— Ладно, ладно. Ты цветы мои поливаешь? Черт! Как же мне быть с цветами? Пока меня выпишут, они могут потерять былую свежесть.
— Конечно, не волнуйся.
— И еще. Шурочка, у меня на столе квитанция в прачечную. Получи, пожалуйста, белье.
— Получу.
— Целую тебя, деточка.
— Целую, мамуля.
С Дашкой, моей младшей сестрой, получилось еще проще. Она, как и мама, терпеть не могла моего приятеля Валеру Синявского, упорно отказываясь признавать, что в наших с ним запутанных отношениях есть большая доля моей вины. Правда, и в этом я с Дашкой согласна, у него нет права загонять меня в пятый угол и запугивать, чем он занимался всякий раз, когда я пыталась от него отделаться.
Даша говорила, что ее в Валере Синявском устраивает все, кроме его человеческих качеств, имени, внешности, манеры себя вести и отношения ко мне. "В остальном, — говорила Даша страшным голосом, — твой хахаль — ну чистое золото".
С Валерой Синявским мы вместе учились, и он считался самым завидным женихом курса. Считалось, что он очень, ну очень талантлив, к тому же красив, высрк и вообще настоящий секс-символ. Поэтому в своей слабости, то есть в том, что я поддалась на его уговоры, виновата не столько я, сколько общественное мнение. Если все вокруг только и говорили: "Ах, Синявский, ох, Синявский", что мне, скажите, оставалось? Я, по молодости и по глупости, решила: "Ну, ладно, Синявский так Синявский".
Первые пару лет все было очень мило и душевно, чего не скажешь о последующих двух годах, в течение которых мы снимали квартиру на окраине Москвы. То есть, вместо того чтобы жить себе спокойно с мамой в центре и тратить на дорогу до факультета двадцать минут, я должна была надрывать свое здоровье, заботясь о пропитании и о личной гигиене Синявского. Наградой (или расплатой?) за это счастье стали переполненные автобусы, в которых я проводила по два часа ежедневно. В процессе совместного выживания выяснилось, что в первой половине дня у Синявского стабильно плохое настроение. Настолько плохое, что улыбаться по утрам он не может. Пробовал по моей просьбе, но — нет, не идет. Аргументация такая: "Утро же, какие тут улыбки?" Вечерние улыбки Синявского тоже доставались мне не без труда, и только в обмен на диетический обед из четырех блюд (это в студенческие-то годы!) и на стерильную чистоту в квартире.
Выглядело это следующим образом: придя домой, он оглядывался по сторонам и, указывая на вещи, сваленные на стуле, на грязную посуду в раковине или на пол, недостаточно чистый, с его точки зрения, спрашивал:
— Это что?
Не считая нужным вводить его в заблуждение, я всегда говорила правду. "Это одежда", "это посуда", "это пол". Однако ТАКОЙ мой ответ никогда не казался ему исчерпывающим. И он спрашивал:
— Почему, хотелось бы понять, я должен жить в свинарнике?
Мой следующий ответ, как мне кажется, напрашивался:
— Не живи.
Дело в том, что я не выношу, когда мне делают замечания. Также я не выношу такого тона — хозяйского и требовательного. Пожалуй, это единственное, что может довести меня до бешенства. Поэтому голосом, абсолютно лишенным приятности, я неизменно предлагала Синявскому несколько вариантов на выбор: "Не нравится свинарник? Убери вещи, помой пол и посуду и наслаждайся жизнью".
— Я?! — Синявский был постоянен в своем изумлении. — Я должен мыть пол?!
— А почему ты не должен этого делать? Ведь грязный пол мешает ТЕБЕ.
И так далее, и тому подобное, вплоть до грандиозного скандала с криками, проклятиями, битьем посуды — посуды, между прочим, моей мамы, потому что маменька Синявского не посчитала нужным внести свою посильную лепту в организацию нашего совместного быта, потому что "они с отцом начинали жизнь с одной алюминиевой кастрюльки и треснутой тарелочки и сами, все сами нажили, у родителей ничего не просили". Битье посуды сопровождалось угрозами физической расправы, причем расправиться Синявский обещал не со мной, а с собой. При этом Синявский нисколько не стеснялся посторонних и испытывал сладкое удовольствие, если скандал вываливался на лестничную клетку и приобретал коммунальный размах.
Стоило мне сказать: "Все, я уезжаю к маме", он брал нож или веревку и громко извещал окружающих, что отправляется вскрывать себе вены или вешаться. Прекрасно понимая, что это чистый блеф и шантаж, я тем не менее регулярно пугалась этих угроз: ну действительно, а вдруг? В обмен на благородное и жертвенное решение не убивать себя Синявский просил ерунды — чтобы я оставалась на месте и к маме не уезжала. Скандалы, как считал Синявский, придавали нашим отношениям "известную остроту и особый шарм".
Соседка из квартиры напротив однажды спросила у меня:
— Он хоть раз себя порезал? Так, чуть-чуть, для убедительности?
Мой отрицательный ответ ее чрезвычайно разочаровал:
— Ну-ну, — она горестно затрясла головой, — так дела не делаются.
С моей мамой Синявский не дружил, восторгов по ее поводу не высказывал, а это я плохо переносила. Зато подружился с моим папой.
Родной папа появился в моей жизни своевременно, пару лет назад — мне как раз стукнуло двадцать один. Причиной столь раннего интереса к собственному ребенку послужила премия Союза журналистов, которую я получила как "репортер года". Папа прочел об этом в газете и преисполнился родительской гордости. Позвонил, поздравил, попросился в гости.
Папашин визит запомнился надолго.
— Вот увидишь, — говорила я Синявскому, — сейчас припрется с шампанским, с цветами, с. детскими фотографиями. И выяснится, наконец, как он страдал и тосковал все эти годы.
Ничего подобного! Папа (кстати, его звали Дмитрий Андреевич) пришел с двумя маленькими куличиками, внешним видом напоминающими ром-бабу из редакционного буфета. Куличики оказались образцами ведической кухни. Все два часа, что папа провел у нас, он рассказывал о том, как вредно есть мясо и от каких именно болезней спасает ведическая кулинария. Я пребывала в полной растерянности, зато Синявский охотно поддерживал разговор, пару рецептов записал и поклялся с мясом покончить навсегда. С тех пор они регулярно созванивались и обменивались новыми достижениями кулинарной мысли.
Наша совместная с Синявским жизнь (если это, конечно, можно назвать жизнью) длилась до тех пор, пока квартира не понадобилась ее законным владельцам, и нам пришлось (никто не знает, как я ликовала) разъехаться по родителям. Как полагал Синявский, временно. Как надеялась я, навсегда.
Но, даже находясь в изгнании, то есть в квартире у своих родителей, Синявский вел себя как полноправный хозяин меня. Я, например, должна была оказываться дома вовремя, что он в обязательном порядке проверял по телефону; на выходные, когда его родители уезжали на дачу, я должна была переселяться к нему. Каникулы, а впоследствии отпуск, мы тоже должны были проводить вместе. Кроме того, после окончания университета он взял себе в привычку раза три в неделю навещать меня в редакции, чтобы проверить, "все ли в порядке".
С точки зрения сестры Даши, подобные визиты были не чем иным, как унизительной травлей, а сам Синявский — "мерзким филером". Разумеется, сообщение о том, что больше никто не будет меня так унижать, Даша всячески приветствовала.
— Молодец!.- вопила она. — Давно бы так! Вечно ты козлов разводишь. Где ты их берешь только?
— Они сами берутся.
— Почему одни только козлы, вот что непонятно.
Упрек совершенно незаслуженный, потому что Валера Синявский был первым и на сегодняшний день последним моим увлечением, так что образ многочисленных козлов был взят Дашей, вероятно, из ее собственной личной жизни.
— Козел с возу, кобыле легче, — вопила она. — Зачем только прятаться? Надо сказать внятно:
"Отвали" — и ходить с гордо поднятой головой. — Я не сомневалась, что в этот момент Дашка вытянула шею и задрала подбородок, показывая мне, как именно выглядит гордо поднятая голова, нисколько не смущаясь тем, что по телефону я ее плохо вижу. — Ты что, всегда от всех своих козлов так прятаться будешь?
Заметьте, Даша была оптимистом и даже мысли не допускала, что в моей жизни когда-нибудь может появиться нормальный мужчина, то есть не козел. Она верила, что я обречена.
— И надолго ты в подполье?
— Месяц-полтора, как пойдет, — уклончиво ответила я.
— Что значит как пойдет? Ты хочешь сказать, что тебе может понравиться быть в бегах?
— До тех пор, пока Синявский не успокоится.
— А если он долго не успокоится? — укрыться от Дашкиного гнева пока не удавалось никому.
— Тогда и будем решать.
— Ну, смотри, хотя глупость это все страшная. Даша всегда твердо знала, что хорошо и что плохо, что правильно, а что — нет. Она воспитывала меня, воспитывала маму, воспитывала своего отца — второго мужа нашей мамы, хотя уж он-то совершенно этого не заслуживал. Мне всегда казалось, что Игорь (так его звала я, поскольку мне он отцом не приходился, а называть взрослых «дядями» и «тетями» у нас в семье было не принято) и без Дашиных советов был достаточно хорош. Единственный человек, которому удалось уберечься от Дашиного педагогического влияния, был ее сын Данила. Но вовсе не потому, что она его идеализировала, как раз наоборот. Своей порции советов, наставлений и нотаций Даниле удавалось избежать только потому, что, с Дашиной точки зрения, он был НАСТОЛЬКО плох, что тратить на него свой педагогический талант было сизифовым трудом. Данилу такая постановка вопроса вполне устраивала.
Я решила признаться, что жива, хотя и не очень здорова, еще одному человеку — моему давнему поклоннику и коллеге по фамилии Гуревич. Звали его, извините, конечно, Пьер, причем не в честь Безухова, а в честь Ришара, страстной поклонницей которого была его маменька. Зато отчество подходило к этому чудесному имени, как мозоль ноге, — Петрович.
Пьер Петрович Гуревич был человеком странным во всех отношениях, но в одном я могла не сомневаться — моим потенциальным убийцам он меня не выдаст ни за что. Опять же появление Пьера должно было слегка разгрузить Виталика, который, благодаря заботам обо мне, уже на ладан дышит. Пьер, которому я дозвонилась не без труда, пообещал приехать в больницу "сразу после работы".