Доцент возмущенно засопел:
— Не знаю, у меня…
Коля улыбнулся:
— А разве вы что-то принимаете у заочников?
— Нет, я заочникам не читаю.
— Ну естественно, кто же вам такой жирный кусок отдаст! И сами брать не будете, и с другими не поделитесь. На экзаменах будете гнать, люди станут вылетать из вуза, значит, и общий доход меньше…
Школьник буркнул про себя какую-то мать.
— Ладно, Коля. Мы отклонились…
— Да, действительно, не в этом дело… В общем, я не знаю, что делать. Но нельзя же, чтобы людей просто так убивали?!
— И что же я могу с этим сделать?
— Найдите кого-нибудь честного, кому можно сказать!
— А ты никого не нашел — там, у вас?
Коля поднял измученные глаза:
— Борис Йосич! Я уже не знаю, кому верить, кому нет! Я даже дяде Грише боюсь говорить — он ведь всю жизнь в этой системе…
— Господи…
Школьник снова заходил по комнате.
— Николай… Но ведь раньше или позже придется встать открыто…
— А что я могу сказать открыто? Что среди заключенных ходят такие слухи? И какой суд сочтет это доказательством?
— А что ты скажешь своим заключенным?
Коля снова опустил голову.
— Ну… Вообще-то, они от меня чудес не ждут. Просто поделились. Гаврилов даже предупреждал, чтобы я не вздумал куда-то с этим бежать, только их подведу. Они эту систему лучше меня понимают.
— И все же в глубине души на что-то они надеются, иначе нерассказали бы, а? Оказывается, Колечка, быть порядочным — это не так легко… Оказывается, просто не убивать людей и не брать взяток — это ещё не все… Оказывается, нужно рано или поздно решиться на следующий шаг…
Коля все ниже опускал голову, Школьник наконец посмотрел на него — и ухватил за плечо:
— Успокойся сейчас же! Это я не тебе говорю, это я себе, старому страусу! Живу себе чистеньким, сунул голову в песок, никакой грязи вокруг себя не вижу и видеть не хочу…
Он вскочил и снова забегал по спальне.
Коля медленно поднял голову:
— Наверное, чувствовать себя молодым, но уже страусом, в сто раз противнее.
Школьник остановился, рявкнул шепотом:
— Не выпендривайся! Расшибешь себе лоб о каменную стену, твоему Гаврилову и поделиться не с кем будет, и твоему Матюку…
Коля улыбнулся:
— Митюку…
— Вот именно! И, между прочим, твоему Колечке-младшему!
Доцент вдруг застыл:
— Ша, Колечка! Пускай три минуты в этом доме будет тихо…
Конечно, на три минуты его не хватило, но все же секунд тридцать Йосич размышлял, шевеля пальцами, как дворовой шахматист, прикидывающий: "Я так он так, я так — он так…"
— Слушай, Колечка, я ничего не обещаю. Ты меня знаешь, я никогда не обещаю, если не уверен, что смогу сделать. Но, кажется, я вспомнил человека, с которым можно об этом поговорить. Если что-то получится, ты узнаешь. А сейчас вставай, смотай сопли в узелок и спрячь за пазуху. Бери своего Зенона — кстати, ты ещё читаешь по-польски? Я тебе подсуну такую Джозефин Тэй, которая в польском переводе лучше, чем в английском оригинале! Это редкость, но это бывает! Пошли попьем чайку, у Риты Семеновны где-то ещё заначена баночка прошлогоднего сливового повидла!
— А почему прошлогоднего? Вы что, в этом году не варили? Так я вам принесу!
— Что значит не варили? Конечно варили, но у Ритули железное правило: до белых мух — ни-ни!
Наш Чураев, как все старые города, имеет очень нестандартную планировку. Площадь, например, ныне Независимости, которая с Садом граничит, формой похожа на башмак. А та развилка семи дорог, на которой жили Стивенсы, — на кляксу Роршаха, какие-то во все стороны ответвления, углы… Топологи на ней могли бы свихнуться похлеще, чем на кенигсбергских мостах…
Раньше была такая игра — с длинной ниткой, которую на пальцах двух рук по-разному растянуть можно, у американцев называется "колыбель для кошки", а мы в неё играли просто так, без названия — "в ниточки". Вот оттуда форма…
Зато район старый, престижный, потолки четыре метра, лифты. Хотя внутри планировка та еще. Например, пятиугольная кухня. Или ванная комната размером с футбольное поле. А рядом туалет — с носовой платок. Да ещё черный ход из кухни прямо во двор по отдельной лестнице — для прислуги… Старый дом, одним словом.
Встретил нас сам Стивенс — ужасно шумный, как и в первый раз, и ужасно довольный, что мы смогли выбраться. Димка отдал ему тортик и бутылку. А я за это получила тапочки.
Пока переобувалась, из недр квартиры послышался грохот, долетел порыв воздуха, пропахшего французской парфюмерией, и Кузин голос:
— Я сейчас!
Но прежде неё появился кот — очень плотный, темно-серый, серьезный. Он проинспектировал мои туфли, сумку и пару раз дернул хвостом.
Стивенс немедленно посерьезнел, предупредил:
— Ася, ты сумку все-таки повыше пристрой. Наш Лапс — настоящая таможня.
— Да там ничего съедобного нет.
— А он пометить может.