плохо, заступаясь за обиженных? Короче, я с тобой трепаться не собираюсь, что надо, я тебе сказал.
— Твою просьбу я передам наверх по инстанции. Как они там решат, так и будет.
Отойдя от Сарафана к окну и смотря через решетку на двор, Веселый задумался: «Сарафан такой зверь, что
сожрет любого. Какой компрометирующий материал я имею против него, чтобы помешать досрочному
освобождению? В бараке навел порядок, в бане тоже, даже пристроил сауну, правда, в бараке продолжают
играть в азартные игры, но тут нет непосредственной вины Сарафана. Даже в случае с Ишаком он поступил
правильно: иначе не избавился бы от него».
О своем разговоре с Сарафаном Веселый немедленно сообщил активу бригады и членам художественной
самодеятельности, одни из которых поверили ему, другие приняли это как очередную хохму.
Когда подполковник Григоренко пришел в кабинет полковника Долгошеева и передал ему разговор Веселого
с Сарафаном, то Петр Алексеевич сказал:
— Ты поверил зековской утке?
— Я сам беседовал с Сарафаном, и он подтвердил мне свое намерение.
— Чтобы медвежатник, вор наивысшей воровской квалификации, о которой можно только мечтать в их кругу, вдруг опустился до выступления перед серой массой — не верю, — хлопнув себя ладонями по пышным бедрам, категорически заявил он.
— Что он медвежатник, я сомневаюсь, — осторожно возразил Григоренко.
— Зато я нисколько не сомневаюсь в этом, — возразил Долгошеев. — Он — хитрая вустрица. Если он принял
такое решение, которое по воровским канонам не укладывается ни в какие рамки, то за этим скрывается какой-то
подвох.
— Он думает обратиться к вам с просьбой о досрочном освобождении, — пояснил Григоренко.
— Так сразу и сказал бы, — успокоившись, произнес Долгошеев. — Думать никому не запрещается, ты мне
скажи о своем отношении к номеру нового самодеятельного артиста.
— В самодеятельности у нас одни и те же лица, притока талантов нет. Если же такой авторитет, как Сарафан, соглашается в ней участвовать, то и другим, менее авторитетным ворам не зазорно будет последовать его
примеру.
— Красиво говоришь, но выступление на сцене заключенного с холодным оружием в зоне особого режима
как-то попахивает хреновиной, — осторожно намекнул Долгошеев.
— Во время работы у зеков есть разный шансовый инструмент — топоры, пилы, — ничего страшного не
происходит... Мы в лагере метателей ножей не учим, но выявить их благодаря номеру Сарафана не мешает, —
продолжал Григоренко.
— Я против номера Сарафана не возражаю, вижу оперативные плюсы от него. Если бы его инструмент
заменить на деревянный, — мечтательно подумал вслух Долгошеев и сам себе возразил: — Тогда сам номер не
будет иметь никакого эффекта.
Задумавшись и почесав пальцем висок, он наконец махнул рукой:
— Распорядись, чтобы ко мне доставили нашего артиста.
— Когда его к вам доставить?
— Завтра утром в такое время.
После ухода Григоренко Долгошеев по селектору связался с дежурным и приказал, чтобы к нему доставили
заключенного Лукьянова Игоря Николаевича.
Оставшись вдвоем с Лукьяновым, Долгошеев поинтересовался:
— Игорь Николаевич, ты слышал, что Сарафан изъявил желание участвовать в художественной
самодеятельности со своим номером?
— Петр Алексеевич, я с ним давно не общался, но о его намерении слышал краем уха.
— Как ты к его затее относишься?
— Спокойно! — пожав плечами, ответил Тихий.
— Тебя, старого воробья, разве расколешь, да и на мякине не проведешь, но по твоей спокойной реакции я
делаю вывод, что его номер — твоя затея.
— Очень ошибаетесь, Петр Алексеевич. Могу поклясться, — положив ладонь правой руки себе на грудь, произнес он. — Гадом буду, пара не пускал изо рта по этому поводу.
— Теперь верю тебе. Ты против его затеи не возражаешь?
— А вы? — задал Тихий встречный вопрос.
— Я — нет!