Распахнув коричневой кожи реглан, внучка стояла перед бабкой в габардиновой гимнастерке, суконной юбке и хромовых с блеском сапогах. Офицерский широкий пояс с кобурой перетягивал талию.
- О, да ты... Катерпна Сергеевна, в грозном обмундировании...
- Знаешь, бабаня, сейчас стиль такой. Жизнь бивуачная, почти окопная.
- А в окопах-то, поди, не без братьев милосердия...
Вот он в годах, а ватажптся с молодью... Как это? Вместе с ним защищали, строили... А он меня одну оставляет.
Чем ближе подкатывался к поселку фронт, тем чаше вспоминала Авдотья о гражданской войне, возвеличивала своего Фрола. К нему приходили комсомолки, просили рассказать о борьбе с белыми, фотографировались в саду, и каждая девчонка ловчила сесть рядом с усатым стариком. Бабушке льстило это внимание к Фролу, но и огорчало, что ее забывают. И когда старик, прозрев, не захотел сниматься без нее, она посветлела улыбкой прямо-таки подетски, и получилась на фотографии в таком озарении, так рвалась душа из тенет морщин, что долго глядеть на нее было смутптелъно и неловко.
Катя отслонилась от косяка, и кожа реглана чмокнула.
- Ишь, как лошади поцеловались, - бабаня насмешливо взглянула на внучку.
Пока они переговаривались, продукты укладывали в авоську, Фрол спроворил из дома, только сдвоенный ствол ружья прочертил синеву за забором. А там уж поджидала его такие же белоусые сверстники-воины.
Бабушка заплакала, прикрыв лицо передником.
- Не взял на завод... Никогда прежде не убегал, теперь не нужна стала, - жаловалась на дедушку с горечью покинутой.
Катя стояла над ней беспомощная и злая, пока не дошел до нее грустный смысл: оказывается, страдать от разлуки удел не только молодых. Села рядом с бабкой, обняла ее прлсутуленные горем плечп, дала волю своим слезам.
- Да что тебе, бабаня, страдать, ведь любит он тебя и бережет. Может, полежишь на веранде в холодочке?
А .меня вот никто не пожалеет, только знают скалиться.
Бабка норовисто вскинулась:
- Стыдись, девка.
Не говорила, чего надо стыдиться, но Катя стыдилась своих изменчивых отношений с Гоникиным - то избегала, то сама шла к нему.
- Иной раз жпзнь-то сном кажется. - Бабушка снова вернулась к своей рубахе, вышивала крестики на груди. - Люди хорошими каждый день не бывают. Ты на дедушку не гневайся - хворает он через горе наше. Смолоду думку держали дожить до всемирного братства. Ты у нас ученая, партийная сызмальства, трезво так, спокойно так скажи:
война-то эта последняя?
- Не знаю, бабаня.
Катя, добившись от бабушки слова, что уедут за Волгу, ушла. А в полдень на Одолень налетели бомбардировщики - дома засыпали зажигательными бомбамп, пристани рвали фугасными. Дом стариков сгорел, а Авдотья спасала баню в огороде, да так отчаянно, что брови опалила, - Смех и грех, говорил Фрол своему сослуживцу со стыдом и злостью, когда старуху свою привел в разум, умыл и заставил выпить чаю для снятия героического напряжения и притупления чувствительности ко все еще горевшим постройкам по улице Воднпков.
Бабка отошла и принялась в откосе углублять щель, которую начинали было рыть прошлым летом, но забросили после того, как немцев попятили от Москвы.
Катя, Фрол и его два соратника с ружьями сели на земляные ступеньки у лаза в штольню.
- А тут опять, вишь, попер по тем ранам незаживающим прямо танками, нахально, - сказал сосед. - Сорок первый год повторяется, что ли?
- А что тебе сорок первый? - построжал глазами Фрол. - Активная оборона с целью измотать врага.
- А мне один хрен, как называется беда - активная оборона али еще как. От названия не утихает вот тут под ложечкой. Раны не заживают. Самые молодые, кадровые полеглп... Если бы я был генералом, я бы немца сюда не пустил.
- А он сюда не пойдет. - Фрол угрюмо глянул из-под опаленных бровей. Дома пожег, чего ему тут делать?
Нет военного смысла. Правда, заводы пока не все разбил.
- Если наши соколы будут по одному на сто вылетать - и заводы спалит.
- Волгу, правда, ему надо перерезать...
- Ну вот что, стратеги, забирайте своих старух, извините, боевых подруг, отправляйтесь на тот берег, - сбила их разговор Катя. По вспухшим желвакам на лицах стариков повяла - не по нраву пришлись ее слова. Приказывать я вам не могу, а упрашивать таких умачей понятливых вроде бы неловко.
"Да что это я заговорила языком Афанасия? - хватилась Катя. - Не к добру, когда курица начинает кукарекать".
- Миленькие, надо уезжать, - упрашивала она.
Авдотья вылезла из щели, воткнула лопату в кучу накиданной ею земли, присела на эту пухлую землю. Бабка развязала кончик платка, достала комочек соли, откусила половину, взяла под язык, а другую половину завязала.
Катя стала уговаривать бабку махнуть за Волгу.
Авдотья уставилась на нее коровьими глазами.
- А что, разве Одолень сдадут?
- Не сдадут.
- А зачем нам за Волгу? Я хочу своими глазами увидать Сталина.
- Так для этого надо ехать в Ставку, - сказал Фрол.
- Зачем мне ехать, когда он сам приехал на Волгу сокрушить Гитлера. Как Деникина в гражданскую кровопролитную.
- Откуда тебе известно о его приезде? - склонился к ней сосед, и в лице, в глазах его было столько готовности верить, что и Катя заразилась этим же чувством.
- В народе зря говорить не будут, - уверяла бабушка.
"Не нужно опровергать категорически слухов о вожде, - думала Катя. Пусть будет так".
Дедушка Фрол с почтительным удивлением глядел на бледное, вдохновенное лицо своей старухи.
- В древности во время жестокой сечи русских с сыроядцами появлялся Егорий Победоносец на белом коне и разил недругов, - сказал сосед, невесело посмеиваясь.
Бабушка угрожающе гортанно оборвала его:
- Гогочешь неуместно!
Собрала Катя нескольких старух и стариков, увела на берег, а пока с дедом ходила за баркасом, бабушка исчезла. Нашли ее в своем огороде в щели - углубляла, выбрасывая землю совком.