— Именно это и должно было насторожить вас.
— Да, должно было, но не насторожило. Вам легко говорить, а когда рядом с тобой человек мучается, веришь ему. Вот вы как думаете -может человек заболеть гордостью, да так, чтобы умереть с голоду, но ничего ни у кого не взять, а? Все, все сама! Чтобы когда-нибудь дочь сказала мужу и детям: трех жизней мне не хватит, чтобы отплатить матери за все! Вот и отплатила… С ума сойти можно!
— Кстати, как вы думаете, не была ли Эмилия слегка… — я покрутил пальцем у виска. Я задал этот вопрос, скорее, для проформы — чтобы раз и навсегда отмести наше с вами предположение о душевном нездоровье, из-за которого Эмилия могла пойти на крайние меры. Нора начисто отбросила эту версию. Она подтвердила характеристику, данную Эмилии соседкой Раей: молчаливая, важная, гордячка — и, подумав, добавила: "Она очень много о себе понимала, задирала нос, но кто в ее возрасте ведет себя иначе?"
Сослуживцы Кристины наперебой предлагали свои объяснения ужасному поступку Эмилии, и все объяснения в конце концов сводились к ее чрезмерной чувствительности, к нездоровой семейной атмосфере. Но если Эмилия была невероятная "гордячка", то нельзя ли то же самое сказать о ее матери и не стала ли гордость Кристины в конечном счете причиной ее преступления?
Гео перевел дух и представил себе, как Цыпленок на другом конце провода терпеливо слушает его, подперев ладонью свою круглую голову. На этот раз "отчет" явно затянулся, но Цыпленок не прервал его ни разу и не высказал никакого неудовольствия.
— Знаешь, какие мысли пришли мне на ум, пока ты читал свое "сочинение"? — В голосе Цыпленка явно слышалась улыбка, но Гео догадался, что она относится не к его рассказу, а к тому, о чем Цыпленок сейчас думал. — Я вспомнил, как ни странно, Раскольникова и старуху-процентщицу. Скажи по совести: тайно, в душе, хоть и с ужасом, не сочувствуешь ли ты Раскольникову? Не жалеешь ли его? Вот. И я тоже. И многие так. Я думаю: если бы Кристина вместо государства ограбила этого несчастного старика, не "выиграла" ли бы она с моральной точки зрения? Сослуживцы хоть и были возмущены ее поступком, но больше всего потому, что это сделал человек, которому они беспредельно доверяли. Обманутое доверие! А кто из них всерьез думал о том, что ограблено государство? Это ведь не живой человек, а нечто отвлеченное, кто же его пожалеет?…
Цыпленок немного помолчал и, когда заговорил снова, Гео буквально воочию увидел на его лице ту же хитроватую улыбку:
— Теперь ты понял, как полезно читать толстые романы?
— Понял, товарищ майор, понял… А все-таки, может, мне приехать в Софию? Вы не скучаете без меня? Вам не надоело перегружать телефон?
— Нет, не приехать, не скучаю, не надоело! Продолжай, пиши свои отчеты. Может, потом в писатели подашься. И звони в любое время, жду.
Гео Филипов продолжал писать свой рассказ.
… Первая встреча с Длинными Ушами. Она произошла на студенческом теннисном корте в тот ранний утренний час, когда дисциплинированные горожане пьют свой кофе, а запоздалые рыболовы бегут с удочками наперевес к своим заветным местечкам на реку Марицу. Я всегда любил корты за их цивилизованную геометрическую красоту.
Этот корт только что полили, плотный красный настил и прямые снежно-белые линии сияли свежестью и чистотой. Я оглянулся вокруг и вдруг ощутил себя частью этой чистоты и свежести. Груз усталости и забот вмиг слетел с меня, как шелуха, мне страшно захотелось схватить лежащую возле парня ракетку и ринуться, как много лет назад, на поле… Глупо, конечно. А я и не знал, что новая девушка Длинных Ушей — одна из первых ракеток страны, да и партнерша ее по другую сторону сетки играла классно. Обе отдавались игре радостно, двигались с элегантной пластичностью. Меня удивляло, как это парень сидит неподвижно, только наблюдает и не бежит играть. Впрочем, я уже знал, что спорт глубоко чужд ему, он регулярно провожает свою новую избранницу на утренние и вечерние тренировки просто "по инерции". Так по крайней мере выразился мой пловдивский коллега, едва, наверно, удержавшись от старомодных рассуждений о жертвах, которые приносишь во имя любви…
"Впрочем, каждый из нас наверняка согласился бы ходить за такой девчонкой с утра до вечера", — подумал я с завистью, глядя на коротко остриженные платиновые волосы с кокетливой челкой, очаровательную мордашку и вздернутый носик, не говоря уже о светлых глазах, цветом и блеском похожих на быструю горную речку… Однако, пожалуй, хватит, а то вы и впрямь подумаете обо мне бог знает что. Я, между прочим, запомнил вашу реплику о моей "влюбленности" в двойника Эмилии. Я позволил себе столь подробное описание девушки потому, что все-таки был немало удивлен быстрой перемене чувств юноши: при всей прелести чисто северного типа теннисистки неужели он мог так скоро похоронить свою бешеную любовь к беспокойному, горячему, южному совершенству Эмилии?
Длинные Уши сидел на кипе старых газет, сцепив руки под коленями. Он меланхолично следил за мячом, а во время пауз в игре с восторгом и радостью смотрел на очаровательную чемпионку, просто любовался ею. Мне стало как-то неловко: зачем я здесь? Зачем собираюсь внести диссонанс в эту "милую, родную картину", как сказано у кого-то из поэтов, разрушить ее своими вопросами о зачеркнутом прошлом? Но вместо того, чтобы встать и уйти с корта, я сел на первую с краю скамейку, прямо над парнем: протяни руку — и коснешься его вытянутой узкой спины с выпирающими слегка лопатками.
Все говорили о его длинных ушах, а выяснилось, что они вполне нормального размера, просто слишком торчат, а поскольку голова у него небольшая, это особенно заметно. Чем бы еще оттянуть не очень приятный момент, когда я вынужден буду заговорить с ним? Ах, да, можно обратить внимание на одежду теннисисток. Мне ужасно нравится, что обе они в белом. Только сейчас я понял, как неприятно и даже чужеродно выглядят на корте цветные майки и трусы.
Вот Длинные Уши обернулся и пристально посмотрел на меня. Может быть, я думал вслух? Так или иначе у меня возникло чувство, что я здесь не на месте. Парень отвернулся и стал следить за игрой. Я подождал немного: может быть, он снова обернется и тогда что-нибудь придумаю, но он, похоже, просто забыл обо мне.
— Я пришел сюда специально ради вас, — я уже стоял прямо перед ним.
— Вот как? — вопрос был задан для проформы, удивления в нем было не больше и не меньше положенного. Парень не изменил позы, только взглянул на меня без особого интереса. Его впалые щеки, бледное лицо и умные холодноватые глаза какого-то неопределенного льдисто-серого цвета ясно давали понять, что с ним невозможен никакой другой тон, кроме серьезного.
— Да, ради вас. Мне очень нужно поговорить с вами об Эмилии Нелчиновой, если вы еще не забыли ее…
Он снова взглянул на меня снизу вверх, щеки его едва заметно порозовели, ресницы дрогнули.
— Кто вы?
— Родственник. Троюродный брат. Я живу в Вене. Она, наверно, говорила вам обо мне?
— Нет, в первый раз слышу.
— Странно, ведь мы очень любили друг друга…
Длинные Уши отбросил ногой ткнувшийся рядом с нами мячик и встал. Он оказался выше меня больше чем на голову.
— Никогда она не говорила мне о вас.
— Ну да, современная молодежь не очень-то ценит родственные связи, — сказал я со всей возможной печалью, на какую был способен. Мне показалось, что я был искренен.
Он задумался и тяжело вздохнул, уже не видя опять подлетевший к нашим ногам мячик. Честное слово, он вызвал во мне чувство уважения за этот вздох, за молчание и за то, что я не услышал от него: "Кто? Эмилия? А, детское увлечение…"
— Давно хотелось поговорить с вами. Но я все время работаю и живу за границей… — Я снова постарался придать себе скорбный вид. — Когда весть о несчастье с Эмилией дошла до меня, я хотел тут же сесть в самолет и прилететь, но не удалось. Да и чем бы я помог…
— К сожалению, и я не вижу, чем вам помочь.
— Есть столько неясностей! Надо сказать, что я интересуюсь этим случаем не только как родственник, но и как юрист. Не буду говорить вам, откуда я знаю о вашей дружбе с Эмилией, -просто знаю.
— А я и не спрашиваю.
— Я слышал, вы расстались незадолго до случившегося, это верно?
Он опустил голову, уставился в красный земляной настил перед собой и носком модных летних туфель стал слегка буравить его.
— Если вы в этом ищете причину несчастья, то ошибаетесь. Точнее — не мы расстались, а она прогнала меня, и притом без всяких объяснений… — Он заметно покраснел, будто настил каким-то таинственным образом передал его щекам свой густой яркий цвет.
— Где мы можем с вами встретиться? — Я решил воспользоваться его замешательством и прямо приступить к делу. — Здесь, очевидно, не очень удобно разговаривать… — Я посмотрел на играющих девушек, и он понял меня.
— Выберите место сами, — быстро согласился парень.
— С удовольствием выбрал бы, но Пловдив не Вена, я не знаю города.
— Тогда кафе "Тримонциум", в семь вечера.
К нам уже бежала очаровательная чемпионка. Я представился как искренний почитатель ее спортивного таланта, сказал еще несколько ничего не значащих слов, быстро попрощался и пошел прочь. Почему-то у меня появилась уверенность, что все прошло удачно и меня не надули. Впрочем, поживем — увидим.
До семи вечера я провел время в бесцельных хождениях по незнакомым улицам, и единственным результатом этого был все растущий страх: если он вовсе не придет на встречу или придет только потому, что хорошо воспитан, и ни слова не вымолвит, а про себя подумает: "Что это за брат, что ему, в сущности, надо? И что из того, что он юрист? Зачем усложнять жизнь лишними разговорами?" Иной раз получается именно так, когда даешь человеку время опомниться и поразмыслить. Прав товарищ майор: деликатность, увы, не всегда уместна в нашей работе. Вот почему сегодня вечером, если только, разумеется, он придет, я основательно припру его к стенке и не отпущу, пока не выжму все, что можно, сколько бы прелестных чемпионок и северных красавиц не звали нас танцевать. Пришел. Точно в семь. Одет как на похороны: строгий темно-синий костюм, правда, из легкой ткани -все-таки лето. Вначале я вел себя так же -слишком серьезно, с какой-то мрачной торжественностью. На приветствия, сыпавшиеся справа и слева, отвечал короткими кивками, не обращал ни малейшего внимания на снующих вокруг него официантов — видно было, что он ни в грош не ставит свою известность, потому что она не его, а папина.
Я понял, что он видит меня, но на всякий случай поднялся во весь рост, и он двинулся к столику на двоих, занятому мною заранее. Столик стоял в глубине под навесом, на нем была весьма несвежая клетчатая скатерть. Но стоило Длинным Ушам подойти поближе, как официант мгновенно сдернул ее и положил свежую, хрустящую. Я церемонно указал юноше на соседний стул, подождал, пока он сядет, сам сел и начал "вступительную речь":
— Я очень благодарен вам за то, что вы согласились прийти. Надеюсь, вы понимаете, что мне бы хотелось увидеть Эмилию в другом ракурсе — вашими глазами. Потому что мы хоть и родственники, но что это значило в действительности? Раз или два в год съедим барашка за общим столом — вот и все! Поэтому примите мой интерес как простое любопытство, как попытку приглушить угрызения совести, как надежду хотя бы чуть-чуть освободить плечи от груза вины, как запоздалое расследование — словом, примите его как вам угодно, только говорите, прошу вас, говорите!
— Постараюсь… — тихо ответил парень. Официант стоял у нашего столика "наготове". -Что вы будете пить?
— То же, что и вы.
— Тогда сухое.
— Сию минуту! — официант исчез в мгновение ока и буквально через секунду-другую на столе возникли "Монастырское", "Мелник", маленькие изящные бутылочки "Лимона", "Тоника", "Портокала", масса всякой зелени, салат, какая-то рыба. Есть не хотелось, внутри меня все было напряжено до предела — я ждал.
Названия прохладительных напитков.