Ковальский задремал за столом, сложив кулаки под щекой. Фикрет затащил водителя в пункт дегазации, раздел и поливал его из шланга. Панин рассеянно передвигал на столе остатки закуски, совершенствуя свою схему. Вдруг он оглянулся и спросил:
— А Махсум? Где он?
— Курить пошел с тобой, — пробормотал Сергеич, не открывая глаз. — Куряки. Лучше бы пива достали еще. Пить охота.
Через несколько минут Панин понял, что Муртазанов исчез, и убрал со стола помидор. Схема стала выглядеть не так живописно, но зато проще. Не было ни зажигалки, ни помидора, ни луковых стрелок. Только пара огурчиков в окружении чесночной шелухи.
— Сергеич, подъем, — сказал он.
— Не моя смена, — отрезал спящий Ковальский. — С двух часов заступаю. По московскому времени.
— Подъем, тревога. Заложник сбежал.
Ковальский поднял голову, протер кулаками глаза и сказал:
— Далеко не уйдет. Найдем по следу. Он ствол захватил?
— Естественно.
— Значит, не пропадет, — сказал Ковальский. — Пойдем, поищем. А то опять вляпается в историю.
— Вы куда? — спросил Фикрет.
— Скоро придем, — успокоил его Панин. — Может, он свалился тут поблизости где-нибудь. Пил же наравне с нами.
Он и сам заметил логическую уязвимость этой фразы. Из нее следовало, что они тоже должны свалиться где-нибудь поблизости. Но они не свалились. Спотыкаться спотыкались, это было. Но чтобы свалиться? Они шагали по шпалам, перелезали через забор, на четвереньках пробирались под трубопроводами и вышли, наконец, на асфальт. Ветер шумел в голых кронах деревьев. Цепочка фонарей освещала пустую улицу.
— Постой, надо привести себя в порядок, — сказал Вадим. — Мы уже в черте города. Здесь очень важно выглядеть прилично.
— Ну и как я выгляжу? — спросил Ковальский, пригладив усы.
Вадим отлепил от его плаща шматок рубероида, отряхнул песок, носовым платком стер со спины известковое пятно. Потом попросил осмотреть себя. И тут же пожалел об этом, подвергнувшись энергичным шлепкам и потряхиваниям.
— Хорош, — заключил Сергеич, поставив его на асфальт. — Просто король паркета.
Если не считать домов с темными окнами и закрытых магазинов, город начинался с павильончика, над которым горела неоновая вывеска «KAFE». Внутри было светло и тепло, по крайней мере, здесь не было пронизывающего ветра.
За одним из столиков сидели трое ночных прожигателей жизни, они пили чай и курили одну сигарету по очереди. Нежная мелодия лилась из радиолы — гитара, кларнет, восточные барабаны…
Сергеич устроился на шатком стуле, а Вадим подошел к стойке. Прожигатели жизни даже не повернулись в его сторону. Им было хорошо. Из-за стойки поднялся старик в когда-то белой куртке чайханщика.
Панин немного понимал по-азербайджански, но говорить стеснялся. Тем более сейчас, когда ему совсем необязательно было показывать свои познания, а потом объяснять их происхождение.
— Добрый вечер, — сказал он и услышал, что прожигатели жизни заскрипели своими стульями. — Вода есть?
— Есть.
— Бадамлы?
— Нарзан.
— Жаль, — сказал Вадим. — Две бутылочки нарзана. Русские деньги берете?
— Пятьдесят рублей.
— Спасибо.
— Садись, — сказал чайханщик. — Сейчас будет вода.
Он подсел к Сергеичу. За соседним столиком послышались приглушенные голоса.
— Я воду заказал, — отчитался Вадим.
— Про Махсума не спрашивал?
— Рано еще. Надо контакт установить с населением.
— По-моему, население уже не способно контактировать, — сказал Ковальский.
Чайханщик принес две бутылки кисловодского нарзана, хрустальную пепельницу, стаканы тонкого стекла и тарелку с зеленью и мелко нарезанной сухой брынзой.
Вадим разлил воду по стаканам, и за соседним столиком кто-то засмеялся, а кто-то разочарованно промычал. Он оглянулся.
Один из прожигателей, смеясь, щелкнул по носу другого. А третий, краснолицый толстяк в плюшевой кепке, сказал:
— Они спорили, да. Что вы будете водку пить.
— На сегодня хватит, — сказал Панин.
— Россия-матушка? — спросил толстяк.
— Она самая.
Прожигатели заговорили между собой. Глядя через стеклянную стену, Вадим увидел, что по улице катит полицейский «жигуль». Он толкнул ногой Сергеича под столом и тихо спросил:
— Как насчет сопротивления властям?
— Это смотря какие власти.
— Власти тут специфические. С ними надо повежливее. Здесь вообще очень ценят вежливость, — сказал Вадим. — И знакомства. Может, еще кто-то меня помнит. Это может пригодиться.
— Или наоборот, — заметил Ковальский.
— Но ты все-таки не горячись, если что.
Машина медленно проехала мимо чайханы, и прожигатели заговорили громче. Один из них сказал:
— Я извиняюсь, братишки. Вы откуда «бадамлы» знаете?
— А что такого? — Вадим повернулся к нему, дружелюбно улыбаясь. — Хорошая минеральная вода. Раньше продавалась у нас в аптеках. Лучше всяких нарзанов и «ессентуков».
— Конечно, лучше, — сказал толстяк. — Бадамлы это супер. Первый место в мире.
Панин увидел, что чайханщик смотрит на него из-за стойки и незаметно манит пальцем. Он встал и подошел к нему, доставая деньги.
— Хорошая музыка. Турецкая, да? Можно у вас разменять рубли на местные?
Чайханщик кивнул и повернул ручку радиолы, прибавляя звук. Пересчитывая десятки Вадима, он проговорил, не шевеля губами: «Долго не сиди. Они под планом.[14] К кому приехали?» «В командировку», — ответил Вадим, разглядывая портреты на манатах. «Тут ищут кого-то. Сегодня спрашивали. Им надо два русских. Осторожно ходи».
— Спасибо, — сказал Вадим. — А сюда не заходил наш товарищ? Пошел за водой и пропал. Такой высокий, в кожаной куртке.
— Давно?
— С полчаса назад.
— Не заходил.
— Он не русский, — сказал Панин. — Чеченец.
— Все равно не заходил. Никто не заходил.
— Ну, пойдем дальше искать.
— Э, зачем пойдем, зачем искать? Сам придет, куда он денется? — сказали за столиком. — Вы уже хорошие, не надо никуда ходить. Мы тоже хорошие, сидим, никуда не идем уже. Расскажи лучше, как там Питер? Как мосты, еще разводят? Я видел, как разводят. Это супер.
— Питер стоит, еще держится, — сказал Сергеич.
— Никуда не ходи, расскажи, как сейчас русские живут без нашей нефти. Зачем нас бросили, все уехали? Кто вам что-нибудь плохое делал? — все более обиженным тоном говорил худой прожигатель жизни.
— Не слушай его, — сказал толстяк в плюшевой кепке. — Все его друзья алкаши уехали, он скучает. Друзья, да.
— Без друзей нельзя, — сказал Ковальский. — С друзьями надо встречаться, хотя бы раз в десять лет, но надо.
— Мне хорошо, — сказал толстяк. — Мои друзья в Москве. Везу туда гвоздики, всегда меня встречают. Я им говорю, приезжайте. Нет, боятся. Война, говорят. Э. Где война? Какая война? Слушай, когда все поправится?
— Когда-нибудь поправится. Обязательно поправится.
— Почему так говоришь? — спросил худой.
— Потому что Волга впадает в Каспийское море.
Входная дверь распахнулась, и ветер зашевелил бахрому вокруг входа, зазвенел висячими стекляшками светильников. На пороге стояли два милиционера. Вадим знал, что теперь их называют полицией, но это были почти те же самые милиционеры, с которыми он когда-то обходил места погромов и убийств. Не в меру упитанные и не так давно брившиеся в последний раз. В глазах их застыл мучительный вопрос — ну почему они должны шататься по ночам, когда все их естество тянется к мягкой подушке?
Один из них поздоровался и вошел в чайхану, второй остался на пороге, со скучающим видом разглядывая настенный календарь турецких авиалиний.
Милиционер купил пачку сигарет, распечатал ее и тут же закурил. Сергеич поморщился и отпил воды.
Второй милиционер отвлекся от календаря и что-то спросил у чайханщика. Чайханщик отрицательно покачал головой.
Милиционеры вышли, прикрыв за собой дверь. За углом хлопнули дверцы машины, затарахтел разношенный мотор.
— Опять кого-то ищут, — сказал толстяк. — Какие-то приезжие бандиты кого-то застрелили. Не здесь, там, в Баку. Криминогенный обстановка совсем плохой стал. Там, в Баку.
— А у вас? Как у вас с этим делом? — спросил Вадим.
— Э, у нас совсем другой город. У нас свой закон. Все друг-друг знаем. Даже на блядки нельзя ходить, все раньше тебя знают, куда пошел.
Панин заметил, что пальцы толстяка густо украшены татуировками, и понял, откуда тот так сносно владеет русским.
— Как-то странно они ищут, — сказал Сергеич. — Я уже собрался документы показывать.
— Зачем документы, — сказал толстяк. — По человеку видно.
— Видно, да, — сказал худой прожигатель жизни. — Видно, какой документ ты им показывать будешь. Фамилия «макаров», да.
Все сдержанно посмеялись, и толстяк хлопнул худого по подставленной ладони.
— Спасибо за компанию, — сказал Вадим, вставая, — но все-таки надо товарища найти. Если он сюда зайдет, скажите, что мы ждем его дома.
— Знаем твой товарищ, да, — сказал худой. — Фамилия «калашников».
Развитие темы вызвало более бурный смех аудитории. Начинало сказываться специфическое воздействие анаши, и смех становился неудержимым.
Они вышли на улицу, и ветер принялся хлопать полами их плащей. Уворачиваясь от ветра, Вадим сказал:
— Не догоним мы его. Скорее всего, он уже далеко. Тормознул машину и уехал.
— Ну и хрен с ним. Одной проблемой меньше.
— Неохота возвращаться, — сказал Вадим. — Давай прогуляемся. Тут недалеко.
Ковальский огляделся. Он явно не одобрял эту затею.
— Не волнуйся, — сказал Вадим. — Сумгаитцы никогда не сдадут нас бакинцам. В крайнем случае, сами зарежут. Но ни один сумгаитский милиционер не станет рисковать жизнью и пытаться задержать опасных вооруженных преступников по просьбе бакинского начальства.
Подняв воротники, они шагали по темным аллеям, и Вадим рассказывал Сергеичу о вечном противостоянии двух городов. Возраст Баку превышал полторы тысячи лет, а Сумгаит появился на карте всего-то лет пятьдесят назад, но противостояние это было вечным. Хотя бы потому, что в сумгаитцы попали жители прибрежных браконьерских поселков, а поселки эти были известны еще древним арабам как места добычи икры, когда еще и Баку-то не было. И Фикрет, между прочим, из такого же поселка, и все его предки добывали осетра, и всегда это было браконьерством.
Он немного преувеличивал, отчасти под влиянием выпитого, отчасти чтобы заинтриговать слушателя. Сергеичу были бы неинтересны законопослушные предки.
Они вошли в темный двор. Вадим остановился, разглядывая окна на третьем этаже.
— Все, пошли обратно, — сказал он наконец.
— Ты здесь жил?
— Мог бы жить. Если б женился. Но не успел.
— Ты собирался жениться на азербайджанке?
— У нее мать русская.
— Хочешь зайти к ней?
— Она здесь больше не живет.
— Морем пахнет, — сказал Сергеич.
— Здесь близко. Хочешь, сходим?
— Холодно.
— А у меня с собой есть, — сказал Вадим и похлопал по карманам плаща. — Согреемся.
Ковальский только руками развел. Они дворами выбрались на набережную, постояли за углом, пропуская одинокую машину, и перебежали через освещенную улицу. Перемахнув через кусты, они спустились по песчаному склону между сосен, перебрались через какие-то трубы, промочили ноги, напугали бродячих собак и в конце концов устроились на пляжной скамейке недалеко от воды. Странно, но здесь не было ветра. Наверно, его гасили волны.
Бутылку и пару огурцов Вадим захватил с собой почти машинально. Опыт совместной работы с К.С. Ковальским приучил его всегда иметь аварийный запас выпивки на тот случай, если шефу покажется, что необходимо добавить.
А таких случаев в последнее время было все больше. Впрочем, добавлять приходилось совсем немного. Иногда хватало одной стопки, чтобы объявить, наконец, торжественный вечер закрытым и рухнуть в чью-нибудь постель. Эту постель тоже приходилось организовывать Панину. В пьяном виде Сергеич женщин стеснялся, но, опохмелившись, кидался на каждую. И в обязанности заместителя входило недопущение случайных связей. В его блокноте было два десятка телефонов, обведенных розовым фломастером.
Чем кончится сегодняшнее мероприятие, предугадать было трудно. Вадим то и дело вспоминал, что они находятся на сопредельной территории без малейшего прикрытия, и начинал оглядываться. Ковальский сидел на песке, привалившись спиной к скамейке, и кидал ракушки в набегающие волны. «Чего замолчал?», спрашивал он, выводя Панина из приступа панической бдительности, и Вадим продолжал рассказывать, почему он так и не женился на единственной любимой женщине. «А я думал, ты был женат. Ты же развелся?» «Развелся. Но с другой»…
Иногда все происходящее казалось ему сном. Наверно, потому, что ему часто снилось возвращение сюда, к этому городу, к этому песку и морю. И в этих снах все происходило ночью.
Ночь — наша, говорила Рена. Днем ты принадлежишь работе, вечером — друзьям, ночью ты только мой.
Как мало было этих ночей… И как много было потом других.
И начиналось это тоже ночью. Это была новогодняя ночь. Жена не прилетела из Питера. Просто не захотела. И он, сменившись с дежурства в 23.00, собрался ехать в свою пустую квартиру на окраине, выпить самого советского шампанского перед самым цветным телевизором, да и отоспаться за весь год и на год вперед. Но автобус выбился из графика, и в 23.45 Панин еще был на другом конце города. Такой иллюминации он прежде не видел. В домах не было ни одного темного окна. Во дворах горели костры, и пахло шашлыками. Кто-то уже кричал «ура», наверно, встретив Новый Год по ташкентскому времени. И Вадим не выдержал, свернул во двор и взбежал по лестнице. Здесь жил его друг, и за столом нашлось место, и штрафная рюмка домашнего коньяка была вручена ему, как своему, со словами «Вур, бизе чат!», что означало «Пей, догоняй нас!». И он догнал, и перегнал, и был новый год бакинский, а потом московский, и была женщина, с которой так приятно просто сидеть рядом, а еще приятнее танцевать, и даже мыть посуду с ней было приятно. А через пару дней какая-то незнакомка поздоровалась с ним на улице, улыбаясь. Улыбка вспыхнула и сразу погасла, и ее лицо окаменело высокомерно, как только она поняла, что ее не узнали. И ему пришлось оборвать разговор с агентом, и бежать за ней, и долго путано объясняться, и только охапка нарциссов слегка поправила положение. И на каждой следующей встрече Вадим просто старался загладить свою вину.
Однажды он устроил новоселье. Квартиру-то он получил давно, но все ждал жену, чтобы начать обустройство. Не дождался, устроился сам, и созвал друзей, давно намекавших на недопустимость пренебрежения традициями. Все пришли с женами. Вадим был с Реной. Ее торт заткнул рты даже самых строгих моралистов.
В отпуск он слетал в Ленинград, выдержал там три дня и вернулся к Рене. Надо было разводиться. Но жена считала, что развод помешает его карьере. Рена тоже так считала.
Карьере капитана Панина помешало совсем другое. Для чекистов началась война, и он носился по фронтам, выдергивая из-под огня женщин и детей, оставляя мужиков разбираться между собой, не в силах помешать этому. Он писал Рене, она не отвечала. Его контору придавили, Железного Феликса опрокинула мутная волна. В один из тех смутных дней Вадим пришел домой с мешком документов, которые надо было сжечь, с запасными паспортами и табельным стволом под мышкой, готовый к переходу на нелегальное положение, если все пойдет по немецкому сценарию. Ему совсем не хотелось повторить судьбу гэдээровских товарищей, преданных всеми. Жена что-то твердила про мебельный магазин, где надо было выкупать гарнитур. Он тупо посмотрел на нее. Выкупать? Ему приходилось выкупать трупы. «Нам надо срочно развестись, — сказал он. — Развод и девичья фамилия. С моей фамилией теперь тебе будет трудно». Это подействовало, и она все сделала сама, быстро и четко.
На следующий же день после развода он дозвонился до Сумгаита, и его друг Вагиф, запинаясь, пригласил его на свадьбу. Панин извинился, что не может приехать, и Вагиф не стал настаивать. «Ты только не говори ей, что я звонил», попросил Вадим. «Понял, шеф, — сказал Вагиф. — Ты только не обижайся, шеф. Такая жизнь. Ей тоже надо жить. Мне тоже надо жить. Всем надо жить».
— Черт, Димка, я никогда не видел тебя таким пьяным, — сказал Сергеич, пытаясь подняться с песка. — Давай искупаемся.
Вода оказалась теплее, чем можно было ожидать от начала марта. Ковальский шагал впереди, отсвечивая белой задницей. Волны с шипением и плеском разбивались об него, обдавая Вадима ледяными брызгами. Песчаное дно было твердым и ребристым, иногда под ногу попадался камень, обросший скользкой травой. Вадим не выдержал и нырнул, чтобы спрятаться от холодного ветра, а потом плыл, задевая дно кончиками пальцев. Где-то рядом в темноте пыхтел и отплевывался Сергеич.
Потом они бегали вдоль прибоя, чтобы обсохнуть. Согрелись остатками водки, оделись, так и не избавившись от песка, и торопливо покинули пляж. Поднимаясь по склону парка, Вадим оглянулся. Над морем уже пролегла мутно-розовая полоса рассвета. Ковальский тоже оглянулся и сказал:
— Вторую ночь гудим. Хорош, пора браться за дело. Димка, начинай обдумывать план.
Это прозвучало самокритично, бодро и конструктивно. Вадим честно попытался собраться с мыслями и набросать план действий. Но мысли отказывались собираться, и план не набрасывался. Пока все шло само собой, и получалось неплохо. Их хотели убить, но они остались живы. Их приказали поймать, но они остались на свободе. Обкуренные уголовники в ночной забегаловке могли пырнуть их ножом, но не пырнули. Ныряя в ночное море, они могли разбить башку об камни, но не разбили.
— План такой, — сказал Панин. — Добраться до койки и спать, спать и спать. Утро вечера мудренее.
— А если мы вечером проснемся?
— А вечернее утро еще мудренее.
Так и получилось. Они проснулись вечером, и увидели новых людей за столом. С ними был и Махсум. Новые люди пили чай и тихо переговаривались. Муртазанов сказал:
— Садитесь, мужики, чай пить будем. Потом этим козлам звонить будем. По серьезному говорить будем.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
НЕ ПРЕДЪЯВЛЯЙТЕ СВОИ ДОКУМЕНТЫ.
«под планом» — накурились анаши