом взвыли. Они сразу же вспомнили о демократии и принялись упрекать власти за злоупотребления, указав на то, что представители прессы еще до их прибытия оказались в здании и обо всем успели сообщить в свои издания, ибо земля слухом полнится. Слухи докатились даже до меня — правда, оттуда, откуда я менее всего их ожидала.
Позвонил телефон, и в трубке я услышала голос Миськи, сестры Ляльки.
— Вот так всегда бывает, — раздраженно затараторила она, — пятнадцать лет о человеке ни слуху ни духу, а потом раз за разом на тебя валятся известия одно страшнее другого. А я, зная о вашей с Лялькой дружбе, сочла своим долгом предупредить, что некий Яворчик все подозрения старается бросить именно на тебя.
Я лихорадочно стала припоминать, кто такой Яворчик, но напрасно силилась, — нет, не было такого в моей биографии.
— Кто такой Яворчик и какие подозрения? Не знаю я никакого Яворчика, — озадаченно заявила я.
— Да есть такой тип! Я его тоже не знаю. На телевидении работает.
— Тогда откуда у тебя берется такая странная информация и почему ты решила мне позвонить?
— Да просто из самых добрых побуждений. Я знаю тебя как порядочного человека, ты мне никогда ничего плохого не делала, вот я и решила, что мой долг тебя предупредить.
— Ты не могла бы обо всем рассказать подробнее?
— Нет, сейчас у меня совсем нет времени. Знаю лишь, что на телецентре сегодня кого‑то убили, говорят, что это твой враг, и вот Яворчик донес в полицию, что ты как‑то связана с этим. Кроме того, это все каким‑то образом связано и с Эвой Марш, а ты меня в последнее время расспрашивала об Эве, вот я и решила предупредить тебя на всякий случай.
— А откуда ты вообще узнала об убийстве на телецентре?
— Позвонил мой парень, он в этих сферах вращается, и он слышал, как Яворчик об этом говорил. А он, я говорю о моем парне, тебя любит, ну, как писательницу. И вообще мне надо заканчивать, пока!
— Пока, и большое тебе спасибо, — проговорила я в некотором остолбенении в уже отключившийся телефон.
В общем, смысл сообщения Миськи был мне понятен и довольно логичен. Свое нелицеприятное мнение о творчестве Заморского я высказывала неоднократно и зачастую в присутствии незнакомых людей. Итак, оказывается, я разыскивала кассеты с его фильмами, особое внимание уделяя наиболее испоганенным случаям, и вообще подозревала его в каких‑то еще более худших литературных преступлениях Яворчик же, в противоположность парню Миськи, должно быть, меня очень не любил: возможно, я что‑нибудь нехорошее брякнула по поводу его выступления, вот он и нашел случай мне отомстить и с радостью подсунул меня ментам как подозреваемую, припомнив мои неосторожные, слишком эмоциональные высказывания насчет творчества Заморского. Не исключаю, что он мог слышать и мой кровожадный клич по адресу последнего: «Давить таких надо как клопов и прочих кровососущих паразитов на теле человечества!». Черт бы побрал его вместе с инсинуациями!
Из всех лиц, которых сотрудники телевидения подсовывали полиции в качестве подозреваемых, я совсем не знала девицы Павляка и маленького Яся. С остальными иногда перебрасывалась словом–другим, но знакома не была.
А о Миськином парне и вообще никогда не слышала.
Немного ошеломленные многообразием и разноцветьем свидетельских показаний, связанных с преступлением, следователи все же сохранили хладнокровие и непреклонную веру в конкретные факты. Нелегко было остаться объективным под лавиной вымыслов, но им это удалось. И в первую очередь они установили непосредственную причину смерти Заморского. Это был сильный удар по затылку твердым и тяжелым предметом, не гладким, а какой‑то совсем непонятной формы. Эксперты упоминали о гранях и тупых углах, а также, возможно, декоративности орудия убийства. Еще удар, и тем же самым предметом, жертва получила чуть ниже затылка, в шею. Естественно, следователи тут же подумали об исторических реквизитах телевидения, уж очень напрашивались королевский скипетр, гетманская булава или турецкий буздыхан, причем предпочтение отдавалось двум последним.
Убийца обрушил на жертву раз за разом два удара, оба были смертельными и нанесены почти одновременно, так что неизвестно было, которому отдать предпочтение. Заморский был сбит с ног и слетел с лестницы, хотя, возможно, ему помогли слететь. И слетел так неудачно, что повредил себе все, что было возможно, а смертоносный предмет проехался еще и по его лицу.
Судмедэксперт заявил, что покойный умер не сразу, невзирая на число ударов и другие телесные повреждения. Если бы пострадавшему была оказана немедленная и грамотная медицинская помощь, он бы и выжил, но на всю жизнь остался парализованным дебилом. Однако медицина явилась с опозданием, так что он успел спокойно скончаться без дополнительных операций.
В этом темном и редко посещаемом месте труп лежал приблизительно три с половиной часа, что сразу же сняло вину с вестника несчастья, сообщившего о трупе в приоткрытую дверь местного лазарета. Так чтб из этого следует? Убийца прикончил свою жертву и потом три с лишним часа сидел над ним? Наслаждаясь содеянным? Плача от раскаяния? Ожидая прибытия многочисленных зрителей? А потом сорвался с места, сообщил присутствующим в медпункте о трупе и сбежал со страшной скоростью? А до того он не торопился убегать?
Вряд ли так обстояло дело. Скорее всего, Заморского притюкнул кто‑то другой, возможно обычный нормальный человек, если таковые еще сохранились в нашем безумном мире, и скрылся потихоньку и незаметно, унося с собой орудие убийства. Сделал это сознательно, чтобы труднее было раскрыть преступление. Тяжесть декоративной дубинки исключала случайность, то есть, преступник не мог ее прихватить просто по рассеянности.
Поскольку зловещая весть прозвучала около двенадцати тридцати, преступление было совершено в девять утра.
Разве что…
Помещение, к которому вела узенькая полуподвальная лестница, следственная группа осмотрела лишь после длительных, изматывающих переговоров. Телецентр ни за что не желал впустить посторонних, а тем более чрезмерно любопытных полицейских, в свое святилище, где на полках хранилось много стыдливых тайн телевидения. Многочисленные «полковники», фильмы, отложенные на полки и никогда не выходившие на экран; документальные кинохроники минувшего периода, смотреть которые было больно и стыдно; маленькие сценки для вечерних новостей политического и социального плана с возвышенными лозунгами, на которых в неприглядном виде оказались заснятыми отцы нации; «проколы» в выступлениях крупных чиновников, теперь представлявшие отличный материал для шантажа и тому подобное.
И все же полиция выиграла этот короткий бой и ворвалась в секретный архив.
Ее эксперты без малейшего труда обнаружили в тайной комнате некоторый беспорядок. Нет, не полный разгром или бедлам, когда все перевернуто вверх дном, но легкий непорядок бросался в глаза. Кассеты на полках не стояли стройными рядами, они лежали то кучками, то поодиночке; посреди комнаты ящик с кассетами был и вовсе перевернут, и они валялись прямо на полу; а главное — пыль. Опытный взгляд полицейских техников по неровному слою пыли на полках, на полу, на кассетах и пленках сразу определил — в комнате что‑то искали, причем в спешке, не заботясь о том, что этот факт будет обнаружен. С некоторых полок пыль была стерта совсем, и создавалось впечатление, что именно отсюда были вынуты некоторые из кассет и куда‑то переложены или и вовсе унесены из архива. Поскольку большинство сотрудников телевидения даже не знало о существовании тайной комнаты и никогда сюда не заглядывало, а те кто имел дело с архивом, без колебаний поклялись, что очень давно сюда не заходили, — вывод напрашивался сам собой.
Кто‑то был в архиве совсем недавно и что‑то там искал.
Или убийца, или его жертва.
Вопрос: было это до преступления или после него?
И второе: нашел ли человек то, что искал?
Ну и наконец, третий вопрос: что же он, черт возьми, искал?
Следователями были разработаны четыре варианта того, что же здесь делали оба выявленных действующих лица, одно из которых уже мертво, а второе, надо полагать, где‑то пребывает живое.
Первый вариант. Покойник пришел сюда первым и что‑то искал. И тут вдруг появился второй, неожиданно застал первого, пришил его и слинял. Второму плевать было на поиски, он воспользовался счастливым случаем избавиться от врага, а то, что покойник тут нашел и отложил, прихватил с собой просто так, безо всякой причины.
Второй вариант. В таинственный архив первым проник убийца, тоже принялся искать неизвестно что, возможно, нашел, и тут его застукал покойник на собственную погибель. Первый его пристукнул и сбежал со своим трофеем.
Третий вариант. Покойник первым направился в архив, преступник крался следом, пристукнул первого, чтобы не допустить его до тайной комнаты, сам туда прокрался и начал поиски. В данном случае он мог бы провести в архиве и два часа, тут никто не в состоянии точно установить, когда он его покинул.
В трех вариантах убийца немедленно покинул место преступления, то есть сразу же после девяти, в четвертом — находился в тайной комнате неизвестно сколько времени, мог ошиваться там и до двенадцати часов. В каждом из этих случаев следствию приходилось идти особым путем, действовать в несколько ином направлении и, что самое неприятное, все четыре гипотезы технически были вполне осуществимы. Своим декоративным орудием преступления убийца мог грохнуть по врагу, с равным успехом находясь в любой позиции: и сверху, и снизу, то есть мог находиться и ниже, и выше своей жертвы. Только обязательно сзади. Нет, они не стояли лицом к лицу. Пока еще никто не мог сказать, насколько это обстоятельство сыграет свою роль при расследовании.
Дактилоскопия тоже поработала на славу. Туг помогла архивистка, которую удалось отловить в самом начале работы экспертов. Перед ней поставили задачу предоставить следствию сведения о том, что находилось в этом архиве и чего там в данный момент не обнаружено. И сделать это немедленно: раз–два — и готово.
Архивистка, пани Данута, побледнела как смерть и горько пожалела, что не сбежала от этих полицейских куда глаза глядят, что не попала под трамвай и в бесчувственном состоянии не увезена в больницу или хотя бы дома не сломала руки–ноги при опасных домашних работах. Опять же, могла удариться головой, тогда бы с нее вообще взятки гладки. Даже мелькнула мысль притвориться, что ударилась и теперь ничего не помнит и вообще не соображает. Тогда ее наверняка оставили бы в покое или — какое счастье! — поместили в сумасшедший дом. К сожалению, хорошая мысль, как известно, приходит с… опозданием, а она, как последняя идиотка, осталась на месте и в толпе других телевизионщиков, разиня рот, наслаждалась сенсацией. Повяжут ее как пить дать, а уж она‑то ни сном ни духом… Дернулась было, но оказалось, что смываться уже поздно. К ней приставили оперативника из следственной группы, и тот теперь стоял рядом, не сводя с несчастной хищного взгляда. Не сбежишь!
К счастью, эксперты, работающие в архиве над сбором и сохранением следов, несколько затянули сбор следственного материала. За это время Данута смогла взять себя в руки и прийти к мужественному решению: говорить только правду! А что делать? В худшем случае ее взашей вытолкают с работы, но впутываться в какие‑то преступные комбинации, задуманные высоким начальством, во все их пакости и махинации, угодить за решетку — нет уж, увольте! В миг повяжут! Итак — правда, одна правда и только правда. А если бы удалось кое‑что из этой правды утаить, так еще лучше. Не удастся — значит, судьба. Тогда, в крайнем случае, всю правду!
— Начну с того, пан комиссар, — сказала она своему стражу, и нечаянно угадала его чин, — что я работаю здесь всего девять лет, а все это — она широким жестом обвела свое хозяйство — копилось веками!
И это была правда, хотя и с некоторым преувеличением.
А Данута продолжала:
— Еще при старом строе все тут было забито, а тот, что тогда был самым главным на телевидении… ну, вы, помните… как его… Щапельски… нет, Щепаньский, ну тот самый, что своими сапожищами в коровьем навозе все дорогие ковры на телевидении затоптал, — так он то и дело приносил сюда новые материалы. И велел на полки складывать. Видите ли, это ведь не мне решать, что пойдет в эфир, а что сюда угодит, это лишь высокое начальство решает.