Мадрид. 1751 год
Комната, предназначенная для пыток, находилась в дальнем конце длинного коридора, уходившего глубоко вниз, в подземелье под зданием Священного трибунала.
Если эта комната чем-то и отличалась от остальных помещений, так прежде всего наполнявшим ее зловонием — смесью запахов крови, мочи и гниющего мяса, — впитавшимся в каменный пол и стены этого мрачного сырого помещения.
Эта комната была полностью изолирована от внешнего мира, и в нее не попадали ни лучи солнечного света, ни свежий воздух, в результате чего казалось, что она не только пропитана нездоровым запахом, но в ней остались и те мучения, которым здесь подвергались узники.
Ее незатейливое убранство состояло из примитивных подмостков, стоявших на них — в углу комнаты — нескольких стульев, на которых сидели инквизиторы, длинной низкой скамейки и расположенного в самом центре комнаты стола с разложенными на нем орудиями пыток, позволяющими добиться от обвиняемого требуемого признания. Четыре закрепленных на стенах факела ярко освещали потолок, и отраженный от него свет рассеивался по всему помещению.
В этот вечер врач, которому было поручено проводить медицинский осмотр узников инквизиции, тщательно обследовал одного из них, чтобы определить, имеет ли смысл подвергать его пыткам. Хотя этот узник был необычайно худым, врач не счел его слишком ослабленным для того, чтобы его нельзя было подвергнуть пытке веревкой и водой. Данным узником был не кто иной, как Джон Уилмор — главный масон Испании, задержанный инквизицией две недели назад.
Врач подошел к инквизиторам, ожидавшим его вердикта, и кивнул, подтверждая возможность проведения пыток.
Показания сегодняшнего обвиняемого имели такое большое значение, что на пытках решил присутствовать сам главный инквизитор Перес Прадо. Кроме него в комнате находились четыре судебных исполнителя, на которых возлагалось проведение пыток, и секретарь. А еще присутствовал некий человек, скрывавший свое лицо под большим капюшоном.
— Расскажите нам всю правду, и тогда мы вас и пальцем не тронем! — Хриплый голос Переса Прадо отдавался эхом от гулких стен помещения.
— Мне не в чем признаваться, потому что я не совершал ничего незаконного! — Выражение лица обвиняемого говорило о его непреклонности и уверенности в собственной невиновности.
— Вас приговорили к пыткам после того, как свидетели дали показания, подтверждающие совершение вами преступлений, и были отклонены доводы вашего адвоката, опровергающие показания свидетелей, — секретарь разъяснял обвиняемому процедуру судебного процесса и причины, по которым было принято решение о применении пыток. — Поскольку мы до сих пор не добились от вас полного признания, мы вынуждены применить пытки — не потому, что мы этого хотим, а исключительно из-за вашего упрямства. Мы вас не изувечим, а просто будем воздействовать определенными орудиями, которые причинят вам острую боль, и не остановимся до тех пор, пока ваше признание не избавит нас от необходимости продолжать пытки.
— В последний раз спрашиваю: вы хотите сознаться перед трибуналом в своем преступлении? — обратился к обвиняемому главный инквизитор, однако его слова и на этот раз не оказали на Джона Уилмора никакого воздействия.
— Попрошу судебного исполнителя полностью раздеть обвиняемого! — Так и не дождавшись от Уилмора ответа, секретарь дал распоряжение приступить к пыткам.
Во многих случаях жуткой обстановки и самого вида орудий пыток оказывалось вполне достаточно, чтобы сломить волю обвиняемого. Однако Джон Уилмор, похоже, предпочитал, чтобы его худое истощенное тело подвергли мучениям, и не собирался поддаться настоятельным требованиям инквизиторов.
— Привяжите к конечностям обвиняемого веревки! — прозвучало распоряжение начать первую пытку.
Двое судебных исполнителей повалили англичанина на стол и обвязали его запястья двумя веревками, другие концы которых были намотаны на специальные валики. Затем при помощи этих валиков веревки натянули с такой силой, что Уилмор почувствовал острую боль от врезавшихся в его плоть веревок. Затем еще две веревки были привязаны к его щиколоткам и к другим валикам так, что при повороте валиков все его тело начало растягиваться в стороны, слегка приподнимаясь над столом. Его упорное молчание в ответ на все тот же вопрос инквизитора, заданный в очередной раз, вынудило судебных исполнителей растянуть веревки еще на несколько сантиметров, в результате чего он почувствовал невыносимую боль и у него возникло ощущение, что еще чуть-чуть — и какая-нибудь из его конечностей оторвется от тела.
Уилмор старался не кричать и не проявлять каких-либо внешних признаков душевной слабости, однако боль была такой мучительной, что он застонал — сначала тихонько, а затем, по мере того как его тело все больше растягивали, все громче и громче. Почувствовав, что у него вывихнулось правое плечо, он потерял сознание, а когда вскоре пришел в себя, у него очень сильно болели уже оба плеча, хотя он и не помнил, как было вывихнуто второе плечо.
Англичанин украдкой бросил взгляд на инквизиторов в тайной надежде, что на сегодня пытка закончилась и его отволокут обратно в камеру. Однако тревожное ожидание Уилмора затянулось на довольно долгое время. Его мучители, по-видимому, что-то обсуждали, хотя он и не слышал, о чем именно они говорили. А инквизиторы, посовещавшись, решили подвергнуть обвиняемого пытке водой.
Освободив Уилмора от веревок, вместе с которыми от его рук и ног отодрались и кусочки кожи, судебные исполнители положили его на длинную низкую скамейку лицом вверх. Врач осмотрел его кровоточащие раны и пощупал онемевшие плечи, которые все больше и больше опухали, а затем бодрым голосом заявил, что состояние обвиняемого позволяет продолжать пытки.
Епископ Перес Прадо наклонился к уху присутствующего здесь инкогнито человека и заверил его, что, хотя обвиняемый и сумел выдержать первую пытку, он вряд ли сможет выдержать пытку удушьем.
При помощи обернутого вокруг шеи Уилмора толстого кожаного ремня его голову зафиксировали в неподвижном положении, а еще одним ремнем так затянули живот, что желудок вдавился в легкие. Ему наложили повязку на верхнюю часть лица, закрыв глаза и нос, затем смочили эту повязку водой, чтобы через нее было труднее дышать. После этого Уилмору насильно открыли рот и стали из глиняного кувшина вливать в него непрерывной струйкой воду. Поначалу англичанину без особого труда удавалось ее проглатывать, однако его сжатый поясом желудок быстро наполнился, а потому, как он ни старался глотать, вода начала возвращаться обратно в горло, куда по-прежнему попадала вода, которую вливали в рот из кувшина.
Вскоре вода заполнила почти всю носоглотку, и Уилмор уже не мог дышать ни носом, ни ртом. Он начал задыхаться, не имея возможности ни крикнуть, ни хотя бы прохрипеть своим мучителям, что еще несколько секунд такой пытки — и он умрет. Он чувствовал, что его глаза налились кровью и отяжелели, а сознание начало заволакиваться болезненной пеленой. Все это явно свидетельствовало о том, что он вот-вот умрет. Однако его мучители вдруг прекратили лить воду, и он тут же умудрился проглотить еще немного воды, чтобы предотвратить ее попадание из носоглотки в легкие. Затем все присутствующие несколько минут ждали, пока он откашливался, тем самым освобождая носоглотку от воды.
Поскольку Уилмор по-прежнему упорно отказывался признать себя виновным, инквизиторы — после очередного осмотра обвиняемого врачом — решили подвергнуть Уилмора пытке на дыбе.
Ему завели руки за спину и туго обвязали запястья уже другими веревками. Затем его при помощи системы шкивов стали поднимать на этих веревках и, когда он оказался уже у самого потолка, вдруг ослабили веревки, отчего он рухнул вниз, но, так и не долетев до пола, снова повис на вновь натянувшихся веревках. Такой рывок причинил Уилмору невыносимую боль в вывихнутых плечах и в спине, и он не смог удержаться от пронзительного вопля.
Епископ Перес Прадо сделал знак судебным исполнителям больше не подвергать Уилмора такой пытке, потому что, по мнению врача, она была слишком опасной для жизни обвиняемого, и приказал им отвести англичанина в его камеру. Епископ был крайне недоволен тем, что даже при помощи жестоких пыток так и не удалось добиться требуемых результатов.
Когда обвиняемого увели, главный инквизитор задержался в комнате пыток еще на несколько минут, чтобы обменяться впечатлениями с человеком, скрывавшим свое лицо под капюшоном.
— Отец Раваго, уверяю вас, мы на этом не остановимся! Мы будем продолжать добиваться от него признания, пусть даже нам и придется использовать более жестокие методы. Я сдержу свое слово и заставлю его заговорить!
Исповедник короля Фердинанда VI предпочел во время пыток не открывать свое лицо. Он не хотел, ни чтобы Уилмор его узнал, ни, тем более, чтобы тому стало известно, что он, Раваго, причастен вместе с маркизом де ла Энсенадой к его разоблачению и аресту. Уилмор мог догадаться, что помог им в этом соглядатай, которого удалось внедрить в масонскую ложу «Три цветка лилии», — граф де Вальмохада.
Несколько месяцев назад Раваго по поручению короля Фердинанда составил докладную записку об обществе масонов, на основании которой впоследствии и вышел указ о запрещении этого общества. В записке королевский исповедник напомнил монарху о булле Папы Римского Климента XII и о постановлении, изданном нынешним понтификом Бенедиктом XIV. Оба эти документа категорически запрещали католикам вступать в масонское общество и участвовать в его собраниях и других мероприятиях, угрожая отлучением от церкви всем тем, кто нарушит данный запрет. Кроме религиозных аспектов в подготовленной отцом Раваго докладной записке делался акцент на опасности, которые могло представлять общество масонов для государства в силу того, что оно было тайным и скрывало конечные цели своей деятельности. Если учесть, что в это общество вступили видные военачальники и представители сферы культуры и права, — как, например, молодой адвокат Кампоманес и пользующийся большим влиянием Хосе Моньино, — то невольно возникал вопрос, что же могло объединить этих высокообразованных людей, кроме как некая амбициозная и тайная цель. И в самом деле, цель, которой пытались достичь и при этом держали в тайне масоны, не могла быть малозначительной, потому что в наказание тем, кто выдал их тайны, отрезали язык и вырывали сердце. Раваго пришел к выводу, что вступившие в общество масонов высокопоставленные военачальники и выдающиеся деятели культуры наверняка замахиваются на что-то нешуточное, и этим объясняется их скрытность. Раваго считал, что масоны стремятся не только уничтожить католицизм и подорвать основы государственного строя в европейских странах, но совсем по-другому организовать человеческое общество, сделать его свободным от религиозного воздействия. Подобная революционная деятельность масонов была направлена против существующих органов государственной власти.
Доводы Раваго убедили короля Фердинанда в реальности существования угрозы для монархии со стороны масонов, тем более что он знал, какую большую роль сыграло масонство в становлении парламентаризма в Англии. Там в двух палатах парламента — палате лордов и палате общин — обсуждались и решались вопросы законодательства и управления государством — то есть вопросы, испокон веку относившиеся исключительно к компетенции монарха. Поэтому король принял твердое решение издать указ о запрещении масонства и поручить инквизиции проследить за претворением этого указа в жизнь.
— Я очень разочарован, почтенный друг мой, — сказал королевский исповедник главному инквизитору. — Реализация наших намерений по обезвреживанию этой бесовской организации, выявлению ее целей и установлению местонахождения ее членов, очевидно, займет гораздо больше времени, чем мне хотелось бы. И хотя нам, к счастью, удалось схватить их главаря, это, похоже, мало что дало. Достаточно вспомнить о жутком убийстве нашего уважаемого отца Кастро. У меня есть основания подозревать в причастности к этому убийству масонов.
— Возможно, вы и правы, отец Раваго, но вы, наверное, все же согласитесь со мной, что уже сам факт заключения в тюрьму их Великого магистра послужит хорошим уроком для остальных масонов и задержит разрастание этой секты — пусть даже и не подтвердится их причастность к смерти Кастро.
— Я чувствую в ваших словах стремление остановиться на достигнутом, а потому хочу, чтобы вы знали: я не соглашусь ни на малейшее отклонение от наших первоначальных планов. — Лицо Раваго стало еще более суровым. — То, чего мы добились арестом Уилмора, — просто мелочь по сравнению с необходимостью заполучить текст конституции и регламента общества масонов. Именно на это мы должны направить наши усилия, а не надеяться, что арест одного человека поможет нам решить проблему масонов. — Раваго поднялся со стула с явным намерением покинуть это помещение. Он уже потерял интерес к дальнейшему разговору, хотя ему и хотелось узнать, какие новые методы допроса собирается применить Перес Прадо и когда он рассчитывает получить хоть какие-то результаты. — Постарайтесь, чтобы он заговорил еще до того, как мы с вами снова встретимся. Мне необходимо доложить нашему монарху о ходе расследования, и, как мне кажется, вы не хотели бы, чтобы король усомнился в ваших способностях.
— Отец Раваго, прошу вас не сомневаться в том, что мои цели совпадают с вашими, как и с целями короля. Я ни в коем случае не прекращу своих попыток заставить Уилмора заговорить. Можете быть спокойны: я немедленно поставлю вас в известность, если мне удастся выбить из него какие-либо сведения об убийстве Кастро или же любую другую информацию, которая нас с вами интересует.
Недавно отстроенная арена для корриды находилась на улице Алькала — одной стороной она примыкала к дворцу Буэн-Ретиро, а другой — к широкому полю.
Мадридский люд еще никогда не видывал такого большого круглого здания, предназначенного исключительно для корриды, потому как бой быков в Испании обычно проходил прямо на центральных площадях городов и поселков.
То ли в силу привлекательной новизны этого сооружения, то ли просто из-за неуемного желания посмотреть на само представление на корриду стеклось огромное количество людей самых разных сословий и социальных групп. Представление должны были давать два раза — утром и под вечер.
Мария Эмилия Сальвадорес уговорила своего поклонника Хоакина Тревелеса сходить на вечернее представление, потому что эти представления, как правило, были интереснее утренних. А еще она убедила присоединиться к ним свою подругу графиню де Бенавенте, которая, как это частенько бывало, прихватила с собой кавалера, но, конечно же, не своего мужа, а нового поклонника. Он, как и многие другие мужчины до него, пытался ухаживать за графиней, не имея при этом никаких шансов добиться от нее ничего, кроме участия в этой игре в ухаживание — без каких-либо последствий.
Мария Эмилия успешно отразила все доводы Хоакина, пытавшегося отговорить ее от посещения боя быков: он пытался доказать ей, что, поскольку это последняя коррида в сезоне, быки на ней будут далеко не самые лучшие; что сильная июльская жара отнюдь не способствует подобным развлечениям; что они вряд ли найдут для себя что-то интересное в жалком зрелище, когда вялые пикадоры будут пытаться расшевелить не менее вялых бычков. Однако Мария Эмилия приласкалась к Хоакину, и все его доводы тут же растаяли как по мановению волшебной палочки.
Они вчетвером уселись в одном из первых рядов и приготовились смотреть на выход уже восьмого по счету быка, которого вот-вот должны были выпустить на арену. Вокруг них сидели самые известные политические и религиозные деятели Мадрида.
Пока действо еще не началось, Мария Эмилия украдкой рассматривала свою подругу Фаустину. Несмотря на восьмой месяц беременности, графиня оставалась все такой же красивой и привлекательной. А еще она очень удачно подобрала для этого вечера одежду: юбка из красного шелка и верхнее платье с вышивкой золотыми нитками были как раз под стать нарядам тореро и пикадоров. Фаустина невольно привлекала к себе внимание всех окружающих женщин — и уж тем более своего ухажера, который, похоже, был от этой женщины просто без ума.
Две подруги специально сели рядом, чтобы иметь возможность обсудить приготовления к бракосочетанию Беатрис и герцога де Льянеса, так как до этого события оставалось меньше месяца, а нерешенных проблем по-прежнему было хоть отбавляй.
И тут на арену решительно выскочил огромный разъяренный бык. Несколько секунд он двигался, как слепой, пока его привыкшие к полумраку загона глаза не приспособились к яркому дневному свету. Тореро, подвергая свою жизнь огромному риску, ждал его прямо посредине арены. Трибуны замерли в напряженном молчании, когда бык бросился на молодого тореро, и взорвались приветственными возгласами, когда тот искусно уклонился от острых рогов животного. После трех повторений этого маневра, выполненных с несомненным мастерством, на арену выехали на лошадях два пикадора, в задачу которых входило вонзать в быка пики и тем самым поддерживать его в разъяренном состоянии.
— А как поживает Беатрис? Она уже смирилась с мыслью о своем предстоящем замужестве? — Мария Эмилия начала разговор с Фаустиной, не отрывая взгляда от происходящего на арене.
— Надеюсь на это, хотя не могу сказать, что очень хорошо знаю, что у нее на уме. Последнее время я старалась не разговаривать с ней на данную тему — из-за всех тех ожесточенных споров, которые то и дело возникали после того, как она узнала о своем предстоящем замужестве.
В быка угодила уже вторая пика. Сразу после попадания в него первой пики он серьезно ранил одну из двух лошадей, а теперь пытался сделать то же самое и со второй лошадью.
— Мне очень жаль этих бедных лошадок. Тебе, наверное, тоже, да? — спросила Фаустина.
— Их следовало бы хоть как-то защитить. — Мария Эмилия проводила взглядом покидавшую арену лошадь, у которой из живота, вспоротого рогом быка, вываливались кишки.
— Я убеждена, что для Беатрис настал самый подходящий момент создать семью, ведь ей уже шестнадцать лет, — сказала Фаустина. — Кроме того, герцог де Льянес окружил ее заботой и вниманием — с гораздо большей прытью, чем можно было бы ожидать от него в его возрасте. Мне трудно даже и придумать, чего еще можно сейчас потребовать от него как от кавалера, а уж у меня-то, как ты знаешь, в этом деле достаточно опыта. — Усмехнувшись, Фаустина украдкой показала глазами на своего ухажера — маркиза де Сотовинью.
Бык, успевший к тому времени изувечить еще одну лошадь и получить десяток уколов пиками в спину, был уже не таким свирепым и вел себя довольно вяло. У него из спины торчали восемь бандерилий, воткнутых туда, по мнению публики, с большим искусством.
— Дело еще в том, что Беатрис уже не так непримиримо относится к предстоящему замужеству, и мне кажется, что это герцог сумел растолковать ей преимущества и возможности, появляющиеся у нее в связи с этим браком.
Превосходно выполненный тореро прием вызвал у сидевших на первых рядах зрителей бурное одобрение, вылившееся в продолжительную овацию.
— Вы разговорами отвлекаете самих себя от представления, — этими словами Тревелес дипломатично упрекнул Марию Эмилию за слабый интерес, который она проявляла к происходившим на арене событиям, — и это после того, как она уговорила его пойти на бой быков, хотя у него было полно срочнейших дел.
Обе женщины замолчали. Они не проронили ни слова даже тогда, когда был убит бык, — для чего искусному тореро хватило всего одного укола шпагой — и продолжили свой разговор лишь после того, как их кавалеры отправились за прохладительными напитками.
— Меня беспокоит мой сын Браулио.
— Думаю, известие о свадьбе Беатрис его сильно опечалило, потому что у них были очень близкие дружеские отношения с самого начала их знакомства.
— Я долго сомневалась, говорить тебе об этом или нет, — сказала Мария Эмилия, и Фаустина тут же с любопытством посмотрела на нее. — Мне кажется, что между ними существуют гораздо более близкие отношения, чем мы предполагали.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что Беатрис и Браулио — не просто друзья?
— Боюсь, что дело обстоит именно так. Когда я рассказала Браулио о предстоящей свадьбе Беатрис, он отреагировал очень эмоционально, а именно начал безутешно плакать — что, впрочем, не показалось мне странным, так как я знала об их взаимной привязанности. А вот затем стало происходить действительно нечто странное: он изо дня в день пребывал в крайне мрачном настроении — что, как ты знаешь, для-него отнюдь не характерно.
— А я, по правде говоря, в эти последние дни не замечала ничего особенного в его поведении, хотя, должна признать, я мало с ним разговаривала — намного меньше, чем раньше, — произнося эти слова, Фаустина пыталась вспомнить что-нибудь такое, что свидетельствовало бы о тайных отношениях между Беатрис и Браулио.
— Два дня назад, — продолжала Мария Эмилия, — я нашла в его одежде письмо от Беатрис, которое позволило мне понять, какие чувства они на самом деле испытывают друг к другу. Это письмо было исполнено глубокой печали, и в нем содержались признания в любви к Браулио и заверения в безграничной верности ему. А в самом конце твоя дочь написала, что она испытывает отвращение к предстоящему браку, потому что ей не хочется выходить замуж за старого герцога и, главное, не хочется расставаться со своей единственной любовью — моим сыном Браулио.
— Я не могу в это поверить! — По телу Фаустины от головы до пят пробежала дрожь. — Ну как мы все могли быть такими слепыми и не заметить, что между ними происходит?
— По всей видимости, они старались это скрывать. Мне кажется, они опасались, что мы попытаемся пресечь их отношения.
Мария Эмилия увидела, что к ним — каждый с двумя стаканами лимонада в руках — приближаются их ухажеры Хоакин Тревелес и маркиз де Сотовинья.
— Они возвращаются. — Мария Эмилия легонько толкнула свою подругу локтем. — Давай отложим этот разговор.
— Да, нам, конечно же, следует обо всем этом поговорить! — Лицо Фаустины побледнело. — После того, что я сейчас услышала, мне даже и думать страшно, что Беатрис и Браулио остались у нас дома одни.
Фаустину охватило недоброе предчувствие.
— Если ты не начнешь уделять мне хотя бы чуть-чуть больше внимания, впредь тебе будет очень трудно убедить меня сходить с тобой на бой быков.
Хотя Тревелес и сказал это в шутку, ему и в самом деле уже надоело общаться только со скучным кавалером графини де Бенавенте. Однако, несмотря на явное раздражение Хоакина, хватило одного нежного поцелуя в щеку, чтобы он смягчился. А еще больше он растаял, когда Мария Эмилия прошептала ему на ухо весьма желанные и весьма неожиданные для него слова:
— А может, я просто не хочу становиться излишне зависимой от человека, которого люблю всем своим сердцем.
Мария Эмилия взяла его под руку, и они стали внимательно смотреть корриду с участием девятого быка, который, получив себе в спину всего лишь четыре укола пикой, уже успел убить двух лошадей, и, судя по свирепости, с которой он бросился к очередной лошади, ее вполне могла вскоре постичь участь первых двух.
А тем временем далеко от арены для корриды в личных апартаментах Беатрис Росильон в резиденции графа и графини де Бенавенте происходили некие события, которые можно было бы охарактеризовать различными словами, но отнюдь не словом «насилие».
Браулио страстно целовал Беатрис в губы, беззастенчиво прижимая ее к себе. В этой сладостной близости не только нашла свое выражение столь желанная и уже слишком долго сдерживаемая страсть, это было также исполнением желания Беатрис познать еще неведомые ей телесные ощущения вместе с Браулио, прежде чем она будет вынуждена отдаться будущему мужу. Поэтому они одновременно и смеялись, и плакали, чувствуя в каждой ласке и блаженство, и боль — боль из-за осознания того, что они никогда не смогут жить вместе. Беатрис прежде не испытывала ощущений, возникающих от прикосновения мужских рук и губ к ее обнаженному телу. И хотя она теперь полностью отдалась этим ощущениям, все же пыталась запомнить каждую секунду сегодняшнего дня, чтобы вспоминать о нем в будущем, вновь и вновь воскрешая эти события в своей памяти.
— Браулио, любовь моя! Поклянись мне, что никогда не забудешь этот день. — Беатрис прильнула к груди Браулио, нежно лаская его лицо.
— Клянусь тебе, Беатрис! — Отвечая на ее Ласки, он поцеловал ее в лоб и прижался к ней, сминая простыни. — Я никогда от тебя не отрекусь. Несколько лет назад я пережил несчастье, от которого едва не разорвалось мое сердце: я имею в виду гибель моих родителей от рук тех негодяев. Однако благодаря этому несчастью судьба свела меня с тобой, и я познал самые чистые и самые прекрасные чувства, какие только может испытывать человек. Вскоре мне придется столкнуться еще с одним горьким расставанием — расставанием с тобой, и я не в силах это предотвратить. Я знаю, что никогда не смогу подавить в себе боль от этого, ведь подобные события так прочно запечатлеваются в моей памяти, что я потом вижу их как наяву.
— Все эти годы единственное, что связывало меня с этим миром, — это ты, Браулио. До того как в моей жизни появился ты, я чувствовала себя такой несчастной, что мне иногда даже не хотелось жить, и ты — единственный, кто об этом знает. Хотя, конечно, нужно признать, что в этом доме меня окружили любовью и заботой, но ту огромную пустоту, которая осталась в моей душе после пережитого мною несчастья, почти невозможно чем-то заполнить. — Беатрис закрыла глаза, чтобы не показать охватившую ее боль. — После смерти моих родителей даже те события, которые другой человек счел бы малозначительными, для меня становились поводом для страданий. Я уже не могла соразмерять свои чувства. Когда я с чем-то сталкивалась — и плохим, и хорошим, — все всегда казалось мне ужасным. — От воспоминаний о тех далеких днях у нее по щекам побежали слезы. — Не знаю, почему так произошло, но рядом с тобой мои печали рассеялись, а ненависть постепенно исчезла. Мы с тобой были, наверное, двумя несчастными человечками, которые смогли выжить в течение этих лет только потому, что открывали друг другу свои секреты и свои чувства. Я буду тайно хранить все это в своем сердце, пока мы снова не сможем с тобой видеться. Если это не произойдет уже достаточно скоро, то я скорее предпочту умереть — как святая Юстина или же моя мама, — чем обречь себя на муки в объятиях другого мужчины, которого я не люблю и никогда не полюблю.
Когда в этот день Браулио пришел к Беатрис, он принес ей книгу, на приобретение которой потратил немало времени и усилий. Это было старое издание католического «Мартиролога» — фолианта, в котором описывалась жизнь святых мучеников начиная с первых веков существования христианства.
За несколько недель до этого дня Беатрис пришла к Браулио необычайно взволнованная из-за открытия, которое она сделала на уроке истории религии. Она рассказала своему другу, что видела в учебнике картину художника Паоло Веронезе, на которой была изображена мученическая смерть святой Юстины.
Удивительное сходство этой картины со сценой гибели ее собственной матери от рук представителей инквизиции так поразили Беатрис, что она на уроке даже на несколько секунд потеряла сознание.
Беатрис сказала Браулио, что с тех самых пор стала слышать внутри себя какие-то голоса — очень четкие и легко различимые. Эти голоса говорили о ее новом предназначении в жизни.
Данное открытие породило в ней необычайный интерес ко всему, что можно было узнать о жизни святой Юстины, а особенно об обстоятельствах ее смерти.
Просмотрев все книги большой библиотеки своих приемных родителей, Беатрис нашла драму Кальдерона де ла Барки, основанную на подлинных событиях жизни святого Киприана и святой Юстины и называющуюся «Великий кудесник». Она прочла это произведение целых четыре раза, чтобы получше запомнить его содержание. Беатрис узнала из него, что Юстина была красивой женщиной, она жила в Антиохии и была язычницей, но приняла христианство, прослышав об этом чудесном учении из уст последователя святого Петра. Некий поклонник Юстины, который ее любил и хотел на ней жениться, был ею отвергнут, ибо она считала, что уже повенчана с Иисусом Христом. Тогда раздосадованный поклонник пришел к знаменитому колдуну по имени Киприан, способному при помощи магии и заклинаний управлять волей людей, и попросил его повлиять на Юстину. Колдун попытался выполнить эту просьбу, однако и сам так увлекся Юстиной, что, будучи отвергнутым ею, попросил помощи у самого дьявола. Дьявол согласился ему помочь, однако потребовал взамен его душу. Поскольку даже при помощи дьявола у Киприана ничего не получилось, он отрекся от Люцифера и обратился в ту же веру, которая придала Юстине нерушимую стойкость. Книга Кальдерона заканчивалась мученической смертью Киприана и Юстины, на которую жители Антиохии обрекли их за то, что они исповедовали христианство и не хотели от него отречься.
Однако это литературное произведение не смогло в полной мере удовлетворить интерес Беатрис к святой Юстине — отчасти из-за отсутствия достаточного количества подробностей, а отчасти из-за того, что она через несколько дней узнала от своего исповедника, что есть еще одна книга, в которой описываются эти события. Вот эту-то книгу Браулио и раздобыл для Беатрис.
Поскольку они оба начали изучать латинский язык не так давно, и Беатрис, и Браулио умели читать по-латыни не очень хорошо, но тем не менее быстро поняли, что в этой книге довольно подробно описана мученическая смерть святой Юстины. Они сидели и рассматривали книгу, раздосадованные своей неспособностью ее прочесть, однако уверенные в том, что именно в этой книге смогут найти нужные им сведения о Юстине.
Беатрис хорошо запомнила картину Веронезе и благодаря своим художественным способностям в свободное время пыталась воспроизвести эту картину на куске холста. В этот день она впервые показала картину Браулио. Никому другому она ее не показывала, стараясь сохранить этот свой секрет. Она рисовала картину только тогда, когда была уверена, что осталась дома одна. Браулио стал разглядывать картину Беатрис с уважительным видом и, поскольку она была еще только начата, увидел на ней лишь стоящую на коленях женщину, поднявшую вверх руки, словно моля о милосердии, а рядом с ней — нарисованные пока только несколькими мазками смутные очертания пятерых человек.
— Посмотри на ее лицо и скажи мне, что ты видишь, — попросила Беатрис, изобразившая на картине лицо своей матери.
— Вижу доброту и смирение, а еще покорность судьбе. Однако, наверное, больше всего меня тронул ее взгляд: он, как мне кажется, направлен в какую-то точку, находящуюся за пределами картины, — как будто она смотрит на человека, стоящего перед ней.
— Она смотрит на меня! — Беатрис схватила и с силой сжала руку Браулио, тем самым показывая, какие сильные чувства она в этот момент испытывает. — Я нарисовала свою мать. И это я стою прямо перед ней. У меня такое ощущение, что я присутствую на этой картине, хотя меня там и не видно.
Заметив, что из глаз Беатрис побежали слезы, Браулио обнял ее, и вслед за этим случилось так, что они познали физическую близость, ощутив при этом столь желанное для них обоих освобождение от горестей. Они будто бросали вызов судьбе, которая была им уготована.
Они почти ничего друг другу не говорили, а лишь наслаждались сделанным ими открытием: соприкосновение тел избавляло их от тяжких дум, причем не нужны были слова или какой-либо другой способ общения. Именно в эти минуты они и решили навсегда связать свои судьбы и для этого зачать ребенка, который, появившись на белый свет, стал бы живым воплощением их любви.
— Браулио, до моей свадьбы осталось меньше месяца, и мне кажется, что сегодняшний день — это наша последняя возможность избежать этого события. — В глазах Беатрис теперь отражалась полная безмятежность. — Я хочу от тебя ребенка — плода нашей любви!
На следующее утро, разговаривая со своей приемной матерью, Беатрис категорически отрицала, что между ней и Браулио существуют какие-либо нежные отношения, хотя Фаустина и настаивала, что она обо всем уже знает.
Беатрис казалось, что если она признается в существовании подобных отношений, то в будущем уже никогда не увидит Браулио. Она думала, что, если даже ее приемные родители и будут пытаться держать язык за зубами, герцог де Льянес тем или иным способом сможет у них обо всем выведать, и тогда он, чего доброго, отправит свою молоденькую супругу подальше от Мадрида — куда-нибудь в Астурию. Он и так уже заявлял Беатрис, что хочет отвезти ее жить именно туда, в одно из своих имений, однако ей пока удавалось убедить его этого не делать. А вот если герцог узнает о ее любви к Браулио, уже ничто не сможет помешать ему увезти Беатрис подальше от ее возлюбленного.
— Тебе не следует бояться моих отношений с Браулио. — Беатрис лгала, стараясь придать своему лицу как можно более искреннее выражение. — Он для меня как брат. Мы с ним пережили схожие трагедии, и, поскольку росли вместе, мы делились друг с другом своими переживаниями и печалями. Да, я его люблю, но совсем не так, как ты думаешь.
— Однако ты вроде бы написала ему письмо, содержание которого говорит об обратном. — Фаустина уже успела прочесть послание Беатрис Браулио, обнаруженное ее подругой Марией Эмилией.
— О каком письме ты говоришь? — Беатрис старалась выиграть время, чтобы успеть придумать, как ей теперь действовать.
— Вот об этом!
Фаустина вынула из-за корсажа письмо, которое ей вчера передала ее подруга, когда они вернулись с корриды.
Беатрис развернула его и прочла очень медленно, давая себе время собраться с мыслями. Ее охватил гнев из-за того, что ее тайна раскрыта, а еще она злилась на саму себя за то, что из-за этой оплошности ей теперь придется придумывать, какие дать объяснения по поводу этих явных признаний в любви. Щеки Беатрис раскраснелись от гнева, а ее глаза заволокли слезы. Она решила признаться, что солгала.
— Да, это правда, я люблю Браулио, но…
— Никаких «но»! Такие отношения неприемлемы, и мне остается только пожалеть, что я не узнала о них раньше, потому что подобных отношений ни в коем случае нельзя было допустить. — Беатрис еще никогда не видела Фаустину такой расстроенной и сердитой. — Остается меньше месяца до твоего бракосочетания с герцогом де Льянесом, и тут выясняется, что ты влюблена в мальчишку, который — дон «никто», у которого нет никакого будущего и который, кроме всего прочего, еще и цыган.
— А мне все равно, цыган он или дворянин! Любовь не признает сословий. — Слова Фаустины больно задели Беатрис, и она не смогла их проигнорировать.
— Тебе, может, и все равно, а вот мне — нет, и я тебе больше не позволю ни одной подобной выходки! — Фаустина, не в силах сдержать свой гнев, размахнулась и дала Беатрис пощечину.
— Я его люблю, и мне не нужен никто, кроме Браулио, — уже совсем не сдерживая себя, закричала Беатрис, оскорбленная полученной пощечиной.
— Хватит болтать всякие глупости! Мы нашли тебе хорошего мужа — из высших слоев общества, с хорошими связями, к тому же являющегося одним из ближайших друзей маркиза де ла Энсенады. Мы сделали это ради того, чтобы твоя жизнь была благополучной и счастливой, а ты вместо благодарности начинаешь рассказывать какие-то глупости о том, что влюблена в самого настоящего шалопута. Ты что, думаешь, я была без ума от любви к Франсиско, когда выходила за него замуж? — На красивом лице Фаустины на мгновение возникла уродливая гримаса, а ее изумрудно-зеленые глаза от прилившей к голове крови приобрели красноватый оттенок.
— Я не знаю, какие у тебя тогда были чувства, и мне это совсем неинтересно. И уж чего я точно не хочу, так это скакать, как ты сейчас, от одного ухажера к другому.
— С меня достаточно! — Фаустина схватила Беатрис за руки. — Я и так уже выслушала больше, чем могу стерпеть. Ты выйдешь замуж за герцога, нравится тебе это или нет, и с этого момента я запрещаю тебе встречаться с Браулио. Это мое последнее слово! — Взгляд Фаустины выражал и гнев, и решительность. — А еще ты должна поклясться мне, что никогда не расскажешь обо всем этом ни своему будущему мужу, ни кому-либо другому. Я же поговорю с Марией Эмилией, и она потребует того же от своего сына.
— Но, мама, ты не можешь настаивать на том, чтобы я так поступила… — Беатрис почувствовала себя совершенно несчастной, представив, что она навсегда расстанется со своей любовью.
— Я не просто настаиваю — я требую!
— Уж лучше я умру, чем потеряю его! — Охватившая Беатрис тоска была такой сильной, что она едва могла говорить.
Увидев, как страдает ее юная дочь, Фаустина попыталась подавить свой гнев и успокоиться.
— Беатрис, поверь мне: со временем все забудется, и, хотя ты сейчас не чувствуешь любви к будущему мужу, со временем ты его полюбишь. И тогда ты поймешь, что Браулио был всего лишь мимолетным увлечением твоей юности. — Фаустина обняла свою приемную дочь, хотя ей и пришлось при этом преодолеть сопротивление, которое попыталась оказать Беатрис.
— Мама, ты и в самом деле хочешь, чтобы я с ним больше никогда не встречалась?
Беатрис знала, что Фаустине очень нравится, когда она называет ее мамой, хотя девушка с самого начала их совместной жизни предпочитала звать ее по имени. Сейчас она подумала, что если не будет проявлять непокорность и станет более послушной и ласковой, то сможет достичь лучших результатов.
— Думаю, что это обещание кажется тебе и невыносимым, и невыполнимым, — и, поверь мне, я это вполне понимаю. Однако подумай вот о чем. Если ты все-таки сделаешь то, о чем я тебя прошу, — нет, чего требую от тебя, — это позволит не подвергать опасности брак, который для тебя очень выгоден. А теперь позволь поговорить с тобой уже не как твоя мать, а как подруга. Я вполне спокойно отнеслась бы к тому, что когда-нибудь в будущем — когда уже пройдет какое-то время после твоего замужества и когда твой брак уже устоится — вы с Браулио снова начали бы встречаться. — Фаустина погладила Беатрис по голове, как она делала, когда Беатрис была маленькой. — Однако, дочь моя, даже если ты и позволишь себе какие-то вольности с Браулио, причем очень-очень редко, ты всегда должна оберегать свою честь и уважительное отношение людей к человеку, являющемуся твоим мужем.
— Я это понимаю, мама. Мне всего лишь придется подождать несколько месяцев, прежде чем я снова смогу встречаться с Браулио.
Беатрис было неприятно даже думать о том отвратительном предложении, которое ей только что сделала приемная мать, однако она все же решила, что если ей лишь на некоторое время придется прекратить встречи с Браулио, а затем они снова смогут видеться и любить друг друга, то это не такое уж и плохое предложение. Она инстинктивно коснулась рукой живота, словно желая ощутить плод своей единственной любви.