— Мне лучше, если просто вывалился.
— Просто так, Вася, никому трупы на голову не падают. Пойдем, только мне сейчас санитары уже другой труп положили, не таскать же туда-сюда, быстренько его сделаем, а потом и твой. Кстати, тоже интереснейший случай… на этих словах Василий уже перешагивал порог лаборатории, — взрыв в машине, 90 процентов кожи обожжено.
Капитан Коновалов был готов терпеть вонь формалина и вид разрезанного трупа. Но когда к этому примешивается запах горелого мяса… На столе лежала большая, килограмм на 150, котлета.
— Михалыч, я попозже заеду, ты тут занимайся, у меня цейтнот, пробормотал оперуполномоченный слабым голосом и не вышел, не выбежал, а выпал из лаборатории, удивляясь, как это он смог произнести такую длинную фразу.
Завада позвонил через два часа:
— Ну что, нежнейший ты мой, оклемался? Твой уп очень мне понравился. Мелкий, но здоровье — отменное. Таких здоровых трупов у меня давно, не было. Не пил, не курил, легкие — как у младенца.
— Ты про дело-то мне скажешь чего-нибудь? — Василий пропустил выпад по поводу своей чувствительности мимо ушей.
— Не выпивал, не травился. Зато ему был нанесен удар по голове тупым тяжелым предметом. Не очень сильно, но ощутимо.
— Он, я тебе говорил, о землю стукнулся. Не очень сильно, но с девятого этажа, — ласково заметил Василий.
— Вась, ты из меня идиота-то не делай. Об землю он, само собой, стукнулся, это я заметил. А следы от удара чем-то тупым у него с другой стороны. Понимаешь? Об землю нельзя стукнуться и животом и спиной одновременно. Если толь-. ко вскочить, подняться и опять прыгнуть, но из другой позиции. А возможно, Вась, ты слушаешь? — кто-то его на земле добил. Знаешь, какие люди бывают? Увидел, что человек из окна вывалился, подбежал — и ну долбить его по голове. Тяжелым и тупым.
— Да, скорее всего, все так и было. Спасибо, Михалыч, ты мне заключение когда пришлешь?
— Пишу уже, Васенька, пишу. А ты поезжай пока на место, поищи орудие убийства. Поверхность у него, учти, неровная.
Василий расстроился не на шутку. Простой несчастный случай уже не проходит, а если убийство, то начальство вконец озвереет. Неужели Гарцева треснула эта обезумевшая девчонка? Не исключено. Она, как успел заметить сыщик, девушка сильная, рослая, а покойничек, напротив, хилота одна.
Дозвониться в больницу, куда в психосомати-ку сдали девушку Грушину, было совсем не просто. Зато когда Василий все-таки дозвонился, психиатр его порадовал:
— Приезжайте, с ней уже можно разговаривать. Не то чтобы она совсем адекватна, но на вопросы уже отвечает, хотя и сквозь рыдания.
Почему Василий не поехал туда сразу? Впрочем, знал бы прикуп…
Сначала он поехал искать орудие убийства.
Кусяшкина — хозяина квартиры — дома не было, и Леонид быстренько смотался к нему в офис и взял ключи. Тупой тяжелый предмет оперативники нашли почти сразу — это был камень, который, по всей вероятности, использовали в качестве груза для засолки огурцов или капусты. Больше ничего интересного ими обнаружено не было, хотя криминалист обещал постараться. Отпечатки пальцев на камне оказались затерты, а многочисленные отпечатки по всей квартире, собранные еще в день смерти Гарцева, вряд ли могли им пригодиться.
Только после изъятия с места происшествия тупого тяжелого, поверхностно неровного камня Василий поехал в больницу.
И вот что он заметил, вернувшись после больницы в отдел: "Верьте, ребятки, в милицейские приметы. Труп к трупу. Мертвые тянут живых, чисто для компании".
Дело в том, что он появился в больнице уже после того, как Марину Грушину оприходовала дежурная бригада из 111-го отделения милиции. Потому как ровно через полчаса после звонка Василия доктору она скончалась, и причиной этого, предположительно, явилось отравление. Простенькое дело приобретало размах. Василий узнал и отнесся к этой информации с интересом, что в больницу все прошедшие сутки названивал компаньон покойного Гарцева Иван Кусяшкин и тоже очень интересовался самочувствием Грушиной. И врач, незнакомый с правилами конспирации и далекий от методов оперативно-розыскной деятельности, порадовал его тем же, чем и Василия: "Пришла в себя". И, что совсем уж ни в какие ворота, сообщил ему, что "вот и милиция к ней сегодня приедет".
Оперативники из 111-го отделения пообещали поделиться собранными в больнице сведениями, а Василий отправился к себе.
В кабинете его, как водится, поджидала помощница прокурора, дама непреклонного возраста и пышных форм. Она приехала, как выражались в прокуратуре, "повыяснять о делах", у которых кончался двухмесячный срок, отведенный на расследование. Собственно, выяснять было нечего, помощница прокурора все про них знала и так, причем в подробностях; истинной ее целью было поторопить оперативников и напомнить им, что прокуратура на посту и волокиты не допустит. При этом давление на оперативный состав осуществлялось в мягкой, интеллигентной форме — помощница прокурора во время беседы являла собой образец доброты и родственности. Оперуполномоченные же расценивали подобные визиты как чистейший моральный террор.
— Давайте по очереди, — она открыла потрепанный талмуд. — Скажите, что вы хотите продлить, и прогнозы ваши, сколько времени еще понадобится. Так, убийство охранника обменного пункта…
И тут на пороге появилась подружка всего отдела Саня, довольная и веселая.
— Васька, киска, я тебе убийцу нашла! Ее проси — не проси, все без толку. Сто раз Василий умолял ее — при посторонних никаких "васек",никаких «кисок»! Но он сдержался, сразу орать не стал. А вот помощница прокурора тут же сделала стойку на любимое слово:
— Убийцу?
— Да, представляете, — Саня расположилась поудобнее и принялась взахлеб рассказывать, как она удачно съездила в фирму ВИНТ и сколько прекраснейших мотивов для убийства было у Ку-сяшкина. Ну мог ли старший оперуполномоченный это вынести? Сколько раз он ей, дуре, говорил, чтоб при посторонних не болтала! Увидев заинтересованность на лице прокурорской помощницы, он потерял самообладание, не сдержался и заорал своим очень хорошо натренированным на крик голосом:
— Все, хватит! Вали отсюда со своими глупостями! Немедленно! И дверь закрой!
Саня пулей выскочила за дверь, а помощница прокурора смущенно потупилась.
— А что такого? — Василий закурил и выпустил струю дыма в потолок. Ну, наорал, ну, выгнал. Но не бил же, предметов же тяжелых и тупых с неровной поверхностью не бросал. Доброта меня погубит когда-нибудь, это точно.
Иван продолжал злиться на Романа, даже на мертвого. При этом он сознавал, что и сам бесконечно виноват. Но он считал, что поступить иначе было невозможно, и не сделай он этого — Марина действительно, не дай бог, вышла бы замуж за Романа. И дело даже не в его, Ивана, переживаниях по этому поводу, а в том, что Марина была бы несчастна.
Какое Роман имел право на то, чтобы обижать Марину? Какое он имел право на то, чтобы угрожать Ивану? Начальник жизни нашелся! Про Нефтепром он, видите ли, узнал. А кто этот Неф-тепром два года окучивал, он спросил? Прибыль это сулит огромную! Да он-то какое отношение к ней имеет? Фирму он свою никому не отдаст! Да какая она ему своя? И куда он ее засунул бы себе, если бы Иван ушел?
Все в жизни Ивана и Марины могло бы быть иначе, если бы Роман не встрял самым подлым образом между ними и если бы он не заморочил ей голову. Все было так противно, так неестественно, что у кого угодно нервы начали бы пошаливать. Не могла Марина не чувствовать, не понимать, что не нужна она Роману. Чувствовала и понимала, но старалась себя обмануть. Но глуповато было рассчитывать на то, что Иван будет оберегать этот обман и потворствовать несправедливости.
Иван надеялся, что после смерти Романа (грешно так говорить, но ведь так оно и есть) Марина все поймет, простит и вернется к нему.
У Ивана была дурная привычка сравнивать своих женщин друг с другом. Причем объективные критерии в расчет не принимались. Более того, резкой критике подвергались свои же прежние пристрастия. То, что ему раньше нравилось в Ирине, теперь, в лучшем случае, казалось чем-то обыкновенным, а то и противным. Допустим, длинные волосы бывшей жены не шли ни в какое сравнение с короткой стрижкой Марины, хотя каких-то пару лет назад Иван категорически настаивал на том, что у женщины ОБЯЗАТЕЛЬНО должны быть длинные волосы: Теперь же ему казалось, что короткая стрижка Марины — предел мечтаний и любований. "Не надо, не отращивай волосы, а то они будут повсюду — на подушке, в супе, все щетки для волос будут забиты", — говорил он Марине, а Ирине однажды, на исходе их совместной жизни, предложил: "Может, пострижешься коротко?", чем поверг ее в глубочайшее изумление.
До Марины ему нравились женщины маленькие. Сейчас субтильность бывшей жены казалась ему почти дефектом. Но не это, разумеется, явилось причиной их развода. Иван не склонен был называть вещи своими именами и обнажать истинные причины своего ухода. Дело в том, что ему было очень важно чувствовать себя, что называется, "хорошим человеком". Он совершенно не терпел угрызений совести, и каждому своему поступку искал «правильное» объяснение. С годами он научился мастерски заговаривать самому себе зубы и укрощать чувство вины. Для этого надо уметь объяснять свои поступки. Можно, конечно, признаться себе, что ушел от жены потому, что полюбил другую женщину. И к чему это приведет? Тебя сразу переведут в разряд подлецов, и будешь мучиться, страдать, ходить с поджатым хвостом, оправдываться. Так не лучше ли ОБЪЯСНИТЬ, что жить с женой больше не было никакой возможности, сделать упор на ее ошибки, которых в принципе не может не быть, — каждая жена делает что-то не то и не так.
Вот Ирина, например. Не она ли не принимала в расчет его интересы и желания, не она ли просто не задумывалась о том, чего он там хочет и чего ему надо. Она навязывала ему свои ценности и заставляла жить по своим правилам. Сколько можно это терпеть! Она свой ресурс распорядителя его жизнью выработала, вычерпала до капельки, ничего не осталось. Слишком жадно хлебала, и все, что на жизнь было отведено, истребила за пятнадцать лет их совместной жизни. Пусть теперь сама попробует. Если хочет самостоятельно принимать решения, пусть самостоятельно с последствиями этих решений возится.
Впрочем, все эти объяснения сгодились бы лишь на крайний случай, если бы Иван не придумал более убедительного повода для своего ухода. Потому что всегда лучше и доходчивее прикрыться серьезным грехом той женщины, от которой ты намерен уйти. Тогда уйти удастся героем, страдальцем, потерпевшим и глубоко оскорбленным. Вот он я — весь раздавленный горем и униженный. Жалейте меня скорей.
Детектив, которого наняла Ирина для слежки за Иваном, с готовностью, всего за 500 долларов согласился вывести саму Ирину на чистую воду. Он все разузнал, проследил, составил график ее встреч с любовником Геной и своевременно доложил.
— Приезжайте, Иван Иванович, — заговорщицки дыша в телефонную трубку, сказал он, — пора.
Дверь квартиры, где проживал бывший трудный подросток Геннадий Попов, можно было бы открыть и гвоздем, но детектив, демонстрируя высокий профессионализм, достал из сумки целую связку отмычек. Вошли они вовремя. Ирина, совершенно голая, сидела на кровати и ела яблоко. Геннадий, тоже безо всяких признаков одежды, стоял у окна и курил. Детектив сиротливо прятался за спиной Ивана, вероятно, смущаясь не столько увиденным, сколько встречей со своей бывшей клиенткой, по отношению к которой он повел себя как последняя продажная сволочь.
— Да-а, — голос у Ивана дрогнул, и он присел на табуретку у двери, в том смысле, вероятно, что ноги его не держали, — а я не верил до последнего.
Детектив вздрогнул и покраснел. Как человек высоконравственный и глубоко принципиальный, он с трудом переносил лицемерие: ему-то было хорошо известно, что Иван не просто «верил», но и всячески торопил с разоблачением любимой жены.
Ирина, не без труда взяв себя в руки, обратила весь свой гнев, разумеется, на детектива.
— Подлец! — крикнула она. — Жалкий предатель!
Иван между тем все глубже погружался в тоску.
— Почему ты ничего не сказала мне сама? Не-Ужели ты думала, что я не пойму?
— Что я должна была тебе сказать? — взвизгнула Ирина.