Будем рассуждать здраво... Коробок, подброшенный большим пальцем, встал на ребро. Пятнадцать копеек... В детстве у нас ребро шло за пятнадцать копеек... Если бы неизвестный автор записки был членом команды «Третьего полюса», он бы не стал городить весь этот огород: «Завтра... у могилы...» Не те у них методы. Я бы уже сегодня сидел в «Москвиче» Проявителя с простреленной башкой. Или собирала бы нас с Матвей Семенычем выездная сессия уголовного розыска в целлофановые мешки после взрыва, приблизительно равного килограмму тротилового эквивалента.
Я вновь подбросил коробок. На этот раз, дважды перевернувшись в воздухе, он упал этикеткой вниз. Пять копеек! Новое дело. Значит, у меня появился неожиданный союзник. Анонимный мой друг принял эстафету у Ивана Ильича.
— Ваши сто пятьдесят. — Официант поставил передо мной стакан и блюдце с маслинами.
Насчет маслин это он правильно догадался.
— Сколько с меня? — спросил я, доставая бумажник.
Он посмотрел на потолок, как будто там был выписан счет, и вздохнул.
— Ста рублей хватит?
Забрав деньги, официант с серьгой в ухе и традиционной сексуальной ориентацией оставил меня наедине с моими мыслями.
Подброшенный спичечный коробок упал на стол обратной стороной. Все сгорело. Все предыдущие двадцать копеек. Ну, допустим... Я вынул спичку, поджег угол письма и бросил его в пепельницу. Допустим, я до сих пор ничего не знаю. Допустим, что кто-то со мной режется в «жмурки», да так искусно, что я ловлю только воздух и оттого постоянно вожу. Они меня видят, а я их нет. В таком случае надо пользоваться любой возможностью. В таком случае завтра надо идти на эту встречу. На нее в любом случае надо идти.
Выпив водку, я закусил траурной черной маслиной.
Записка в пепельнице уже обратилась в золу. Люди, отношения, записки — все в золу обращалось. Такой сегодня выдался день. Прах к праху.
Однокомнатная квартира Журенко являла собой нечто среднее между лабазом, автомастерской и жилым помещением. В прихожей пылилось пять мешков муки в окружении банок с маринованными овощами. Далее следовал ящик с картофелем наподобие тех, что используют пожарные для хранения песка. Рядом возвышался резиновый колодец из лысых автопокрышек. Много было и другого всевозможного добра, происхождение которого, верно, не помнил и сам Андрей. Это при том, что Журенко вовсе не являлся припасливым и рачительным хозяином. Просто в голове у него роилось множество завлекательных планов вроде выпечки домашнего хлеба, вулканизации изношенной резины либо разведения кроликов. Планы эти не имели своей конечной целью обогащение их составителя. Замысел был для него куда увлекательнее, чем возможный результат. И только подготовив для очередного предприятия все необходимое, Журенко сразу остывал. Запастись он мог чем угодно, кроме разве что терпения.
Посреди комнаты, словно конная статуя без всадника, навечно застыл мотоцикл «Ява». Андрей приобрел его невесть когда и ездил на нем лишь первые пару дней. От мотоцикла он мог давно и свободно избавиться, но Журенко оставил его как материальное воплощение своей детской мечты.
Обставлена комната была столь же стихийно, сколь и сама жизнь Андрея: проваленная кушетка на кирпичах; шикарная кровать с латунными спинками, приобретенная по случаю в каком-то африканском посольстве; стол антикварный красного дерева со множеством ящиков с ручками и без оных, с синим сукном, траченным в наиболее популярных местах, и с бронзовыми подсвечниками — на одном вверх по разветвленному шандалу взбирался медведь, другой был в виде аиста; пара венских стульев; горка с расколотым витражом, забитая слесарными инструментами и учебниками по домоводству, ящик из-под фруктов, поставленный на попа, и деревянная скамья с вырезанным на ней именем «Вадик». Когда во время переезда заносили в квартиру сгруженную у парадного мебель, кто-то сгоряча прихватил и ее. Потом хотели было вернуть обратно, да Андрей передумал: «Хрычовки будут меньше у подъезда сидеть». Пуританские кумушки по прежнему адресу нередко отпускали вслед его гостьям обидные замечания, и он таким образом решил нанести превентивный удар. На месте унесенной скамьи, впрочем, скоро появилась другая, и девушки Андрея все так же слышали за спиной глумливое жужжание.
Осмотревшись, я достал из сумки пакет с фотографиями, устроился за письменным столом и начал раскладывать пасьянс. Матвей Семеныч Проявитель, безусловно, был прав: покойного уважали. Среди множества незнакомых лиц я обнаружил по меньшей мере четверых персонажей, довольно часто мелькавших на телеэкране: спортивного комментатора Индейкина, певца Духаревича, депутата Госдумы Раздорова и ведущего программы «Бремя», фамилии которого я так и не вспомнил. Больше прочих меня занимал фотоснимок с Мариной, Европой и сопровождающими их гражданами. Трое молодчиков сзади, вне всяких сомнений, были телохранителями. Смотрели они в разные стороны, как и положено при конвоировании подзащитных. А вот мужчина в центре композиции был, возможно, из тех, кого я искал. Но, возможно, и нет. Это я надеялся выяснить на встрече с поклонником или поклонницей поэта Хераскова, если таковая состоится и пройдет ко взаимному удовлетворению. Впрочем, и все остальные снимки я намерен был взять с собой в надежде, что мой анонимный конфидент узнает среди запечатленных кого-то еще помимо выдающихся деятелей политики, спорта и культуры.
Времени до встречи вместе с дорогой у меня оставалось часа три, и я занялся хозяйством. Прежде всего поменял в туалете лампочку и отремонтировал кухонный кран. Затем наполнил ванную на три пальца водой, размешал в ней чуть не пачку стирального порошка и затопил в мыльной пучине весь свой гардероб, отдававший после недавнего пленения горюче-смазочными материалами. Следом отправился облитый бензином «Уленшпигель». Когда с этим было покончено, я вернулся на кухню и сварил кофе. Бутерброды я дальновидно принес с собой. В холодильнике Андрея хранилось все, кроме продуктов питания. Был там даже маленький бюст Владимира Ленина, уложенный в ондатровую шапку. Выглядело это довольно странно, поскольку холодильник давно бездействовал. Шапка была большая, и бюст умещался в ней весь целиком, за исключением лысины вождя.
Только я взялся за бутерброды, как прозвенел телефон.
— С новосельем! — поздравил меня Журенко. — Как устроился?!
— Нормально, — ответил я. — Как ты?
— В оперу иду! Слушай, у меня там рассада на подоконнике, так ты полей, коли земля подсохнет!
Рассаду я действительно видел.
— Зачем тебе рассада? У тебя ж дачи нет.
— Нужно с чего-то начинать, — пояснил Андрей. — У тетки в Хотьково участок приусадебный. А ей уже за сорок! И я у нее наследник единственный. Сечешь?
— Секу, секу. — Кофе мой уже стал остывать, и я попытался свернуть беседу. — Тебя Лара, наверное, ждет?!
— Она в магазин спустилась! — обрадовал меня Журенко. — Ну а вообще что делаешь?
— Разное, — вздохнул я. — Лампочки ввинчиваю, прокладки меняю... «Уленшпигеля» замочил.
— За что?! — оторопел Андрей.
— Это книга такая, — поспешил я оправдаться. — В бензин упала случайно, вот и пришлось ее в стирку отправить.
— Книга? Книгу можно! — разрешил Журенко. — Рукописи не тонут!
Он часто выдавал разнообразные цитаты, не слишком заботясь об их точности.
— Все! Пока! — заторопился вдруг Андрей. — Лара идет!
— Будь здоров! — Я повесил трубку и приступил к обеду.
Из квартиры я вышел часов около двух, рассудив на старое Донское кладбище отправиться без оружия. Коль скоро меня могли порешить из-за любой могильной плиты, утомительная борьба за существование на данном отрезке либо теряла всякий смысл, либо откладывалась до худших времен.
Еще через час я шагал вдоль высокой монастырской стены и невольно посматривал на бойницы. Мне всюду мерещились огневые точки и удобные позиции для обстрела. Почему-то на войне, рискуя жизнью ради неясных целей, я чувствовал себя куда спокойнее. Вход на территорию монастыря надежно оборонял отряд попрошаек, среди которых я узрел знакомый до боли образ Гудвина. Деревяшка вместо ноги и перехваченный черной лентой глаз придавали ему вид опустившегося пирата.
Гудвин, великий и ужасный — великий прожектер и ужасный неудачник, — появился в нашем 8 «В» сразу после летних каникул. Вернее сказать, это мы в его 8 «В» появились. А он, обнаруживая ранние задатки рецидивиста, отбывал в нем уже третий срок. Был он щуплым и низкорослым, но слово его имело на улицах вес не меньше, чем пудовые кулаки Матрены, предводителя местной шпаны и непременного участника всех серьезных потасовок. Пятеро старших братьев Гудвина, уголовников со стажем, поддерживали его авторитет на недосягаемой для простых смертных высоте.
Лично я с ним познакомился прежде своих однокорытников, и вот при каких обстоятельствах. Был месяц май. Опаздывая на уроки, я срезал путь и перемахнул через низкое бетонное ограждение нашей школы. Гудвин сидел в кустах по другую сторону и, положив руку на камень, лупил по ней каблуком собственного ботинка. Так он устраивал себе производственную травму, дабы избежать контрольного диктанта по русскому.
— Поди! — сказал он мне, когда я приземлился рядом. — Держи! Давай! Со всего замаха бей! Не ссы!
Ослушаться Гудвина, зная его репутацию, мне бы и в голову не пришло. Я взял башмак и врезал что было сил по его распухшей деснице. Гудвин взвыл и подпрыгнул одновременно.
— Зашибись! — сообщил он мне, дуя на руку. — Недели две писать не смогу! Может, больше!
Когда я впоследствии сошелся с ним накоротке, то очень скоро убедился, что понятие «осечка» было в его судьбе самым распространенным. Только Гудвин мог так усердно калечить свою левую клешню, тогда как диктант ему предстояло писать именно правой.
В другой раз Гудвин совершил на моих глазах куда более выдающийся подвиг. Мы втроем — Гудвин, я и Матрена — сидели как-то напротив «стекляшки»: двухэтажного комбината бытового обслуживания с прозрачными стенами и буфетом-столовой на втором этаже. Сидели мы на пустых ящиках посреди заплеванной и вытоптанной площадки, где уже сиживали не однажды, свидетельством чему являлось множество обугленных с краю пластмассовых пробок от крепкого белого и красного. Матрена подсчитывал оставшиеся деньги.
— Сорок две копейки не хватает! — сказал он с досадой. — Сорок, твою мать, Две, твою мать, копейки!
— Эх, держите меня, пацаны! — Гудвин хлопнул кепкой о землю и, набирая скорость, побежал через дорогу.
Распахнув двери «стекляшки», он проскочил мимо сонного швейцара и устремился по лестнице на второй этаж. Мы с Матреной озадаченно наблюдали за его действиями сквозь прозрачную стену здания. Наверху у буфетной стойки шла бойкая торговля в разливку. Худая, как слава нашей компании, буфетчица с волосами соломенного цвета обслуживала постоянно прибывающую очередь. Перед ней стоял овальный металлический поднос с мелочью. Гудвин подлетел к стойке, цапнул поднос и дал ходу. Пронзительный вопль буфетчицы не оставил равнодушными даже нас, отделенных от места действия стеной и расстоянием в добрые два десятка метров. Я вздрогнул, а Матрена, сплюнув на землю, был краток:
— Говно дело!
Добровольцы из очереди кинулись в погоню за дерзким похитителем. Гудвин скакал сразу через несколько ступеней, отчего монеты веером разлетались в разные стороны. К тому моменту, когда он достиг первого этажа, поднос опустел. Швейцар, будто начинающий голкипер, заметался в дверях. Гудвин молниеносно проскочил под его руками на улицу и, обернувшись, запустил в бедолагу подносом. Бросил он так себе, но, поскольку тот от страха присел, поднос угодил ему точно в лоб. Созданная упавшим швейцаром пробка задержала преследователей и позволила Гудвину спокойно догнать нас с Матреной.
— Сорвалось, блин! — пропыхтел на бегу отчаянный Гудвин.
Сколько раз я еще потом слышал это «сорвалось!». Даже случайные благородные его намерения всегда оканчивались жирной осечкой. Вот характерный случай. Гудвин возвращался к родному очагу в отличном расположении духа, чему способствовали выпитые накануне три бутылки вермута. У дома на углу Садовой он увидал двух девушек, завороженно смотревших на окна четвертого этажа.
— Могу помочь! — предупредил их галантный мой одноклассник. — Чего варежки-то разинули?!