— Не знаешь? Не может быть! Ведь это повторение пройденного!
Я стоял, опустив руки, с самым несчастным видом.
— Что с тобой, Хомлок?
Тут Франк, наш ответственный за успеваемость, заглянул в свою тетрадь и поднял руку.
— Хомлок уже целую неделю не отвечает, господин учитель!
Класс зашумел. Я тоже рассвирепел. Вот подонок! Ему-то какое дело!
— Придержи язык, — с угрозой прошипел ему Чабаи.
Но Франк лишь презрительно оглянулся.
— А почему? Не готовится? — спросил дядя Лойзи.
— Да, — отчеканил Франк, взглянув на Чабаи. — Не готовится!
— Может, ты болен, мальчик? — озадаченно спросил учитель.
— Нет.
— Ты, без сомнения, болен! — И он разрешил мне сесть.
Потом вызвал еще раз: пусть отец сводит меня к врачу — глаза, дескать, мутные и лицо землистое.
Старик был расстроен и всячески старался не поставить новой двойки. И не поставил.
Это меня доконало. Обожаю такое великодушие! Я сидел совершенно сникший и чувствовал, как лоб покрывается испариной.
Чабаи объявил, что я похож на труп трехдневной давности.
Да, на этот раз вышло не слишком элегантно.
■
Время -послеполуденное. Сигнал к началу «второго раунда» — письмо.
Мама подшивала юбку, когда на галерее раздались шаги; она думала, что это Кати. Я даже вскочить не успел, как папа вышел и вернулся с конвертом.
На щеках у мамы зарделись пятна, она встала, судорожно смяла юбку и влилась глазами в письмо.
— Что это?
Папа постукивал письмом о ладонь.
— Это... — сказал он, глядя на маму с опаской, — одним словом, повестка. В понедельник будет слушаться дело... дисциплинарное. В сущности, это формальность... — И он умолк.
Мама мяла, рвала свою юбку. Глаза ее останавливались то на письме, то на мне. Мы все знали, что дисциплинарное дело далеко не формальность, но спорить никто не стал. Сейчас нас с папой заботило одно: чтобы мама успокоилась и не устроила скандала.
Но этого маме мало. Ей надо словами излить волнение по какому бы то ни было поводу.
— Что вы оба так странно смотрите? Я действительно испугалась. Разве нельзя?
— Нельзя! — сказал я твердо, и лицо у папы чуть-чуть просветлело.
Но мама все-таки нашла зацепку и, ухватившись за нее, могла теперь кружить вокруг главной темы, так что придраться было не к чему.
— Герои! Герои! — повторяла она, а потом сказала, что я факир и еще больший безумец, чем мой отец. Другие дерутся, а я за них отдуваюсь и хватаю замечания. Затем она сказала, что мы вдвоем, я и папа, непременно спасем от всяких напастей мир.
Мы словно окаменели, глядя и слушая, а у мамы в голосе зазвенели слезы, и она стала жаловаться, что вышла замуж за безумца, но одного сумасшедшего оказалось мало, и тогда она родила второго.
Она плакала в три ручья, потом начала смеяться. Я глупо ухмылялся, а у папы плясали брови, и единственное, чего ему хотелось, чтоб все уже было позади.
Мама еще поломала комедию: у нее, дескать, припухли глаза, как с такими глазами идти в магазин?
Папа уже был на пределе и чуть не сорвался, но я поспешно вмешался и дал маме совет во время раунда всегда улыбаться, тогда глаза не будут ни красными, ни припухшими.
Родители снова переглянулись, страшно таинственно, и мама наконец ушла.
А папа глубоко перевел дыхание и исчез в своей комнате.
По-моему, в самые трудные минуты жизни он всегда остается один.
И еще мне кажется, что теперь мои дорогие родители будут ссориться втихомолку, предостерегая друг друга взглядом: «Думай, о чем говоришь! Ребенок слушает!»
■
Несколько позже, когда папа вошел в мою комнату, я сразу почему-то решил, что «занятий с детьми» не будет. Как бы не так! Перед трудным матчем, назначенным на понедельник, папа хотел успокоить нервы. Поначалу мне было как-то не по себе, но потом... зря я так, ведь мой старик — замечательный парень!
Сперва он внимательно проверил дневник, отвинтил авторучку и все подписал, без звука. Потом откинулся на спинку стула и уставился на меня задумчивым взглядом, а я еле-еле терпел, даже губы стали подергиваться.
— Совсем просто, взял... да и подписал? — спросил я наконец вызывающе.
— Да, совсем просто... — сказал он, продолжая изучать мою пленительную физиономию.
— Нагорной проповеди не будет? — Тут мне вздумалось улыбнуться, чтобы смягчить резкость, но ухмылка вышла кривая.
— Ты язвишь, Андраш, — сказал он спокойно и закурил, — а потом будешь мучиться от стыда. У тебя вон руки дрожат.
Это правда: я, как мог, прижимал их к столу, а они все равно тряслись, и тогда я их поскорее убрал.
— Я не ответил сегодня по математике, — сказал я только затем, чтобы что-нибудь сказать.
— Не беда, старина! Покажи пример.