Странно, что Самоваров в седьмом часу застал в музее нерадивую Асю. Странно, что глядела она, по обыкновению, отстранено (что-то рыбье чудилось в её бесстрастии), но с оттенком недружелюбия. Днём они ещё мило болтали о парюре, и, будь у него время, он её, чего доброго, поимел бы, подстелив пресловутый номер «Столицы и усадьбы». Откуда сейчас набежали эти тучи на невозмутимое личико? Хоть Самоварову и было некогда, но Асины чужие, стылые глаза до того его поразили, что он заглянул к ней на минутку.
Комнатка Асина была прямой противоположностью спартански опрятной мастерской Самоварова. Тут ютилась самая скрипучая и колченогая мебель в музее. Гравюры и картины на стенах, водружённые некогда вполне правильными рядами, быстро начинали крениться и косить. Это потому, что под них и за них пристраивались всякие свёрточки и бумажки «для памяти» и тут же забывались навеки. На Асином столе громоздилась рыхлая Пизанская башня папок и бумаг. Диван, где еженедельно сиживал Асин одышливый профессор, под ним подломился на позапрошлой неделе совсем как в пьесе Чехова «Медведь». Самоварову пришлось чинить ножки. Однако, как в самой Асе, так и в этой не слишком обихаживаемой комнате витал-таки дух изящества. Сегодня Ася была не в духе.
— Ну что, добился своего? Испортил всё? — загадочно вопросила она Самоварова. Она даже не повернулась в его сторону, только ожесточённо трепала и чесала свои непроходимые золотистые кудри. В воздухе нежно потрескивало высекаемое расчёской электричество, и даже слегка пахло озоном.
— Что я испортил? Ещё что-то случилось? — испугался было сбитый с толку Самоваров.
— Так ты ещё и не знаешь ничего? — удивилась Ася. — Где ж ты бродил всё это время? Ведь поездка экспозиции во Францию сорвалась!
— Как сорвалась? — обрадовался Самоваров. — И при чём тут я?
— Разве не ты настропалил Баранова?
Всё объяснилось самым обыкновенным и неожиданным образом. Пока Самоваров изымал у Стаса гипсовые ноги и беседовал с разными дамами, старик Баранов, хоть и ошельмованный на блестящем брифинге Оленькова, не сдавался и рьяно выполнял свою клятву биться до последнего. Драгоценные его чегуйские бляшки могли вот-вот исчезнуть в недрах Чёртова дома, и для спасения их Баранов был готов на всё. Минуя прогнивший оленьковский Департамент культуры, старик кинулся прямо к губернатору. Несмотря на зычные крики археолога, протесты, утверждения, что дело государственной важности висит на волоске, взмахи длинных рук и энергичное сминание губернаторских ковров резиновыми сапогами, он не был принят. Непроницаемые помощницы и секретарши с бесчувственными взорами каменных степных баб посоветовали ему записаться на приём в январе. В январе? Когда завтра утром его бляшки могут быть потеряны навсегда? Старик, красноречивый, как Иезекииль, сумел-таки тронуть некоторые сердца сбежавшихся на его крики. Ему пояснили, что губернатор не принимает не по злонравию. Просто он выехал на процветающую под его патронажем птицефабрику. Там сейчас телевидение, гости из соседних областей и пара каких-то люксембургских бизнесменов. Показ птиц завершится приёмом гостей в резиденции «Золотой бор», затерявшейся в берёзовой рощице близ птицефабрики. Не будет сегодня губернатора.
Услышав про птицефабрику, Баранов обрадованно побежал к выходу, прыгая через две ступеньки. На своём грохочущем «москвиче» он быстренько примчался к указанному объекту. Как он проник в глубины образцового предприятия, никто не понял. Когда делегация, вполголоса воркуя и одобрительно поглядывая вокруг, медленно шествовала меж рядов клеток с янтарно-рыжими курами, которые мило и глупо квохтали и сновали своими красивыми глупыми головками, Баранов раздвинул толпу официальных лиц и обнял губернатора железной рукой. Был старик в белом халате (неизвестно, откуда он его достал) и походил на сумасшедшего зоотехника. Всё произошло в долю секунды.
Баранов горячо зашептал в губернаторское ухо об опасности, нависшей над сокровищами Нетска. Тут ещё более железные, чем его собственные, руки губернаторской охраны ухватили археолога за нижние и верхние конечности и изготовились уволочь долой с телевизионных глаз в какие-то зияющие за куриными рядами недра. Но губернатор Нетска, молодой, гуманный, к тому же начинающий меценат, дал знак верным рукам ослабить хватку. Он изумлённо выслушал сообщение Баранова. Гости из областей тоже заинтересовались и примолкли, и только бизнесмены из Люксембурга и патронируемые куры бессмысленно и непонимающе уставились на старика в белом круглыми глазами. Баранов вложил в рассказ всю свою харизму, божился всеми подряд богами и заклинал губернатора проверить в ФСБ истинность его сведений о преступном Сезаре Скальдини. Губернатор распорядился выяснить всё сейчас же. От любующейся курами группы отделился широкоплечий человек в добротном костюме глубокого серого цвета и скрылся за рядами клеток. Группа продолжила шествие. Баранов в белом халате следовал во втором ряду, заложив руки за спину, и телекамера часто останавливалась на его выразительном лице и огненном взгляде, сверлившем куриные скопища. Прошло некоторое время, вернулся человек в сером и доложил о чём-то губернатору. Барановские сведения подтвердились. Губернатор отдал распоряжение немедленно отложить выставку. Несколько человек из его свиты попытались было выгородить энтузиастов из Департамента культуры, допустивших такое безобразие с выставкой, но губернатор грозно нахмурил гладкий молодой лоб. Заступники смешались с делегацией и стали осматривать выставленную на сдвинутых столах куриную колбасу.
Баранов ликовал. Он к этому времени вполне освоился в делегации, подхватил под руки каких-то двоих хозяйственников из Новосибирска и хриплым шёпотом, заглушавшим и куриное кудахтанье, и пояснения по колбасе директора птицефабрики, вещал о единственных в мире чегуйских курганах. Он мог бы, пожалуй, увязаться за своими собеседниками и в «Золотой бор», где предполагалось много приятного, но внезапное распоряжение губернатора насчёт отмены выставки привело старика в экстаз. Он вскипел таким восторгом, что подпрыгнул высоко на месте, крепко прижал головы обоих новосибирских хозяйственников к своей груди (больно вдавив одному из них в ноздрю пуговицу фальшивого белого халата), потом отбросил хозяйственников, троекратно обцеловал губернатора и исчез так же внезапно, как появился.
Баранов не замедлил примчаться в музей, где и без того царило смутное настроение. В музее у него разыгрались какие-то шумные сцены-объяснения с Оленьковым, которых Ася не могла передать связно. Но главное, что выставка сорвалась. Оленьков, убитый и позеленевший, пометался по своему кабинету и куда-то уехал. Служащие музея обрадованно разбежались по домам.
— Зачем ты это сделал? — спрашивала Ася, горестно изумляясь коварству Самоварова. — Оленьков в шоке. И в самом деле, договорились, заказали билеты! Расходов уже уйма. И всё зря.
— Почему зря? — не согласился Самоваров. — Ведь скользкий тип этот Скальдини! Вот и будем держаться от него подальше. Тут нас, может быть, Бог спас.
— А я уверена, что ничего бы не было, — тряхнула золотыми кудрями Ася. — А так — несолидно, непорядочно получилось.
— Не понимаю, чего ты так убиваешься? — изумился Самоваров. — Досадно тебе, что неандерталец Денис не узрит родины Наполеона?
— Мне не нравится, когда людям делают гадости. Бобу придётся теперь выкручиваться.
— Ах, так это Боб пострадал! Ну ничего, переживёт. Пережил же он кончину во младенчестве своей партии либеральной свободы. Он, мне кажется, вообще много чего пережил. Пройдёт и это. Расскажи ему, если сильно будет тужить, про кольцо Соломона. Денька через три он уже сможет выслушивать слова утешения.
Ася прозрачно-удивлёнными глазами глянула из-под паутины кудрей:
— Какие три дня? Он же летит завтра.
— Как летит? — не поверил своим ушам Самоваров. — Выставка-то отменена.
— А он летит. Надо же как-то извиниться перед Скальдини, уладить всё, сохранить контакт. И в будущем…
— Он как, без вещей полетит? — не без сарказма спросил Николай.
— Ну да. Хотя он уверен, что скоро барановская (или твоя?) интрига разъяснится, и выставка всё-таки будет. Даже ящики просил не распаковывать. Он всё уладит со Скальдини…
— Что, и Денис тоже летит?
— Кажется, летит. А ты удивляешься?
— Да при чём туг Денис? Он что, знаток иностранных языков? Специалист в области древних культур? Он же туп, как дерево. А охрана-то директору теперь не нужна, вещи остаются!
Самоваров после сообщении о победе Баранова на птицефабрике несколько воспрянул духом. «Наша взяла!» радовался он. С выставкой прояснилось и выправилось. Отлёт Оленькова на Корсику, конечно, странен, но беднягу понять можно: желанная поездка во Францию, разные свои делишки и приятности — и вдруг всё летит к чёрту. В утешение себе отчего бы и не слетать в сладенькую служебную командировку? Всё, поди, давно уже оплачено.
Самоваров решил заглянуть в свою мастерскую. Работать он не сможет, но отдышаться и поразмыслить над изменившимися обстоятельствами стоит. Он в полутьме привычно, безошибочно сунул ключ в дверь, отпер её и сделал уже шаг вперёд, но перед его носом порхнуло и рывками слетело вниз что-то белое. Кажется, листок бумаги. Записка, всунутая в дверь, в единственную пригодную для этого щель в уголке. (Самоваров постоянно ремонтировал свою дверь, рассохшуюся и дряхлую, как и все двери в музее; щелей у него обычно не бывало.)
Это был обычный листок писчей бумаги, сложенный вдвое. Самоваров включил лампу, развернул его и прочитал всего три слова: «ОЛЕНЬКОВ ВСЁ ЗНАЛ». Они были написаны, вернее, даже начертаны крупными печатными буквами, шариковой ручкой очень аккуратно. Самоваров повертел письмо. Белизна, белизна и три загадочных слова. Что это? Зачем? От кого?
А от кого, он, пожалуй, догадался. Кто ещё в музее может вывести такие твёрдые, правильные, округлые буквы, которые не скосились, не сбились в кучу, а легли точно посередине листа? Она, она, валькирия! Сначала «Столица и усадьба», теперь вот это. Совесть её грызёт! Разобраться бы, что за «ВСЁ» Оленьков «ЗНАЛ». О чём речь?
Голова Самоварова сейчас была настолько занята Барановым, выставкой, Скальдини, что он не сразу сообразил: это всё к Ольге не имеет никакого отношения. Не о том задавал он ей каверзные вопросы. А о чём? Да о том, кому (говорила, что никому!) поведала прекрасная кустодиевская Ольга байку про бриллианты Кисельщиковой, про Гормана, про гипсы Пундырева, про те письма его к Анне Венедиктовне, где якобы сказано всё-всё-всё. Ну вот, ОЛЕНЬКОВ ВСЁ ЗНАЛ.
— Дурак, ещё домой к ней заходил, спрашивал! И так всё ясно было! Какой там обалдуй, занимающийся минералами, какие сыновья-младенцы, когда был безумный, забавлявший всех роман — это помрачение, эти бурные соединения в запасниках, этот Баранов во главе ОМОНа! Ну да, ну да! Сказала, и?.. И что это значит?
Самоваров рухнул на диван, чувствуя, что внутри у него явно похолодело. А не значит ли это, что битьё гипсов… Что Сентюрин!.. Что Капочка?..
Это было уже чересчур. Самоваров даже почувствовал, что голова его кружится, как кружится она обычно от неожиданности, когда просыпаешься на новом месте и не можешь сообразить, что ты и где ты, и тогда кажется, что кровать начинает вращаться, стремясь возвратить тебя в привычное, знакомое, спасительное. Самоваров пережил много таких головокружительных пробуждений, особенно в больницах, после операций, во всяких неожиданных и не желающих забываться местах своих прошлых мучений.
Он потянулся к чаеварке. Ему необходимо было попить чайку и подумать. Где-то рядом, сквозь тоненькую плёнку, мутно сквозила и пробивалась к нему… уж не истина ли? Билась, стучалась, подлаживалась под ритм шур-шанья и фырканья закипавшей в чайнике воды. Самоваров положил перед собой листок, уставился на правильные, уверенные буквы. ОЛЕНЬКОВ ВСЁ ЗНАЛ. Может, Ольга просто вложила в эти слова своё отвращение к бывшему любовнику, с которым она некогда так стыдно забыла обо всём? Месть? Нет, невозможно. Прямолинейная и гордая купчиха всегда брезговала интригами, а с Оленьковым и вовсе молчала, каменела, ёжилась, хотела, чтобы ничего того вроде бы и не было, хотела забыть! Хотела, чтобы все забыли. Зато всё, что говорила в эротическом угаре про мнимые, как выяснилось, тайны Анны Венедиктовны, она, конечно, прекрасно помнила. Ведь как перепугалась, когда Самоваров явился вдруг к ужину и начал задавать в лоб свои вопросы. Она тогда просто впечаталась в кресло, даже проводить его не смогла, Евстигнея послала! Сама, видно, догадывалась после покушения на Ильича, в чём дело, но верить своим догадкам не хотела, а тут Самоваров прилип: кому говорила про брильянты? И… Не написала, конечно, «ЭТО СДЕЛАЛ ОЛЕНЬКОВ», но зияет Ольгин ужас из этих крупных, разинутых «О». Ольга болтать и предполагать не станет — умная, твёрдая, положительная Ольга, которая верит только фактам, как утверждает Анна Венедиктовна.
Кто знает, чего она ещё своему брюнету не наговорила? Скажем, что у Анны Венедиктовны помимо писем с разгадкой тайны Гормана имеются чудные безделушки, например брошка с жёлтыми алзмазами, совершенно как на картине Винтергальтера…
Самоваров хлебнул чаю, и в его голове бесшумно открылись шлюзы безумных предположений — трусливые условности пали. Всё может быть! Вот Ольга уверена, что ОЛЕНЬКОВ ВСЁ ЗНАЛ. И что же? Оленьков лезет потрошить скульптуры, натыкается на Сентюрина и убивает его? Зачем? Ерунда ведь… Или не ерунда? Если он побьёт скульптуры и найдёт в них ценности, Сентюрин будет знать, кто это сделал, а Ольга знает почему. Плохо! А так — политический маньяк. Но ведь стукнуть топором по затылку не всякий отважится и не всякий изловчится. А у нас интеллигентного вида брюнет с бородой, с погибельным для дам баритоном, в галстуке утончённых тонов, с нежными руками… Не слишком похоже. Ба, а Денис? Денис, который дежурит в ночь и который якобы ничего не слышал возле своих ценных экспонатов! Этот маму родную как муху прибьёт, не моргнув. И вечно он рядом с Оленьковым — и в фирмах, и в партиях. Гога и Магога. Ах, как складно! Так не бывает! Самоваров даже головой потряс и принялся быстро, мелкими глоточками, допивать чай, чтобы заглушить свои соблазнительные фантазии. Да разве можно их заглушить? Что, считать до тысячи, чтобы не думать: вот оно, вот оно, вот оно?
«Трус ты, Самоваров», — влепил он самому себе. Ну, если всё было так, как купчиха наша в ужасе вообразила, то и Аночкины брошки… А как же дверь без следов взлома? Впрочем, малахольный Валерик часто теряет ключи, у него их и утащить легко, пока он размышляет о своих несовершенствах и хлопает ушами… Да, это дело техники. А Капочка… Батюшки! Те двое в подъезде! Один с бородой, другой с квадратными плечами! Уж не из партии ли они бывшей либеральной свободы?
Самоваров вскочил и бросился в коридор — телефона у него в мастерской не было, звонить приходилось либо с вахты, либо от Аси. Он выбрал Асю. Кабинет её был открыт и пуст, но шубка висела на колышке. Самоваров схватил телефонную трубку и принялся спеша и сбиваясь набирать Стасовы номера. Но Стаса нигде не было — ни на службе, ни дома. «Блаженствует железный Стас, — с досадой предположил Самоваров. — Сцапал Сашу и рад. Бога за бороду ухватил. Укротил злодея. Можно и к мастеру спорта по туризму закатиться! Но чего я его ругаю? Он же не знает ничего, ему же писем подмётных в дверь не суют. Ну, а я куда теперь? Прямо в милицию? С баснями про бриллианты и про мужчин в бородах, которые выглядят как женщины в чадрах?» Он устало прислонился спиной к Асиному косоватому шкафу, который тут же ответил на его ласку падением нескольких папок в своих глубинах.
Куда теперь? Домой?
ОЛЕНЬКОВ ВСЁ ЗНАЛ. Значит, Оленьков — искомый любитель бриллиантов? Если так, то у него сейчас находится наследство Ады Шлиппе. А он хочет добыть ещё и кисельщиковскую парюру. Не теперь, потом как-нибудь. Ведь завтра он уезжает во Францию. С почти пустыми, правда, руками, но зато к Сезару Скальдини, знатоку старинных драгоценностей и покупателю краденых произведений искусства. В Чёртов дом уплывут бриллианты, так и есть! Пока состоится служебная командировка с пустыми руками, а потом, бог даст… А может, не с пустыми?..
Очередная озорная мысль подвигла Самоварова на решительные действия. Он вернулся к себе в мастерскую, взял гвоздодёр и бросился в отдел прикладного искусства, где в болезненном полумраке ноябрьского вечера высились вавилоны ящиков с экспонатами несостоявшейся выставки. Самоваров прикинул в уме, с чего начать, и принялся вскрывать ящик с барановскими бляшками. Тот был небольшой и стоял как раз с краю. После нескольких минут лихорадочных усилий Самоваров запустил руку в проделанную им брешь и пошарил в серебристой синтетической стружке, выписанной снобом Оленьковым за немалые деньги. Он нащупал нечто твёрдое. Это были не стальные футляры, специально заказанные тридцать лет назад Барановым на секретном военном заводе и призванные хранить чегуйские сокровища. Это были банальнейшие кирпичи. Такими был усеян внутренний двор музея после недавней перестройки бывших губернаторских каретных сараев в комфортабельные гаражи Департамента культуры. Кирпичи!