— Может, и Пушкин, это ты у своей дочери спроси, как его фамилия.
— А почему же ты так уверен?
— Потому что, теща, как бы это тебе сказать, у твоей дочери завелся возлюбленный, и именно его она использовала для рождения своего последнего ребенка. То есть, может, и не последнего, если брать в расчет ее нездоровую страсть к маленьким детям. Крайнего.
— Это правда, Ириша? — спросила мама. Ирина, разумеется, все отрицала:
— Врет он, мам.
Кому верила мама? Тут и вопроса не было.
Мама готова была его простить, если покается и вернется.
Идея экспертизы по установлению отцовства, что смешно, принадлежала именно маме, а не Ивану. Где-то она про это прочитала, или кто-то ей рассказал, но она буквально загорелась.
Дня не проходило, чтобы она Ирине этого не предлагала:
— Пусть, пусть сделает. И поймет, кто он есть. Устыдится своих подозрений.
Ирина отнекивалась, отказывалась, и тогда мама сама позвонила Ивану:
— Сомневаешься? Вот, сделай анализ тогда. Сейчас делают.
Он согласился. Спросил только:
— Теща, твоя идея или Иркина?
— Моя.
— Ну я так и думал. И что же — она не отказывается?
— Пока отказывается. Иван расхохотался:
— Почему же?
— Гордая она. Ты ее сильно обидел. Что ж ей, тебя уговаривать?
Ирине пришлось нелегко. Объяснить маме действительную причину своего отказа было крайне сложно.
— Нет и нет, — говорила она, — это унизительно. Все равно что он за мной шпионит, подсматривает, а я с этим соглашаюсь.
— Ириша, у вас двое детей. Скоро будет трое. Раньше надо было обижаться на то, что он такой подозрительный, когда мужа себе выбирала. А теперь уж придется терпеть.
Ирина попробовала зайти с другого бока:
— В этих экспертизах бывают и ошибки. Ты представь, если они чего-то неправильно скажут, как мы тогда будем выкручиваться? Сейчас он хотя бы деньги дает, и немало.
Мама вроде согласилась, а потому навела справки, повыясняла и опять взялась за уговоры:
— Дело научное, все говорят, что абсолютно точное, ошибиться невозможно.
Пришлось все маме рассказать. В принципе, мама с ней согласилась. Согласилась с тем, что Иван сам во всем виноват. Забросил ее совсем со своей работой, относился к ней без нежности, без внимания.
— Ты же знаешь, мам, никакие романы не нужны, если с мужем все в порядке. А Гена — это просто от одиночества. Хочется, чтобы кто-то тебя любил.
— А чей Павлик-то? — спросила мама.
— Не знаю, — соврала Ирина, хотя сомнений у нее на этот счет не было никаких.
— А как же ты будешь, если он все-таки настоит на своем?
— Ну не силой же он Павлушу поволочет туда. Мое согласие всяко нужно. Я ему ребенка не дам.
Ну так, так так. Больше дома разговоров об экспертизе не было. Мама, казалось, еще больше полюбила Павлика, Ирина однажды слышала ее причитания: "Сиротинушка ты моя". Иван подлецом быть не перестал, мама по-прежнему пресекала все разговоры о нем и обижалась на Лизу и Алешу, когда они ездили с ним встречаться.
В результате Лиза забирала телефон в свою комнату, когда звонила отцу, и всегда чувствовала себя виноватой. Алеша был менее чувствителен, но на бабушкин гнев старался не нарываться. Если Иван звонил детям, а к телефону подходила теща, она просто бросала трубку. Назвать атмосферу в доме приятной язык как-то не поворачивался.
К тому же — теснота. Ирина была убеждена, что им необходима более просторная квартира. Павлику уже нужна отдельная комната, старшим, понятно, тоже. И маме нужна. Она устает, не девочка уже. Четырехкомнатной квартиры явно не хватало. Иван вроде не возражал, но — после экспертизы.
— Потерпи еще пару лет, — говорила мама, — Лиза замуж выйдет, ей-то он точно квартиру купит, вот и Павлику комната освободится.
А вдруг не выйдет? Что же, ребенка из дому гнать? Ирина не знала, что делать, и все больше склонялась к мысли, что делать нечего. Хотя квартиру хотелось. И в новом доме. А Иван вдруг завелся — сам все время звонил, напоминал, спрашивал, когда поедем на экспертизу. Ирина начала всерьез бояться, что он не успокоится, пока не доведет дело до конца. Что-то надо делать, и срочно. Только — что?
Зачем он спустился к почтовому ящику? Иван не смог бы ответить на этот вопрос. Почувствовал что-то. И когда увидел там конверт, нисколько даже не удивился, хотя писем не получал уже… дай бог памяти, лет двадцать, не считая, конечно, деловой корреспонденции, приходящей на адрес фирмы. Конверт выглядел вполне мирно, по-домашнему — маленький, с маркой, но Иван был уверен, что внутри него какая-то гадость. И не ошибся. Письмо было такое:
"Он жил еще четыре минуты".
Ивану стало страшно.
Он поднялся в квартиру, перечитал письмо еще раз и позвонил Рехвиашвили.
— Ты хотел приехать, — сказал он, — не передумал?
— Что ты, конечно, еду, — с готовностью отозвался Сергей.
— Только… — Иван и сам удивлялся тому, как сильно испугался, Сережа, побыстрее, пожалуйста. Похоже, у нас неприятности.
Второе письмо пришло на следующий день.
Оно, так же, как и первое, являло собой образец лаконичности.
"Добровольное признание облегчает участь".
Упрекнуть Ивана в том, что он терялся в догадках, было невозможно. Догадок не было ни одной.
Накануне они с Рехвиашвили строили всяческие предположения относительно первого загадочного послания, но так толком ничего и не придумали. Сергей, правда, твердил, как заведенный: "Ирка это, Ирка твоя…", но Иван не соглашался. И не потому даже, что она не столь затейлива, а потому, что зачем? Зачем ей его травить, зачем терроризировать?