-- Селден никого не тронет, сэр, клянусь вам! Для здешних жителей он теперь не страшен. Поверьте мне, сэр Генри, через несколько дней все будет улажено и он уедет в Южную Америку, Умоляю вас, не сообщайте полиции, что Селден все еще здесь, на болотах. Его уже перестали искать, и он может спокойно дождаться парохода. Если вы донесете на него, нам с женой несдобровать. Прошу вас, сэр, не обращайтесь в полицию!
-- Уотсон, что вы на это скажете?
Я пожал плечами:
-- Если этот человек уберется из Англии, налогоплательщики вздохнут свободнее.
-- А вдруг он натворит каких-нибудь бед до отъезда?
-- Нет, сэр! Ведь не безумный же он! Мы дали ему все, что нужно. А новое преступление выдаст его с головой.
-- Это верно, -- сказал сэр Генри. -- Хорошо, Бэрримор...
-- Да благословит вас бог, сэр! Как я вам благодарен! Если Селдена поймают, моя жена не перенесет такого горя.
-- Выходит, Уотсон, мы с вами укрываем уголовного преступника. Но у меня, кажется, не хватит теперь духу выдать его. Хорошо, покончим на этом. Вы можете идти, Бэрримор.
Пробормотав дрогнувшим голосом несколько слов благодарности, дворецкий пошел к дверям, но на пороге вдруг остановился.
-- Вы так хорошо со мной обошлись, сэр, что мне хочется как-то отблагодарить вас, -- нерешительно начал он. -- Я кое-что знаю, сэр Генри... может быть, напрасно я так долго молчал, но это выяснилось, когда следствие было уже закончено. Я еще ни с кем не говорил об этом... Речь идет о смерти сэра Чарльза.
Мы с баронетом так и подскочили на месте.
-- Вам известны обстоятельства его смерти?
-- Нет, сэр.
-- Тогда что же?
-- Я знаю, почему он стоял у калитки в такой поздний час. У него было свидание с женщиной.
-- Свидание с женщиной! У сэра Чарльза!
-- Да, сэр.
-- Кто она такая?
-- Имени ее я вам не скажу, сэр. Я знаю только первые буквы: "Л. Л.".
-- Откуда вам это известно, Бэрримор?
-- Сэр Генри, в то утро ваш дядюшка получил письмо. На его имя обычно приходило очень много писем, ведь он был человек известный и славился своей добротой. К нему каждый обращался со своим горем. Но а то утро пришло только одно письмо, почему я его и запомнил. Почерк на конверте был женский, и на штемпеле стояло: "Кумби-Треси".
-- Дальше?
-- Я бы не вспомнил больше об этом письме, если б не жена. Несколько недель тому назад она принялась за уборку в кабинете сэра Чарльза -- в первый раз после его смерти -- и нашла в глубине камина листок бумаги. Большая часть его превратилась в пепел, но один маленький кусочек -- самый конец -- уцелел, и слова еще можно было разобрать, хотя чернила посерели от огня, а бумага обуглилась. Это была, наверно, только приписка, и мы прочли вот что: "Умоляю вас, как джентльмена, сожгите это письмо и будьте у калитки в десять часов вечера". Внизу стояли две буквы: "Л. Л.".
-- Вы сохранили этот обрывок?
-- Нет, сэр. Он рассыпался у меня в руках.
-- А до этого сэр Чарльз получал письма, написанные тем же почерком?
-- Не знаю, сэр, не обращал внимания. Да и это письмо запомнилось мне только потому, что оно было единственное в тот день.
-- И вы не знаете, кто такая "Л. Л."?
-- Нет, сэр, понятия не имею. Но я думаю, что, если б нам удалось разыскать эту леди, мы бы узнали кое-какие подробности о смерти сэра Чарльза.
-- Я просто не понимаю вас, Бэрримор! Как можно было скрывать до сих пор такие важные сведения?
-- Видите ли, сэр, сразу же вслед за этим на нас самих свалилась беда. Кроме того, мы с женой очень любили сэра Чарльза и не забывали его благодеяний. Зачем, думаем, ворошить старое? Нашему несчастному хозяину это уже не поможет, а когда в дело замешана женщина, тут надо действовать осторожно. Ведь даже самые достойные люди...
-- По-вашему, это может оскорбить его память?
-- Да, сэр, я решил, что ничего хорошего из этого не получится. Но вы были так добры к нам... Мне не захотелось скрывать от вас то, что знаю.
-- Хорошо, Бэрримор, можете идти.
Когда дворецкий вышел, сэр Генри повернулся ко мне:
-- Ну, Уотсон, что вы скажете об этом новом луче света?
-- По-моему, он еще больше сгустил темноту.
-- Да, верно. Но если б нам удалось выследить эту "Л. Л.", тогда все бы прояснилось. Мы теперь знаем, что есть женщина, которой многое известно, а это уже серьезное достижение! Надо только найти ее. Что ж нам теперь делать?
-- Немедленно сообщить обо всем Холмсу. Может быть, это наведет его на нужный след. Я почти уверен, что он сейчас же приедет сюда.
Я ушел к себе и написал Холмсу подробный отчет о событиях сегодняшнего утра. Мой друг, по-видимому, очень занят последнее время, так как письма с Бейкер-стрит становятся все реже и все короче. В них ни словом не упоминается о моих отчетах, а о цели моей поездки сюда -- лишь вскользь. Дело о шантаже, вероятно, поглощает все силы Холмса. Но последние события, безусловно, привлекут его внимание и снова пробудят в нем интерес к нашему расследованию. Как бы мне хотелось, чтобы он был здесь!
77 октября. Сегодня весь день льет дождь; тяжелые капли шуршат в густом плюще, падают с карнизов. Я вспомнил каторжника, скрывающегося в глубине мрачных, открытых небу торфяных болот. Бедняга! Каковы бы ни были совершенные им преступления, теперешние его муки в какой-то мере искупают их. А потом вспомнился мне и тот, другой человек... Лицо, мелькнувшее в окне кэба, темная фигура, словно вырезанная на лунном диске. Неужели этот неуловимый соглядатай, этот пособник тьмы тоже бродит сейчас, под таким ливнем ?
Вечером я надел непромокаемый плащ и отправился в глубь болот, рисуя в своем воображении страшные картины. Дождь хлестал мне в лицо, в ушах свистел ветер. Да хранит господь тех, кто блуждает сейчас около Гримпенской трясины! В такую погоду даже взгорья превращаются здесь в сплошную топь. Я отыскал гранитный столб, на котором стоял тот одинокий созерцатель, и с его неровной, уступчатой вершины оглядел расстилавшиеся внизу унылые болота. Дождевые потоки заливали эти бурые низины, тяжелые, свинцово-серые тучи низко стлались над землей, а сквозь их обрывки проступали причудливые очертания холмов. Вдали, по левую руку от меня, над деревьями ложбины поднимались чуть видные в тумане узкие башни Баскервиль-холла. Только они одни и говорили о присутствии человека в этих местах, если не считать доисторических пещер, ютившихся на склонах холмов. И нигде ни малейшего следа того незнакомца, одинокую фигуру которого я видел на этой самой вершине две ночи назад!
На обратном пути меня догнал доктор Мортимер, ехавший в своей тележке со стороны Гнилой топи. Все это время доктор был к нам очень внимателен, и не проходило почти ни одного дня, чтобы он не заглянул в Баскервиль-холл справиться, как мы поживаем. Доктор усадил меня к себе в тележку и предложил подвезти домой. Он очень огорчен пропажей своего спаниеля. Собака убежала на болота и не вернулась. Я утешал доктора как мог, а сам, вспоминая пони, увязшего в Гримпенской трясине, думал, что Мортимеру вряд ли придется увидеть когда-нибудь свою собачонку.
-- Кстати, доктор, -- сказал я, трясясь вместе с ним по рытвинам дороги, -- вы, вероятно, знаете здесь всех, кто находится в радиусе ваших разъездов?
-- Думаю, что всех.
-- Тогда вы, может быть, скажете мне полное имя и фамилию женщины, инициалы которой "Л. Л."?
Мортимер задумался, потом ответил:
-- Нет. Правда, за цыган и работников на фермах я не могу ручаться, но среди самих фермеров и джентри12 такие инициалы как будто ни к кому не подходят. Хотя постойте, -- добавил он после паузы, -- есть некая Лаура Лайонс -- вот вам "Л. Л.". Но она живет в Кумби-Треси.