Панин и Ковальский совершенно упустили из виду своего пленного. Нет, конечно, они не забывали его покормить, и привязывали на ночь к койке, но пленных надо не просто содержать — с ними надо работать. Идеологическую сторону они пустили на самотек. И результаты этого упущения не заставили себя ждать.
Пленный водитель, его звали Балабек, заметно преобразился, когда в убежище появились друзья Махсума.
Он перестал жалобно причитать, перечисляя членов своей семьи, умирающих от горя в связи с его отсутствием. Ему великодушно разрешили играть в нарды, и это великодушие, как обычно, было жестоко наказано, причем двояко. Во-первых, усевшись за нарды, Балабек оказался гроссмейстером, и никто не мог его высадить. Во-вторых, во время игры он непрерывно пел.
Если бы в его репертуаре было что-нибудь из Муслима Магомаева или Полада Бюль-бюль оглы, это еще можно было и стерпеть. Но Балабек исполнял песни только собственного сочинения. А сочинял он по принципу «что вижу, то пою». Иногда его куплеты вызывали смех у Али, Вели и Талыша, и они переводили текст для остальных слушателей. Надо сказать, что юмор вообще много теряет при переводе, поэтому шуточки Балабека не казались смешными больше никому. И переводчики забросили это дело. Поет — и пусть себе поет.
Но когда пришел Фикрет, Сергеич все-таки попросил его прислушаться к творчеству пленного ашуга. Особенно интересовало Ковальского словосочетание «руслар — вируслар».
— Глупости, — отмахнулся Фикрет. — Сам не знает, что болтает.
— И все-таки, что это значит?
— Значит «русские вирусы». Дурной, да. Ты не обижайся.
— Почему это я должен обижаться за русских? — удивился Ковальский. — Я вообще-то поляк.
— Почему не уезжаешь в Польшу? — спросил кто-то из друзей Махсума.
— Потому что Волга впадает в Каспийское море. Зачем мне уезжать?
— Поляки должны жить в Польше. У вас есть своя земля, там живите. Каждый человек должен жить на своей земле.
— Это точно, — сказал Ковальский. — Вот я и живу на своей земле. Вы, ребята, наверно, в школе это не проходили. Польша была в составе России. Финляндия была. Даже Аляска была. Вот это была страна, я понимаю. Одна граница с Германией, другая с Канадой. А на юге граница с Англией.
— Э, кончай, — сказал Лезгин. — На каком юге? Англия на западе, мозги пудрить не надо.
— А Афганистан тогда был английской колонией, так что на юге была таки граница с Англией. Вот такая была карта мира. Кому она мешала? Но это ладно, это история, а почему русские-то вирусы, а, Балабек? Ты знаешь, что такое вирусы?
— Вирус — это зараза, — сказал Балабек.
— Ага, — обрадовался Ковальский. — Картина проясняется. Значит, русские это что-то вроде плесени на здоровом теле содружества наций, так, что ли? Больно толстая плесень получается. Миллионов сто, наверно. Да, болезнь зашла далеко. И что, есть лекарство от вирусов?
— Э, я маленький человек, — заныл Балабек. — Я ничего не знаю. Какой такой лекарство?
— Нет, наверно, не сто миллионов, — сказал Хохол. — Все ж таки поменьше будет. Раньше больше было, а теперь народ вымирает. Я слыхал, типа по миллиону за год откидывается.
— Значит, действует лекарство, да, — усмехнулся Курд.
— Действует, — согласился Ковальский. — Хотелось бы только с доктором познакомиться. Просто чтобы спросить, за что ж он так на русских-то навалился? За что их не любят?
— А за что их любить? — сказал Лезгин. — Ты посмотри, что с Чечней сделали. А что с Афганистаном сделали? Один миллион народа убили, целый миллион, э.
— Может, и не миллион, но народу там накрошили, конечно, — сказал Ковальский. — И что, там только русские резали людей, да? А я вот слышал, что туда в основном посылали ребят такого азиатского типа или кавказского. Я даже слышал, что вроде мусульманские батальоны были самыми боевыми.
— Э, командиры все русские были. Летчики русские.
— Самый знаменитый русский летчик это генерал Джохар Дудаев, — сказал Ковальский. — Его бомбы, наверно, побольше народу поубивали, чем какой-нибудь шофер Вася, который солярку возил для кабульских госпиталей.
— Давай не будем политзанятие делать, да, — сказал Лезгин. — Уже поздно считать, кто больше убил, кто меньше убил.
— Да на войне вообще убитых считать бесполезно. Миллион за десять лет. А пакистанцы за полгода три миллиона перебили. Это как? Может быть, пакистанцы тоже вирусы? Может, их тоже не все любят?
— Где это они три миллиона перебили? — спросил Хохол.
— В Бангладеш. Был такой маленький кризис в 70-м году. Вот, кстати, «паки» русских не любят вполне справедливо. Тогда один русский ракетный крейсер, который за Индию работал, взял и потопил весь пакистанский флот. А бангладешские ребята, я так думаю, очень не любят пакистанцев, и тоже за дело, — сказал Ковальский.
— Э, вообще, какой народ любят? — спросил Курд. — Нас тоже некоторые не любят. Что с нами Турция делает, весь мир знает. Все знают, все молчат. У чеченов, у албанцев рекламщиков много, а про нас все молчат. Ничего, мы не плачем. Они нас убивают, просто в натуре убивают, никакого лекарства не надо — огнеметами, танками, самолетами. Ничего, мы не плачем. Кто может воевать — идет воевать. Кто не может — отстегивает бабки на общий котел. Но мы не плачем, мы деремся. А русские ничего не делают. Их из дома выгоняют, они молчат. Их девочек насилуют, они молчат. Их скоро на колбасу пускать будут, они все равно молчат.
— И за это их не любят, — сказал Лезгин. — Очень терпеливые они потому что. Слишком терпеливые. Все терпят. А мы не такие терпеливые, мы терпеть не хотим. Зачем терпеть? И правильно говорят. Пускай они идут в свою Россию, и там терпят. А мы здесь, на своей земле, терпеть не будем.
— Хорошо сказал, — Курд покачал головой. — Только сначала найди свою землю.
Лезгин хотел что-то сказать, но передумал и махнул рукой. Паузой воспользовался Балабек. Он бросил кости, с треском передвинул шашки и сказал авторитетно:
— Россия делает дистибализацию обстановку на Кавказском регион.
Все онемели. Балабек истолковал тишину в свою пользу и добавил от себя:
— Пока русских не было, мы хорошо жили. Русские все пьянисы. Русские женщины все биляди.
Эта банальная фраза оказалась для него роковой. Фикрет развернулся и звонко залепил Балабеку в ухо. Потом схватил за волосы и рванул вниз, припечатав его физиономию к столу. Нарды свалились на пол, черные и белые шашки раскатились по углам бункера. Фикрет опрокинул Балабека на пол и пару раз пнул ногой. Балабек сжался колобком и молча сносил удары.
Панин выглянул из комнатки дежурного, где они с Махсумом вели телефонные переговоры, посмотрел, что за возня, и приложив палец к губам, скрылся за закрытой дверью. Избиение продолжалось совершенно бесшумно.
— Да оставь ты его, — попросил Ковальский.
— Сначала убью, потом оставлю, — сказал Фикрет, задыхаясь.
Он бы и убил, если б его не оттащили. Балабека водворили на прежнее место в угол бункера и привязали к койке. Нарды собрали, но настроение играть пропало.
— Ты чего сорвался? — спросил Ковальский. — Мало ли что болтают разные идиоты. Если бы я так отвечал на каждую глупость, меня бы давно расстреляли.
— Из-за таких все случился, — сказал Фикрет, пытаясь успокоиться. — Вся война началась из-за таких. Мы хорошо жили. Мы очень хорошо жили. Все вместе. Потом эти гетвераны, эти пидарасы пришли, начали шум поднимать. И началась война. А теперь он тут сидит, мой хлеб кушает, и еще мою жену ругает.
— У тебя жена русская? — спросил Курд.
— Русская тоже есть.
— Но он же не знал, — Ковальский попытался оправдать Балабека, опасаясь, что тот будет зарезан ночью.
— Какая разница, знал, не знал… Ты слышал, что он сказал. Таким жить не надо, клянусь. Таких душить надо, как собак.
Ковальский постарался перевести разговор к воспоминаниям. Выяснилось, что при старой власти, под гнетом русских вирусов, все и в самом деле жили хорошо. Талоны на мясо и масло, конечно, никто не забыл. Но ведь и тогда люди ухитрялись устроиться. Почти все так или иначе доставали лишние талоны, и морозильники были забиты запасами. Зато спокойно ездили в Москву или Ригу, отдыхали в Кисловодске или Сочи, по профсоюзным путевкам летали за границу — ГДР, Вьетнам, Куба… О, Куба, любовь моя! Кстати. О девочках.
Когда Махсум и Панин вышли из дежурки, Талыш как раз рассказывал, как его пытались изнасиловать в городе Иваново. На самом интересном месте Махсум перебил рассказчика грубой командой:
— Кончай базар. Вечером идем на размен.
— Что с собой берем? — спросил Хохол.
— Еще не знаю, — сказал Махсум. — Надо место смотреть сначала. На всякий случай приготовь все.
— Всё?
— Всё, «красавчика», «муху», в общем, всё. Сергеич, Фикрет, надо ехать, место смотреть.
— Два часа ночи, — сказал Фикрет. — Куда ехать, что смотреть?
— Самое подходящее время. — Ковальский встал, потирая руки. — Поехали.
Ему приходилось когда-то участвовать в обмене пленными. Но тогда было проще. Тогда была, хоть и условная, но линия фронта. Была и нейтральная полоса, куда выпускали одновременно по одному пленному с каждой стороны. Но как это делается в городе? Кот мог бы предложить несколько вариантов, но было уже поздно: телефонные переговоры закончились тем, что Азимов настоял на способе размена, взятом из фильма «Мертвый сезон».
Только вместо моста здесь была эстакада с трубопроводами, а вместо пограничной речки — канал с промышленными стоками.
Место, где канал впадал в Каспийское море, наверно, было хорошо видно из космоса. Вода здесь меняла цвет в зависимости от производственных успехов химических заводов, сливавших в канал свои отходы.
Фикрет съехал с обочины и, сколько мог, проехал вдоль канала. Наконец, «Нива» взобралась на крутую насыпь и остановилась. Дальше даже Фикрет не решился ехать.
Они переоделись в черные комбинезоны бойцов гражданской обороны, вооружились фонариками и принялись изучать место. Горы земли и строительного мусора, осыпавшиеся траншеи и котлованы, на дне которых блестела вода, отражая свет фонариков. И над всем этим тянулись сплетенные трубы, и что-то свистело, пыхтело и капало из-под многочисленных вентилей.
Им предстояло вечером собраться у эстакады — команда Махсума с северной стороны, команда Азимова с южной. Южная сторона была перекопана вдоль и поперек, а по северной вдоль всего канала виднелась вполне приличная дорога.
Кот перебрался по эстакаде через канал. Он шел между трубами по ржавой сетке, и она прогибалась под ногами. В трубах что-то стучало, и ему очень не хотелось к ним прикасаться. Вода внизу шумела и булькала. Да и не вода это была, а жутко смердящая жижа, которая пузырилась и пенилась, обтекая опоры эстакады.
Кроме дороги, на северном берегу обнаружилось кое-что еще. Следы машин и множество окурков. Кто-то уже проводил здесь рекогносцировку. Значит, почему-то этот берег показался Азимову менее удобным.
Кот прошел по дороге между каналом и бетонным забором какого-то химического завода и добрался до шоссе. Здесь канал уходил в бетонные кольца, которые были спрятаны под дорогу. В принципе, это тоже можно было считать мостом, почему бы не провести обмен здесь?
Он вернулся по южной стороне к Фикрету, чуть не вляпавшись в сладко пахнущую лужу под трубопроводами.
— А что здесь, в трубах, не знаешь? На бензин не похоже.
— Какой бензин? — Фикрет тщательно вытряхнул снятый комбез. — Если бы тут бензин был, на каждый метр надо было охрану ставить. Нет, тут всякая химия. Мила говорила, что если маленькая бомба сюда упадет, в городе все умрут. Хлор знаешь?
— Знаю. То-то запашок знакомый. Поехали скорее отсюда, — сказал Ковальский.
Он остался недоволен разведкой. Вместо того, чтобы просто изучить местность, ему пришлось задуматься — почему противник выбрал для себя такую неудобную позицию? Машину поставить некуда, придется большую часть пути проделать пешком. Вонь, грязь, никакого обзора. А на другой стороне — дорога вдоль заводского забора и ровная площадка, откуда просматривается канал на всем протяжении от моря до шоссе.
Нет, подумал Кот, если бы размен проводил я, то уж для себя я бы выбрал северный берег.
Значит, противник либо полный идиот, либо английский джентльмен.
Либо противник и не собирается проводить размен.
Фикрет что-то сказал, но Кот не слышал его, застыв с поднятым пальцем. Ему вдруг стало ясно, что противник выбрал для себя как раз самую удобную позицию. Но не для размена, а для стрельбы.
Это же чистый футбол. Одна команда выбирает удобную половину поля, зато другой команде достается мяч. Право первого удара. Ну нет, это право Кот решил оставить за собой.
— Извини, что ты сказал?
— Я сказал, плохое место для нас, — повторил Фикрет. — Когда ты там ходил, я тебя хорошо видел. Никакой защиты там нет. Плохое место.
— Нет плохих мест, — сказал Ковальский, приглаживая усы. — Есть плохая маскировка. И кто только учил этих придурков?