могли занять почетное место в любом, самом престижном музее страны. У музеев нет денег на приобретение
полотен, я не такой богатый, чтобы их бесплатно дарить, что в таком случае приходится делать? Поймите меня
правильно, я простой человек со всеми его слабостями и интересами. Жить на мизерную подачку, которую
почему-то называют заработной платой, не желаю и не буду. Все, что можно будет продать, продам, иначе, не
исключено, что меня еще кто-нибудь оберет, и вырученные деньги вложу на срочный вклад в банк, буду жить на
проценты. Когда я решу, что пришло мое время, вложу деньги в прибыльное дело.
— Да, Семен Филиппович, с вашей философией мне вас не переубедить, — расставаясь с Церлюкевичем, обронил Туянов.
— Правильно делаете, Аристарх Георгиевич, мы давно вышли из детского возраста и на все имеем свои
взгляды. Мы сейчас с вами как люди, попавшие в море после кораблекрушения. Каждый старается забраться в
лодку, чтобы добраться на ней до берега.
— Красиво вы говорите, барон, — не стерпев, съязвил Туянов, — но применимы ли ваши слова к
действительности?
— Ближайшие если не месяцы, то годы покажут, — неопределенно бросил Церлюкевич, направляясь к
выходу из кабинета.
Взявшись за ручку двери, он, обернувшись к Туянову, заметил:
— Едва не упустил. Я не посвящен в деятельность своих наемников, а поэтому не знаю, где работа их
группы, а где работа других. Между прочим, они ваши помощники, и я бы на вашем месте их не трогал и не
мешал работать. Они делают то, что закон запрещает делать вам. Очень прошу вас, закройте глаза на них. Если
полотна уплывут за рубеж, на Запад, а еще хуже, в Штаты, то это будет худшее зло, чем то, которое они сейчас
делают.
— Подумаем! — ответил неопределенно Туянов.
Глава 61
В пятницу вечером у себя дома Заславский Виктор Юрьевич, ознакомившись с телепрограммой, с досадой
бросил ее на стол. «Опять по многочисленным заявкам телезрителей показывают старый фильм», — с
бешенством подумал он, не зная, куда девать свободное время.
Посмотрев на наручные часы, которые показывали восемнадцать часов сорок семь минут, он задумался.
«Читать не хочу — надоело, слушать музыку тоже не хочется, спать ложиться еще рано. Пойду прошвырнусь по
городу. Может быть, загляну в ресторан, давненько я там не был, смотришь, и продуктивно пролетит время», —
наконец решил он.
Побрившись в ванной, он критически стал рассматривать себя в зеркало, часто меняя мимику лица, как бы
готовясь выйти на артистическую сцену.
Из зеркала на него смотрел мужчина лет сорока. Все в нем было среднее. Он был среднего роста, худощав, с
неброской внешностью, с короткой стрижкой русых волос.
На таких людях взгляды прохожих редко останавливаются, а если и остановятся, то только для того, чтобы
через мгновение забыть навсегда.
«В Ромео ты, конечно, дорогой, не годишься, — критически оценил он себя. — Но если честно признаться, есть еще много таких, которые по сравнению со мной будут выглядеть уродами», — успокоил он себя таким
заключением, вернув хорошее настроение.
«Конечно, если бы жена не ушла к матери, то о похождениях не было нужды задумываться. Видишь ли, у
меня тяжелый характер и со мной невозможно спокойно говорить, не то что жить», — вспомнил он высказывание
жены.
«Ничего, поживет на две сотни плюс мои алименты с двумя детьми, помучается, да и вернется, никуда не
денется», — убежденно решил он, одеваясь и выходя на улицу.
На такси он подъехал к ресторану «Россия», где околачивались валютные «бабочки», но связываться с ними
не стал, а сразу поднялся в зал, пересек его, сел за столик подальше от эстрады у окна.
Он не любил слушать музыку и эстраду, передаваемую через усилитель. Звуковой эффект давил на ушные
перепонки и действовал на него раздражающе.
Сделав официанту заказ, он, как опытный охотник, закурив не спеша, стал рассматривать посетителей
заведения, останавливаясь на слабой половине.
В зале было несколько свободных столиков, чему он вначале удивился, однако, вспомнив о приватизации, многократном и неоднократном повышении цен на все виды товаров и услуг, вынужден был признать: