Я как воды в рот набрал.
— А дальше, я спрашиваю?
— Можете спросить моего родственника. Он человек известный и обещал замолвить за меня словечко. Сам я, пожалуй, больше ничего не скажу.
— Скажете, сэр, скажете! Вы что ж, полагаете, что я поверю, что выпускник такой школы просто так захочет получить эту работу, только лишь из-за того, что у него что-то там в жизни не получилось? Мне нужен джентльмен. И вы должны мне рассказать, что с вами произошло, даже если вы никому об этом не говорите. А вы, доктор Теобальд, можете убираться к чертовой матери, если до сих пор еще этого не поняли! Этот человек, может, подойдет, а может, и нет, но вам здесь делать больше нечего. Если мне что-то понадобится, я велю ему спуститься к вам и передать. Не мешайте, не мешайте, сэр. Если у вас есть какие-нибудь претензии, вставьте это в счет!
Слабый голос постепенно набирал силу, и последнее, прямо-таки уже оскорбление, визгливо полетело вслед ревностному служителю медицины, который ретировался с таким видом, что у меня не было ни малейшего сомнения, что он не преминет поймать на слове своего трудного пациента. Дверь комнаты захлопнулась, каблуки доктора прогрохотали вниз по лестнице. Я остался в квартире один с этим исключительным, но страшноватым стариком.
— Наконец-то избавились! — прокаркал больной, быстро приподнявшись на локте. — Не могу похвалиться, что у меня здоровое тело, но здоровый дух пока точно присутствует! И чтобы его поддерживать, мне для общения нужен джентльмен, который бы постоянно находился при мне. Я стал что-то уж слишком слушаться этого типа. Он даже курить мне не разрешает, весь день торчит здесь, проверяет, не курю ли я. А сигареты лежат там, за «Мадонной в кресле».
Это была репродукция с картины великого Рафаэля, рама немного отходила от стены, и стоило только дотронуться, как пачка сигарет вывалилась из-за нее.
— Спасибо, а теперь огоньку.
Я зажег спичку, подержал ее, пока больной абсолютно нормальными губами делал затяжку, и неожиданно вздохнул. Я совершенно отчетливо вспомнил моего дорогого Раффлса, потому что с губ больного сорвалось колечко дыма, вполне достойное незабвенного А. Дж. Раффлса, и медленно поплыло вверх к потолку.
— Угощайтесь. Сигареты не самые плохие. Но это, конечно, не «Салливан»!
Я не могу повторить, что я сказал. Я вообще не помню, что я сделал. Я только знаю — да, да, я знал, — что передо мной был А. Дж. Раффлс, собственной персоной!
— Да, Кролик, то был кошмарный заплыв, ручаюсь, ты бы утонул. Меня спас закат. Море как будто пылало. Я почти и не плыл под водой, но все время старался двигаться к солнцу. Когда оно село, я отплыл уже на милю. Я рассчитывал, что меня не поймают, однако и не хотел, чтобы мой поступок посчитали самоубийством. Мне недолго осталось, Кролик, но пусть меня лучше повесят, чем самому наложить на себя руки.
— Старик, дорогой, только подумать, ты опять рядом! Мне кажется, мы с тобой снова на борту того немецкого парохода, а все, что тогда случилось, просто приснилось в кошмарном сне. А я-то думал, что никогда больше не увижу тебя!
— Так ведь очень было на то похоже, Кролик. Риск был огромный, и все время не везло. Но все-таки я выиграл, когда-нибудь я тебе расскажу — как.
— Да я никуда не спешу. По мне, хорошо уже то, что ты здесь. Я и знать не хочу, как ты сюда попал или почему, хотя догадываюсь, что тебе не совсем весело. Дай-ка я хорошенько разгляжу тебя, прежде чем позволю тебе что-нибудь рассказывать.
Я поднял одну занавеску, сел к нему на кровать и стал его разглядывать. Я совершенно не мог понять, в каком состоянии было его здоровье, но в душе я был совершенно уверен, что мой дорогой Раффлс уже не тот, что был, и никогда таким больше не будет. Он состарился лет на двадцать, ему можно было дать по крайней мере пятьдесят. Волосы у него были совершенно белые, и это был никакой не маскарад, по-настоящему белые, даже лицо было абсолютно белым. В уголках глаз и вокруг рта образовалось много глубоких морщин. С другой стороны, глаза Раффлса казались, как всегда, ясными и зоркими, взгляд был таким же острым. Даже рот, сейчас закрытый, был его ртом, и ничьим больше, он свидетельствовал о силе характера. Ушла только физическая сила, но и этого было достаточно, чтобы заставить мое сердце обливаться кровью по моей единственной, но самой дорогой привязанности в жизни.
— Находишь, что я здорово постарел? — наконец спросил Раффлс.
— Слегка, — признал я. — Но это в основном из-за волос.
— Всему есть своя причина, но это потом, когда мы наговоримся, хотя я часто думаю, что начало положил тот самый долгий заплыв. И все-таки остров Эльба потрясающее зрелище, можешь мне поверить. А Неаполь и того лучше!
— Так ты все-таки был там?
— Еще бы! Этот рай в Европе и создан для таких, как мы с тобой. Но такого места, как какой-нибудь лондонский уголок, где и жары-то никогда не бывает, — такого места нигде больше нет. Здесь эта жара никому и не нужна, а если и становится жарко, то тут уж ты сам виноват. Это как калитка в крикете, которую не разрушишь, пока сам не вылетишь. И вот я снова здесь, уже целых шесть недель… И собираюсь встряхнуться.
— Но послушай, старина, ты ведь вроде не в форме?
— Не в форме? Мой дорогой Кролик, да-да, я ведь умер, на дне моря, и ты, пожалуйста, не забывай об этом ни на минуту.
— Так ты здоров или болен?
— Болен. Я почти отравлен этими Теобальдовыми рецептами и вонючими сигаретами и вообще слаб, как котенок, от вечного лежания в постели.
— А какого черта ты тогда лежишь?
— Да потому, что здесь лучше, чем в тюрьме, как ты, мой дорогой Кролик, боюсь, в том хорошо убедился. Я же тебе говорю: я умер, и весь ужас в том, как бы меня случайно не увидели живым. Неужели не понятно? Я просто не смею носа высунуть на улицу — днем. Ты даже не представляешь, сколько всяких совершенно невинных вещей не отваживается сделать тот, кто, как все знают, умер. Я даже не могу выкурить сигарету «Салливан», потому что, как известно, никто не испытывал к ним такого пристрастия, как я при жизни, — никогда не знаешь, где оставишь след.
— А в эту обитель что привело тебя?
— Уж очень хотелось снять квартиру, и один знакомый на пароходе порекомендовал мне именно эту; между прочим, отличный парень, Кролик: он за меня поручился, когда надо было подписывать договор. Видишь ли, я высадился на берег на носилках, очень трогательный случай: старик из Австралии, у которого на родине не осталось ни души и последняя надежда, Энгадинская вода[3], не помогла — ничего не вышло, купил билет на корабль. Последний шанс увидеть родину, такое сентиментальное желание умереть в Лондоне — вот и вся история мистера Мэтьюрина. И если она на тебя не производит впечатления, то ты — первый случай. Теобальд был просто потрясен. Он ведь зарабатывает на мне. Кажется, еще и жениться собрался за мой счет.
— Так он догадывается, что ты здоров?
— Прекрасно знает, побойся Бога! Но он знает, что я знаю, что он знает, и нет ни одной болезни в его справочнике, от которой он бы меня не лечил — с тех пор как я попал к нему в лапы. Надо отдать ему должное: по-моему, он считает меня ипохондриком чистой воды. Такой, как он, далеко пойдет, он провел здесь половину ночей, гинея за ночь.
— Тогда, старина, у тебя, должно быть, слишком много гиней.
— Было, Кролик, было. Сейчас я бы этого не сказал, но не вижу причин, почему бы им снова не появиться.
Я не собирался расспрашивать, откуда взялись гинеи. Как будто мне было не все равно! Но я спросил старину Раффлса, как, черт возьми, ему удалось напасть на мой след, и в награду получил довольную улыбку, с которой старые джентльмены потирают руки, когда старые леди начинают клевать носом. Раффлс задумчиво выпустил идеальное кольцо голубого дыма и ответил:
— Я ждал, что ты задашь этот вопрос, Кролик. Давно я не делал ничего, чем бы так хотелось похвастаться! Прежде всего я, конечно, вычислил тебя по этим статьям о тюремной жизни. Они были не подписаны, но рука-то была твоя, рука моего Кролика!
— А кто тебе дал мой адрес?
— Да я уговорил твоего дорогого издателя, зашел к нему как-то ночью, когда я, как и подобает привидению, отправляюсь на прогулку, он через пять минут и выдал со слезами твой адрес. Я представился твоим единственным родственником, твоя фамилия — это не твоя настоящая фамилия, сказал я, а если редактор настаивает, я могу назвать и свою фамилию. Но он не настаивал, Кролик, и, когда я спускался от него по лестнице, твой адрес уже лежал у меня в кармане.
— Вчера ночью?
— Нет, на прошлой неделе.
— Так это было твое объявление, и телеграмма тоже твоя!
Я был так взволнован, что просто забыл о том и о другом, иначе я бы вряд ли так объявил, что наконец-то все понял. Мне даже стало как-то не по себе.
— Но к чему все эти ухищрения? — раздраженно заявил я. — Почему просто не взять кеб и не приехать прямо ко мне?
Раффлс не сказал мне, что я, как всегда, безнадежен, не стал называть меня милым Кроликом. Он немного помолчал, а потом заговорил таким тоном, что мне стало стыдно:
— Видишь ли, Кролик, я сейчас существую, так сказать, в двух или трех ипостасях: в одной — я на дне Средиземного моря, в другой — я старик из Австралии, мечтающий умереть на родине, которому в настоящий момент нечего опасаться умереть где бы то ни было вообще. Старик не знает в городе ни души, и надо быть осторожным, чтобы его случайно не погубить. Эта нянька Теобальд — его единственный друг, но он и так уже видел слишком много, просто деньгами от него не отделаешься. Начинаешь понимать? Вычислить тебя было нетрудно, а вот заставить Теобальда помогать в этом — эта штука потруднее! Начнем с того, что он насмерть стоял против того, чтобы рядом со мной вообще был кто-нибудь еще, естественно, парень хочет, чтобы все досталось только ему. Все что угодно, только не убивать курицу, которая несет золотые яйца! Так что он будет получать пять фунтов в неделю за то, что не дает мне умереть, а в следующем месяце он собирается жениться. В каком-то отношении жаль, но во многих — прекрасно: ему понадобится больше денег, чем он предполагает, и в крайнем случае его всегда можно будет использовать. Он полностью в моей власти.
Я не мог не сделать Раффлсу комплимент по поводу того, как он составил телеграмму, в которой так точно охарактеризовал моего известного родственника, а заодно рассказал ему, как старый мерзавец обошелся со мной. Раффлс не удивился — в старые времена мы частенько вместе обедали у моего родственника и прекрасно представляли, каким богам он поклонялся. Я узнал, что телеграмма была отправлена и проштемпелевана на ближайшей к улице Вир почте вечером накануне того дня, когда в «Дейли мейл» должно было появиться объявление. Это тоже было тщательно продумано, единственное, чего Раффлс опасался, — это то, что объявление могут задержать, несмотря на точные инструкции. Если б это случилось, то мне бы действительно пришлось ехать к моему родственнику и просить объяснений по поводу телеграммы. Но неблагоприятные факторы были сведены до минимума — риск был минимальный.
По мнению Раффлса, больше всего он рисковал как раз у себя дома: прикованный к постели больной, каким он себя изображал, ужасно боялся как-нибудь ночью столкнуться с Теобальдом где-нибудь рядом с домом. Но у Раффлса были свои методы избегать таких неприятностей. Пока он мне подробно рассказывал о своих многочисленных ночных приключениях, до сих пор вполне невинных, я подметил еще один момент. Его комната была в квартире первой, как войдешь. Раффлс, лежа в постели, мог слышать каждый шаг на лестнице, и, когда кто-нибудь поднимался по ней, он успевал принять соответствующее положение. Итак, Раффлс остановил свой выбор на мне, и теперь уже в мои обязанности входило сообщать являвшимся претендентам, что место занято. Где-то между тремя и четырьмя часами пополудни Раффлс поспешно отправил меня на другой конец Лондона за моими вещами.
— Подозреваю, Кролик, что ты сидишь на голодном пайке. Я-то сам ем мало и в разное время, однако я не должен забывать о тебе. Перекуси где-нибудь, но не очень плотно, если можешь. Нам ведь сегодня вечером предстоит отпраздновать этот день!
— Сегодня вечером? — удивился я.
— Сегодня в одиннадцать, у Келлнера. Можешь сколько угодно хлопать глазами, но, если ты помнишь, мы не так уж часто туда ходили, да и штат они, по-моему, сменили. Во всяком случае, можем мы один раз рискнуть? Я там был вчера вечером и, притворившись типичным американцем, заказал ужин ровно на одиннадцать.