Такие ситуации, в которых мы оказывались вместе с Иваном не забываются и навсегда остаются в жизни, а товарищ делается роднее родных. Вот почему, как только Иван узнал, что я здесь рядом в соседней дивизии, он сразу же меня рсзыскал и нашел в изоляторе полковой санчасти.
Первые дни мая, открытое настежь окно, створки которого упираются в цветущую вишню. На небе ни облачка. Да и война ушла за горизонт, и все надеются, что на-совсем. Поэтому и настроение у меня было соотвествующим несмотря на дурацкий эпизод. Я отделался очень легко - небольшое сотрясение мозга у меня уже проходило. Кость повреждена не была, правда пуля довольно основательно вспахала кожу моего лба, было много крови и голова была похожа на белый чурбан. Но это не мешало хорошему настроению. Я был на попечении очень милой "хохотливой" хохлушки - летенанта медицинской службы. Она по долгу службы (и без оного) часто подходила ко мне и мои руки невольно тянулись туда, куда не следует. Она их отбрасывала своими ручками, приговаривая:"Ну, що Вы товарыщ капитан, Вам такого сейчас нельзя. Опять Вам будет плохо".
Вот за этим занятием Иван меня и застал. Он принес с собой флягу - плоскую немецкую флягу, а я стал упрашивать мою симпатичную начальницу принести чего-нибудь закусить. Она долго сопротивлялась, уговаривая не пить - для меня мол де это очень опасно. А потом сходила на кухню и принесла два обеда.
Я выпил очень немного. Иван же - два больших полных стакана. По тому как он пил, по тому, как долго потом не закусывал, я видел, что в нем многое не в порядке. Нет, внешне все было очень ладно: он хорошо смотрелся, был уже подполковником, летал на новом бомбардировщике, орденов основательно поприбавилось. Но ушла куда-то залихватская удаль того старшего лейтенанта, с которым я познакомился два с половиной года тому назад. И я чувствовал у него внутренний надлом. "Да, укатали сивку крутые горки" - подумал я, невольно. И мне стало грустно от этого видимого надлома.
У меня же был совсем иной настрой. Я говорил о победе. Строил разные планы. Будущее рисовалось мне в радостных тонах. Я был горд тем, что наша страна сделалась самой могущественной европейской державой. Вековой спор между славянами и германцами раз и на всегда решился в нашу пользу - какая же нас ждет чудная жизнь! И много еще подобной чепухи я нес в тот веселый майский день.
Несмотря на хорошую дозу почти неразведенного спирта, Иван совершенно не захмелел. Он меня слушал и молчал. И молчание его было угрюмым, как и последующий монолог. "Интеллигент ты, сказал он с легкой усмешкой, и ничему тебя война не научила. Ты, что думаешь, там - он показал пальцем на потолок - что нибудь изменилось? Та же сволота, думающая о собственной жратве, о власти, как была так и осталась. Вот очухаются немножко, опять за свое возмуться, опять сажать начнут. Без этого они же выжить не смогут. Да и все же эти "особняки" тоже ведь не могут без дела остаться. А самым главным всегда враг нужен без врага не проживешь, все сразу видно. Кто и чего! Какая без врага возможность людей в узде держать. Был немец, придумают американцев. Какая разница? Ты думаешь им людей жалко - кладут не задумываясь. Будут и дальше класть и класть. Ты что - и вправду им веришь?" И в том же духе, и в том же духе... А под самый конец:"Чего тебе - ты инженер. Дело всегда найдешь. Свое дело. А я что? Свое отлетал. Скоро спишут. Куда я денусь? Куда идти?".
И верно, как мне стало известно, его демобилизовали в 47-ом: к летной работе негоден! И уехал товарищ подполковник с четырмя боевыми орденами Красного Знамени к себе на Украину. Работал, кажется, трактористом; рассказывали, что спился. А потом, то ли замерз, то ли утонул. Вот так и кончилась жизнь лихого боевого летчика, доброго и душевного, бесконечно смелого человека.
Я слушал его мрачные речения, столь контрастирующие моим мироощущениям и в меня закрадывались сомнения - а может быть и верно - рассвета нет и не будет? А если и будет, то ох как не скоро! И после ухода Ивана уже совсем по другому смотрел на цветущую вишню в моем окне.
К моей медице я больше не приставл и она по этой причине, естественно, утратила ко мне всякий интерес.
ОСЕНЬ 45-ГО
Тяжелые предчувствия и ожидания новых бед были уделом не только моего подполковника. Тем более, что кое-что начало сбываться. В предверии демобилизации загрустил и мой Елисеев. Его серьезно беспокоили известия из своей рязанской деревни.
Осень 45-го нас застала в селе Туношное или Тунашная, как его звали местные жители. Оно расположено на берегу Волги между Ярославлем и Костромой. Там был старый военный аэродром, куда и переехала наша дивизия, теперь уже четвертая гвардейская бомбардировочная дивизия генерала Сандалова. Мы переучивались. Была поставлена задача - в предельно короткий срок освоить новые бомбардировщики ТУ-2. А затем лететь на Дальний Восток. Переучивание шло быстро - у нас был первоклассный и летный и технический состав, но поставки техники задерживались. И осенью, когда полки дивизии оказались полностью укомплектованными, на Дальнем Востоке, на наше счастье, мы были уже никому не нужны: война с Японией уже стала историей и о ней начали забывать.
Мы с Елисеевым поселились в самой крайней избе, поближе к аэродрому. Деревня - некогда богатое село - производила тягостное впечатление. Было видно, как ей недостает умелых мужских рук. За годы войны все кругом пришло в упадок. Избы покосились, скотины почти не было. Нас приняла "на постой" немолодая больная женщина. Ее муж погиб на фронте. Она ждала возвращения двух сыновей - они были призыва 44-го и, кажется, остались живы. Елисеев все время старался помочь ей по хозяйству. Все свободное время что-то чинил, колол на зиму дрова.
В один из дождливых осенних дней я написал себе на память об этой деревне такие шуточные стихи:
Вот она
деревня без улицы
и дома - шалаши.
Вон церковь
старая
сутулится
Над прудом.- Кругом ни души...
Дома закрытые прочно
Неизвестно против кого.
А у крыльца моего
Словно нарочно
Лужа
глубиною в аршин
горе груженных машин.
И почти уже забылось,
Что ведь есть дома
С теплой уборной и ванной и светом
И книжною полкой, где папа Дюма
Улегся на Блока стотомным атлетом.
Вот и сейчас, закрываю глаза и снова вижу эту россыпь почерневших изб, Богом забытую полуразрушенную церковь над прудом и бедность и скорбь людскую. А ведь было богатое когда то село. Торговое, на Волге и на дороге Ярославль-Кострома. Одним словом Тунашная - как его называли раньше. И жили в нем мужики самостоятельные - волгари, этим все сказано.
В тот день на улице шел мелкий дождик. Под вечер я пришел из штаба полка. В избе уже темнело. Елисеев сидел у окна и грустно смотрел на капли, которые бежали по стеклу. На столе лежало письмо. Елисеев так задумался, что не обратил внимания на мой приход.
"Что загрустил Елисееич? Домой хочется?" "Ох как хочется, сынок". Потом вдруг опомнился, вскочил: "Извините, товарищ капитан". "Да чего извиняться, не первый год вместе. Домой и верно хочется старина. Ну рассказывай чего пишут". "Безрукого Акима, что в 44-м с войны вернулся, забрали. Он у нас год как был в председателях. Честный мужик, не пьющий. Не о себе, а больше о людях думает. Вот картошку не дал вывести. От того и забрали. А теперь?" Елисеев помолчал, вздохнул "Нет теперь ни Акима, ни картошки. Опять эти все начнут под чистую забирать. Как тут жить будем?"
Достал Елисеев канистру со спиртом, свою неизменную луковицу, поставил горячую картошку и мы долго в тот вечер вели неторопливую тяжелую беседу.
Она была особенно трудна теперь после Победы. Казалось все трудное позади, ночь вроде бы кончилась, казалось бы рассвет уже должен начаться и небо вроде бы посветлело. Но где то с горизонта опять поднималась туча. Неужели она снова закроет небосклон?
Через неделю наш полк улетел в Прибалтику, а Елисеева, как солдата старшего возраста демобилизовали и он уехал в свою Рязаньщину. Я ему дал адрес свой мачехи. Просил написать как устроится. Но так никогда никаких писем от него и не получал. Может быть он потерял мой адрес. А может...может быть и его постигла судьба однорукого Акима. Ведь он тоже был человек честный и бескомпромиссный.
ВОЛГА
Но случайные мрачные предчувствия и грустные разговоры, которые нет, нет, да и случались в первые послевоенные месяцы не могли омрачить общего радостного ощущения наступившего мира и ожидания жизни, которая вот, вот начнется. Все мы фронтовики всматривались в окружающее, в нашу дорогу, с радостным ожиданием ее нового поворота.
Ты стала странная, непохожая,
На ту, которую раньше знал.
И в доме твоем, как прохожий я
Перед дверью нежданный стал.
Робко стучусь, неуверенно
В мутную темень окна.
Многими верстами время измерено
И улыбнется ли снова она?