Шарль, Жорж и Морис старались урвать из дому все что можно. Они бесцеремонно хозяйничали там, ссорились из-за кусочков добычи, попрекали друг друга в прожорливости. Смерть матери вновь должна была принести им богатство, и эта перспектива казалась им вполне достаточным основанием для безделья. Они ждали сложа руки, и их постоянно томило желание узнать, как будет разделено наследство; но они никогда даже не заикались об этом; да, впрочем, к их желанию узнать намерение матери не примешивалась ни одна преступная мысль. Просто им хотелось все предусмотреть заранее, — ведь, если братья не столкуются между собой, придется продавать недвижимость, а это всегда убыточно. Они были веселые, добродушные и вполне честные люди; и, как все любящие дети, они желали, чтобы мать прожила как можно дольше. Ведь она ничуть не мешала им. Они просто ждали, вот и все.
Однажды вечером, когда вставали из-за стола, г-жа Герар почувствовала себя дурно. Сыновья уговорили ее лечь в постель, и так как она уверяла, что это просто мигрень и ей уже гораздо лучше, они оставили ее с горничной. Но на другой день ей стало хуже, и домашний врач потребовал, чтобы созвали консилиум. Г-жа Герар тяжело заболела. И вот тогда-то у постели умирающей старухи разыгралась драма.
Как только болезнь приковала г-жу Герар к постели, первой ее заботой было забрать и спрятать под подушку все ключи. Она до последнего мгновенья хотела сама управлять хозяйством и защищать от разграбления свои шкафы. Мучительная тревога овладела всем ее существом; всякий раз как нужно было достать что-нибудь из шкафов, она долго колебалась — кому из сыновей доверить ключи. Вот они все трое перед ней; она испытующе смотрела на них угасающими глазами и ждала, что, может быть, вдохновение свыше осенит ее и поможет разгадать их мысль.
То ей казалось, что можно поверить Жоржу, и, подозвав его, она тихо говорила:
— Вот ключ от буфета, поди достань сахару… Да не забудь запереть хорошенько, а ключ принеси мне.
А на другой день она уже не верила Жоржу и со страхом следила за каждым его движением, словно боялась, как бы он не засунул к себе в карман какую-нибудь безделушку с камина. Она подзывала Шарля и, так же как накануне Жоржу, шептала ему:
— Пойди с горничной, пусть она достанет из шкафа простыни; да приглядывай за ней хорошенько. А шкаф-то сам запри.
Больше всего мучило ее то, что она уже не может сама учитывать домашние расходы. Безрассудство сыновей не выходило у нее из головы. Она знала, что все трое — лентяи, обжоры, сумасброды и расточители. Они разбили все ее мечты и на каждом шагу попирали закоренелые ее привычки к строгой бережливости и порядку. Она уже потеряла всякое уважение к ним, и только материнская любовь заставляла ее прощать и терпеть. В ее глазах можно было прочесть мольбу: подождите, не растаскивайте, не делите мое добро, пока я еще жива. Скупая старуха не перенесла бы ужасного зрелища дележа, оно убило бы ее.
Между тем и Шарль, и Жорж, и Морис окружали больную мать самой теплой заботой. У ее постели постоянно находился кто-нибудь из сыновей, и в каждой их услуге видна была искренняя любовь. Но их здоровый и бодрый вид, их интерес к внешнему миру, даже исходящий от них запах сигар невольно ранили больное сердце и эгоизм матери; ей было тяжело видеть, что помыслы ее детей не заняты целиком ею одной. И по мере того как слабели силы больной, возрастало ее недоверие; отношения между ней и сыновьями становились все более натянутыми. До последнего дыхания она пыталась защитить от них свои деньги, и все ее повадки могли бы навести сыновей на мысли о наследстве, даже если бы они и вовсе не думали о нем. Мать пристально смотрела на них таким испуганным взглядом, что они невольно отводили глаза в сторону. А ей казалось тогда, что она поймала их на мысли о ее смерти. Да они и действительно стали об этом думать: ее немой вопрошающий взгляд постоянно наводил сыновей на мысль об этом. Мать сама будила в них чувство алчности. Видя, что сын задумался, она бледнела и спрашивала:
— А ну-ка, подойди ко мне… о чем это ты думаешь?
— Да так, мама, ни о чем, — отвечал сын, но при этом слегка смущался.
Заметив это, мать качала головой и говорила:
— Замучила я вас. Не горюйте, детки, теперь уж скоро.
Сыновья, собравшись у ее постели, клялись, что любят ее и не дадут ей умереть, но она лишь упрямо качала головой и еще глубже замыкалась в своем недоверии. Какая мерзкая агония, отравленная ядом денег!
Болезнь тянулась уже три недели. За это время пять раз собирался консилиум, на который были приглашены крупнейшие светила медицинского мира. Кроме сыновей, за больной ухаживала еще горничная. Но, несмотря на все их старания, в комнатах был заметен некоторый беспорядок. Надежды на выздоровление уже не было. Врач сказал, что больная может умереть с часу на час.
А тут как раз наступило пятнадцатое июля — день, в который мать обычно взимала с жильцов плату за квартиру. Не зная, как поступить, и думая, что мать уснула, братья собрались у окна ее спальни и стали обсуждать положение. Больная слишком слаба, с ней нельзя говорить о делах, а швейцары ее доходных домов уже приходили за распоряжениями. К тому же, если она умрет, на эти деньги можно будет устроить похороны, чтобы не тратиться из наследства.
— Так в чем же дело! Хотите, я схожу поговорю с жильцами? Они войдут в наше положение и уплатят, — вполголоса сказал Шарль.
Но Жоржу и Морису это не понравилось. Они тоже стали подозрительны.
Лучше пойти всем вместе. Нам ведь тоже придется платить за похороны.
— Ну и что же! Я принесу вам все деньги. Может, вы боитесь, что я сбегу с ними?
— Оставь, пожалуйста. Но все-таки лучше пойти вместе. Так будет вернее.
Они смотрели друг на друга, и глаза их уже горели злобой и корыстью. Наследство почти уже было у них в руках, и каждому хотелось захватить побольше. Разговор они вели шепотом, но вдруг Шарль, забывшись, громко воскликнул:
— Слушайте, лучше сразу все продать… Если мы теперь уже ссоримся, то потом и вовсе перегрыземся.
Позади раздался хриплый стон, все трое обернулись. Мать сидела на постели, в лице у нее не было ни кровинки, и, глядя на них диким взглядом, она дрожала всем телом. Старуха все слышала. Она протянула к ним иссохшие руки, испуганно вскрикнув:
— Дети мои… дети!..
И, рухнув на подушки, она умерла с ужасной мыслью, что сыновья замыслили ограбить ее.
Все трое в ужасе упали на колени перед постелью умершей. Они целовали руки матери и со слезами закрыли ей глаза. В эти минуты они опять были только ее детьми, осиротевшими детьми.
Но эта отвратительная картина осталась в их памяти на всю жизнь; в душе у них всегда шевелились угрызения совести и росла ненависть друг к другу.
Между тем все шло своим чередом. Горничная обрядила покойницу, сходили за монахиней, чтобы та всю ночь бодрствовала у тела; братья бегали, улаживая все необходимые формальности.
Надо было дать в газете объявление о смерти, заказать пригласительные билеты на похороны, договориться с бюро похоронных процессий. А ночью они все по очереди бодрствовали вместе с монахиней в комнате усопшей. Занавеси на окнах были спущены. Покойница лежала на постели, вытянувшись, с застывшим лицом и скрещенными руками; на грудь ей положили серебряное распятие. У изголовья смертного ложа горела свеча; в чашке со святой водой мокла веточка букса. Но, едва забрезжил свет, монахиня заявила, что ей не по себе, и попросила горячего молока. Бдение закончилось.
За час до выноса подъезд и лестница наполнились людьми. Ворота дома уже успели задрапировать черной материей с серебряной бахромой, и в них, как в тесной часовне, выставили гроб усопшей, окруженный свечами и утопавший в цветах. Каждый, кто приходил проститься, брал из стоявшей в ногах гроба чаши кропильницу и обрызгивал тело святой водой. В одиннадцать часов состоялся вынос. Первыми за гробом шли сыновья, а за ними — близкие знакомые: чиновники, несколько крупных промышленников, важные и напыщенные буржуа. Все они двигались размеренным шагом, искоса поглядывая на любопытных, выстроившихся вдоль тротуаров. Процессию замыкали двенадцать траурных карет. Зеваки пересчитывали их, и вообще эти кареты привлекали внимание всего квартала.
Все провожающие тело г-жи Герар сочувствовали горю ее сыновей, а те шли за гробом, опустив голову, все трое в черных сюртуках и черных перчатках, и ни на кого не глядели опухшими от слез глазами. Присутствующие в один голос заявляли, что сыновья хоронят мать вполне прилично. Кто-то стал подсчитывать, во что обошлись им похороны по третьему разряду, — оказалось, не мало: несколько тысяч франков. Старик нотариус с тонкой улыбкой заметил:
— Если бы госпожа Герар сама устраивала свои похороны, она ни за что не заказала бы больше шести карет.
Церковные двери тоже были задрапированы черным; играл орган, приходский священник дал покойнице отпущение грехов. Заупокойная служба окончилась. Провожающие по очереди прошли мимо гроба, прощаясь с усопшей. У дверей сыновья пожимали руку тем, кто не мог идти дальше. Все трое выстроились в ряд и, кусая губы, чтобы не заплакать, стояли целых десять минут,: пожимая провожающим руки, даже не узнавая тех, кто с ними прощался. Когда, наконец, все вышли из церкви, им стало немного легче; они опять зашагали во главе похоронного шествия.
Фамильный склеп Гераров находился на кладбище Пер-Лашез. Большинство провожающих шли туда пешком, в экипажи сели немногие. Процессия пересекла площадь Бастилии и двинулась по улице Ля-Рокет. При встрече с катафалком прохожие возводили глаза к небу и обнажали голову. В этом густо населенном квартале живет много рабочих, иные прямо на улицах завтракали хлебом и колбасой, с любопытством глядя на богатые похороны. Прибыв на кладбище, шествие свернуло налево и остановилось перед склепом — у маленькой готической часовни, на фронтоне которой было высечено черными буквами: «Семейство Герар». В широко распахнутую дверь из ажурного чугунного литья виден был алтарь с зажженными свечами. Кладбищенские дорожки тянулись словно улицы, склепы стояли длинными рядами, и застекленные их двери напоминали витрины мебельных магазинов с выставленными на продажу новенькими шкафами, комодами, конторками. Провожающие разбрелись по кладбищу — кто рассматривал памятники, кто укрывался от солнца в тени ближней аллеи. Одна из дам отошла, чтобы полюбоваться расцветшим на могиле розовым кустом, похожим на огромный благоухающий букет.
Гроб между тем опустили на землю, и священник стал читать над ним последние молитвы, а в нескольких шагах ожидали своей очереди могильщики в синих куртках. Братья рыдали, устремив взгляд на зияющую в склепе яму, с которой подняли плиту. Когда-нибудь придет и их черед навеки исчезнуть в этой сырой и мрачной могиле. Друзья увели их, как только приблизились могильщики.
А два дня спустя в конторе нотариуса наследники со скрежетом зубовным и холодной жестокостью во взгляде яростно оспаривали друг у друга каждый сантим. Выгоднее было бы подождать с продажей, но они хотели поскорее разделить имущество и в споре бросали друг другу в лицо горькие истины: Шарль опять растратит все деньги на свои изобретения; Жорж заведет любовницу, и она быстро обчистит его; Морис снова пустится в какую-нибудь безумную спекуляцию, которая поглотит все их капиталы. Нотариус тщетно пытался уговорить наследников решить дело полюбовно. Братья расстались врагами, угрожая друг другу судом. Смерть матери, жадной старухи, трепетавшей от страха, что ее ограбят, пробудила в сыновьях те же чувства — страх и жадность. Смерть, отравленная ядом денег, порождает злобу. И тогда люди готовы убить друг друга на могилах своих близких.
Господин Руссо женился двадцати лет на восемнадцатилетней сироте Адели Лемерсье. В первый день их совместной жизни у них обоих было всего-навсего семьдесят франков. Они занялись торговлей. Сначала стояли с лотком где-то в воротах, продавали почтовую бумагу и сургуч для печатей. Потом открыли лавочку, сняв какую-то нору, в которой негде было повернуться, и провели в ней целых десять лет, мало-помалу расширяя свои обороты. А теперь у них уже был настоящий магазин писчебумажных и канцелярских товаров на улице Клиши, цена их торговому заведению — добрых пятьдесят тысяч франков.
Адель не могла похвалиться здоровьем. Она и всегда-то немного кашляла, а спертый воздух в лавке и постоянное сидение за кассой отнюдь не укрепляли ее организм. Врач, к которому обратились за советом, сказал, что ей нужно побольше отдыхать и в хорошую погоду бывать на воздухе. Но если у людей одна заветная мечта — поскорее сколотить капиталец и удалиться на покой, они неохотно следуют таким советам. Адель сказала, что отдохнет и нагуляется потом, когда они продадут магазин и уедут жить в деревню.
Господин Руссо очень тревожился, замечая, что его жена бледнеет, а на щеках у нее горят красные пятна. Но у него было торговое дело, и не мог же он постоянно следить за женой, заботиться о ее здоровье. Случалось, что у него по целым неделям не бывало свободной минутки, даже некогда было спросить: «Как ты себя чувствуешь, Адель…» Но иногда, услышав отрывистый, сухой кашель жены, он заставлял ее закутаться в шаль и вез прокатиться в Елисейские поля.
Прогулка только утомляла Адель; возвратившись домой, она кашляла еще сильнее. Но г-н Руссо снова с головой уходил в дела, и о болезни забывалось до нового приступа. Так уж всегда бывает в торговле: у людей смерть за плечами, а они все торгуют, некогда полечиться.
Во время одного из приступов г-н Руссо отвел врача подальше от больной и попросил сказать всю правду: опасно ли больна его жена? Врач пытался отделаться избитыми фразами: надо надеяться на природу, бывают, случаи, когда и более тяжелые больные выздоравливают, но муж настаивал, и в конце концов доктор вынужден был сознаться, что у г-жи Руссо чахотка, и уже в довольно сильной степени. Руссо побледнел. Он любил Адель. Любил не только как жену, но и как надежного, верного товарища, с которым он вместе прошел трудный путь к богатству. Утрата была бы ударом не только для его души, но и для торговли. Однако слезами беде не поможешь. Не закрывать же из-за этого лавку. И вот, чтобы не напугать жену своим расстроенным видом, он скрывал горе, и все шло по-прежнему. А через месяц, вспомнив о словах врача, он решил, что все доктора ошибаются: жене ничуть не хуже. Но вскоре г-н Руссо стал замечать, что она умирает медленной смертью. Теперь он ясно видел — катастрофа неизбежна, хотя, думая о ней, старался отодвинуть ее в бесконечно далекое будущее. К тому же и торговые дела совсем поглощали его, некогда было предаваться горю. Адель часто говорила:
— Вот увидишь, я совсем поправлюсь, когда мы переедем в деревню!.. Господи! Ведь осталось ждать всего только восемь лет. И не заметишь, как они пролетят!
Господину Руссо даже в голову не приходило, что стоит лишь немного поступиться деньгами, и они теперь же смогли бы уехать в деревню. Да и сама Адель, конечно, не захотела бы этого. Прежде всего надо скопить намеченную сумму.
А между тем г-жа Руссо уже дважды была вынуждена слечь в постель. Но как только ей становилось полегче, она вставала и спускалась в лавку. «Ну, эта худышка недолго протянет», — толковали о ней соседи. Так оно и вышло. Г-жа Руссо слегла в третий раз, и, как нарочно, во время учета товаров. Пришел врач, побеседовал с больной и рассеянно прописал какое-то лекарство. Г-н Руссо был предупрежден; он знал, что конец уже близок. Но учет требовал, чтобы хозяин постоянно был в лавке; лишь с большим трудом ему удавалось иногда урвать от торговли несколько минут. Он заходил к больной только во время визитов врача да на минутку заглядывал к ней перед завтраком. Спал он в кабинете, где велел поставить складную кровать, и ложился рано — в одиннадцать часов. За больной ухаживала служанка Франсуаза — ужасное существо: неповоротливая, грубоватая и не очень-то опрятная овернка с огромными ручищами; она двигалась неуклюже, и той дело толкала больную. Подавая лекарство, угрюмо глядела исподлобья, а подметая полы, производила невообразимый шум. В комнате всегда был беспорядок: на комоде стояли липкие пузырьки из-под лекарства; тазы Франсуаза никогда как следует не мыла; на спинках стульев висели грязные тряпки, а на полу накопилось столько сору, что неприятно было ходить по нему. Но г-жа Руссо не жаловалась, — ведь у Франсуазы было столько работы: кроме ухода за хозяйкой, она прибирала лавку, стряпала для хозяина и приказчиков, бегала по поручениям, не говоря уж о разных непредвиденных делах. Хозяйка не могла требовать, чтобы служанка была при ней. Когда у Франсуазы было свободное время, она ухаживала за больной.
Даже на смертном одре Адель больше всего заботилась о торговле. Она с тревогой следила за сбытом и каждый вечер подробно расспрашивала о выручке. Как только мужу удавалось зайти к ней на несколько минут, Адель, вместо того чтобы рассказать о том, как она чувствует себя, спешила узнать мнение мужа о возможных барышах. Как она огорчилась, узнав, что в этом году доход на тысячу четыреста франков меньше прошлогоднего. И даже когда вся она горела в жару и уже не могла поднять головы с подушек, она вспоминала о заказах, полученных на прошлой неделе, проверяла счета, управляла хозяйством. Если муж засиживался в ее комнате дольше обычного, она гнала его. К чему зря сидеть? Ее все равно не исцелить, а торговля пострадает; она была уверена, что без хозяина приказчики проворонят многих покупателей.
— Иди, мой друг, иди. Право, мне ничего не нужно. Да смотри не забудь запастись тетрадями. У нас их совсем нет, а ведь скоро начало учебного года.
Долгое время она заблуждалась, не знала, что близится конец. Ей все казалось: вот завтра она встанет и вновь сядет за кассу. Строила даже планы, мечтала, что скоро ей позволят выходить на улицу и она поедет с мужем на все воскресенье в Сен-Клу. Никогда еще так сильно не хотелось ей посмотреть на деревья. И вдруг однажды утром ей стало особенно тяжело. В бессонную ночь она ясно поняла, что скоро умрет. Весь день она лежала молча, глядя в потолок, и думала. А вечером, взяв мужа за руку, спокойно, будто предлагая ему проверить счет, сказала:
— Сходи завтра за нотариусом. Я видела вывеску — один нотариус живет недалеко от нас, на улице Сен-Лазар.