- Вот и все. Мой тебе совет, прочти, запомни на всю жизнь ... и смирись. Выпей, помяни отца, держи его светлый образ в своем сердце,... и молчи. Все равно ничего не добьешся, разобъешь в кровь лоб, поломаешь карьеру.
Ничего не ответил бате, повернулся и пошел к себе. Комната эта оставалась моей даже когда служил за тысячи километров от дома. Здесь всё было привычным, неизменным. Возвращаясь, находил на старом месте раскрытую недочитанную книгу. Комната всегда встречала меня домашним теплом и уютом, белоснежным бельем, аккуратно застеленной кровати, мягкой, взбитой руками матери, подушкой.
Я сидел на кровати, растегнув китель, уставившись остановившимся, ничего не фиксирующим взгдядом в стену, покрытую старенькими обоями, абсолютно опустошенный, оглоушенный исповедью бати, историей собственного рождения, жизнью и гибелью родного отца, забвением ратного подвига, предательством его честного памяти.
Что мне делать? Чувствовал, как внутри зарождается волна дикой, темной ненависти к человеку, походя, небрежно, низко, лишившему человека имени и фамилии, оскорбившему и унизившему его память, весь изведенный под корень род, убитых и погибших, ушедших в небытие людей. Уничтожившему уже мертвых своей подлой ложью, закамуфлированной под правду, клеветой под видом документированной современником и очевидцем непреложной истины.
Евреем себя не ощутил, ничего не изменилось в восприятии мира. Какой из меня еврей... Меня, офицера и коммуниста, возмутила подлость продажного писаки. Не мог понять зачем через столько лет тень отца была облита грязью и оболганна.
Теперь я должен вернуть отцу доброе имя и заставить газету перепечатать заметку датированную сорок пятым годом. Писаке, попросту набить морду и заставить публично извиниться. Как говоривал некто из великих "Главное ввязаться в драку, а там видно будет". В остальном можно разобраться позже, понять и проанализировать. Главное сейчас - отомстить за статью, несомненно подтолкнувшую мать к могиле. Надеялся разыскать друзей отца, свидетелей последнего боя. Батя оказался морально сломлен и на его помощь рассчитывать, увы, не приходилось.
Принял решение и заснул впервые не раздевшись на нерастеленной кровати своей юнности, отключившись от всего пережитого, мгновенно впал в тяжелый полусон, полудрему. Во сне на меня неслись аттакующие мессера. Беспомощное, распластанное, распятое по поверхности океана, медленно колыхалось на волне, наполняющееся водой тело бомбера. Трассы пуль оставляли строчки рваных пробоин на дюрале крыльев, фантанчиками продолжались на поверхности воды. На горизонте виднелись буруны катеров отца, идущих на помощь, но не замечающих почему-то подбитый самолет и проносящихся мимо. Ручки турельных пулеметов в истекающих потом ладонях, казались свинцовыми, липкими, медленно выскальзывающими,, неуспевающими за быстрым ходом тенеобразных мессеров. ... Помощь не приходила. Мучительно тянулась ночь.
Утром проснулся физически и морально измочаленным, невыспавшимся и чертовски злым. Пора было прекращать мучительные, изнуряющие мозг сомнения, принимать окончательное решение. Поднялся зол на себя, свою нерешительность, слабость, колебания. В конце концов - это не только мой личный долг, но долг офицера, долг чести. Конкретного плана действий я не придумал. Следовательно, необходимо начать действовать, обрубить возможные пути отхода, а там - само пойдет. Ситуация подскажет. Запас времени имелся. Выезжая по тревожной телеграмме отца, выбрал отпуск за прошлый год, за текущий, плюс время на проезд поездом "туда и обратно", а летел, конечно же, самолетом.
Батя готовил на кухне завтрак. Раньше это всегда, до последних дней делала мать. Теперь отец взял на себя её часть общих хлопот, её часть жизненой ноши, не собираясь передоверять домашние дела никому другому. Замедленными, неотработанными, слегка неуклюжими движениями он расставлял на столе посуду, заваривал чай, повторяя непроизвольно годами наблюдаемые со стороны действия жены. Неосознанно воспроизводил, фотографически запечетленные в подсознании, последовательности повседневных движений, повторял, всё чем любовался, что нежно любил долгую совместную жизнь.
Видимо в домашних ритуалах заполнения заварочного чайника, нарезания хлеба на специальной деревянной дощечке, в расстановке чашек на годами заведенные традиционные места заключалось обыденное и святое, уютное семейное счастье. Батя, повязал кухонный фартук поверх форменных аэрофлотовских брюк и рубашки. Висящие на вешалке в коридоре китель, галстук и фуражка, говорили о его намерении идти на службу. Сегодня и всегда, так заведено в нашем доме, и завод этот, с точностью морского хронометра никогда не дающего сбоев, должен поддерживать его жизнь.
- Что решил, сынок? - Спросил, повернув гладко выбритое опасной бритвой, обветренное вихрями сотен взлетевших и совершивших посадку самолетов, лицо.
- Срочно делаю копии всех материалов. Заверяю у нотариуса. ... Еду выяснять обстановку. Начну, пожалуй, с поисков свидетелей. С архивов. Затем, разберусь с автором пасквиля. Набью морду, заставлю пойти вместе в газету. Потребую, напечатать еще раз ту, самую первую статью, сорок пятого года. Затем вернусь и попробую присоединить фамилию отца к своей, то-есть сделать ее двойной. Думаю, что мне, исходя из документальных материалов, не откажут.
- Бог в помощь, - Сказал отец, - Боюсь, не все будет просто. Не хочу отговаривать, но живя в закрытых гарнизонах, ты не очень четко представляешь ситуацию в стране. Прийдется тебе очень нелегко, сынок. Знай, в любом случае, я уважаю твой выбор и твое право решать.
Молча, а батя всю жизнь был молчуном, мы позавтракали, выпили традиционный утренний чай. "Крепкий и сладкий словно поцелуй любимой женщины" говорил раньше батя нежно поглаживая тонкие красивые пальцы мамы. Сегодня он промолчал. Пожал на прощанье руку, пожелал удачи.
Расставаясь с человеком, который не безразличен, кого уважаешь и любишь, никогда не веришь, что это прощание может быть последним, разговор может оказаться незаконченным, а вопросы незаданными или безответными. Подспудно, интуитивно мы всегда предполагаем, что те кто нам дороги - вечны, что они постоянная и неизменная составляющая часть нашего мира. Но приходит момент, а приходит он чаще всего неожиданно, будто удар исподтишка, и ты оказываешься один на один со своим горем перед свершившимся, посреди, разрушенного, ранее такого уютного мирка, среди враз рухнувших устоев бытия, с ощущением невосполнимой утраты. В то утро мы коротко попрощались, и отец ушел.
Глава 12. "Европейская".
Воздушный трудяга, ТУ-104, первенец мирового реактивного авиастроения, а ныне старикан, доживающий жизнь на внутренних авиалиниях, содрогаясь заклепками старого, с военным запасом прочности смастеренного корпуса, выгрузил пассажиров на поле Пулковского аэродрома. Подхватив "парадный " кожанный, вместительный портфель я прошел к стоянке такси, обходя стороной ринувшихся к багажной стойке попутчиков. Летевшие со мной в самолете люди прибыли домой, их ждал гарантированный ночлег и уют. Для меня же поиск места в гостинице оказался задачей номер один, усложненной ночным временем прибытия, запоздавшего, как водится, рейса.
На стоянке, короткой стайкой, притулились машины такси. Возле головной стояли, куря в ожидании поздних пассажиров, водители. От кучки таксистов отделился молодой парень в махонькой кожанной кепочке, приглашающе дернул подбородком, открыл дверку салона, обошел машину, тыкая поочередно ногой скаты, сел в кабину и включил счетчик.
- В гостиницу.
Можно было попытаться устроиться в гарнизонную "Красную звезду", но армейские слухи разнесли по стране совершенно невероятные известия о ее сомнительных удобствах. Генералов селили по три, четыре в номере, майоров, в лучшем случае, укладывали на раскладушку в коридоре. На раскладушке в коридоре спать не хотелось. Накопившиеся деньги, за неиспользованные отпуска, полетные, пайковые, классность, вредность и прочая, и прочая, создавали иллюзию богатства, сулили свободу выбора.
- В какую у Вас бронь? - Спросил водитель не оборачиваясь.
- Где не надо брони.
- Таких еще в Питере не построили.
- Тогда давай сначала в ту, что поближе. Попытка не пытка.
- Пустые хлопоты, товарищ майор, поверьте.
- Давай, крути, а там видно будет. - Машина двинулась по ночным улицам. В Ленинград я попал впервые. Пролетать над ним, да, доводилось. Вот, наконец, и приземлился. Окраина города, по которой ехало такси, выглядела на удивление скучной, темной и пустынной. За стеклом мелькали заводские заборы, низкие красновато-кирпичные старые постройки, новые девятиэтажные серые жилые дома, затемненные витрины "Гастрономов" и "Промтоваров". Словом, стандартный советский городской пейзаж, ничего величественного и впечатляющего. Скоро показалась и гостиница. Дав таксисту пятерочку сверху, я попросил его на всякий пожарный подождать. И оказался прав. Вернее прав оказался таксист, предрекая фиаско с попыткой устроиться в гостиницу без брони. Заспанная и злая как мегера дежурная отказалась даже разговаривать на тему ночлега. Во второй гостинице со мной говорил швейцар... через закрытую дверь. Я призывно махал сиреневым четвертаком, на что швейцар только, с видимым сожалением, разводил руками.
- Где у Вас самый шикарный отель, мсье? - Спросил у водилы, в очередной раз вернувшись не солоно хлебавши.
- "Европейская", на Бродского. ... Интуристовская. Туда и соваться не стоит, майор. Тем более в форме. Кругом одни иностранцы да контрики.
- К черту, контриков, поехали. - Во мне медленной вязкой волной начала вскипать тупая горячая волна злобы и ненависти. Ненависти к жизни, которая кадрового офицера ВВС ставит в униженное положение просителя перед дерьмовыми швейцарами и бессовестными тетками в гостиничных конторах. Ставящей защитника Родины в очередь после последней заезжей иностранной шелупени, лишь здесь и познающей радость бытия в роли первосортного "белого" человека, высокомерно взирающего сквозь зеркальные стекла на серую, копошащуюся где-то у колес автобуса, массу пришибленных жизнью аборигенов.
Закипала злость и к мерзавцу, унизившему память героя, заляпавшего грязью имя мертвого, не способного постоять за себя человека. Вот из-за таких унижаюсь воробьиной ночью перед людишками изначально обязанными уважать не только лично меня, но прежде - мундир, погоны, просто принадлежность к военной элите страны. Обязанных видеть во мне "государева" человека.
- Надолело карячиться, - Сказал вслух. - Жми к "Европейской".
Несмотря на поздний час, подъезд "Европейской" радостно сиял огнями и кишел, в отличие от других, добропорядочных, гостиничных дверей пестрой, ненашенской публикой. Я бесповоротно расчитался с водителем, накинув ему за труды червонец сверху. Отрезав пути к отступлению, подхватил портфель, вышел и решительно толкнул мягко поддавшуюся старинную дверь. "Удачи, командир!" - Донеслось от такси, мигнувшего на прощание фарами.
Вестибюль отражался в огромных от пола до потолка венецианских зеркалах всеми своими хрустальными люстрами. Переливался искрами простеночных бра, кивал сочными зелеными веерами пальм, отсвечивал дубовыми панелями... Привычный к скромному унифицированному обаянию военторговских гостиниц, стандартно одинаковых, что в Чите, что в Бобруйске, я был напрочь сражен величием, богатством и старинной роскошью "Европейской". Поражен был, но виду не подал, сказалась все же армейская закалка и выдержка, поэтому, быстренько соорентировавшись, прямиком двинулся к стойке регистрации.
В отличии от предыдущих гостиниц, тут не спали. Работали три окошечка, дабы, не приведи господь, иностранному залетному гостю не пришлось ждать переминаясь нежными ноженьками. Однако желающих немедленно получить номер не наблюдалось.У стойки я оказался один. Распахнув шинель, чтобы лучше была видна орденская колодка с недавно добавленной ленточкой "Красной Звезды", попросил одноместный номер.
- Свободных одноместных, к сожалению, нет, - Усмехнулась сидящая в окошке дама с высокомерным лицом баронессы и аристократической сединой парика. Волосы локонами ниспадали на плечи строгого темного шелкового платья с широким белым кружевным воротом и такими же белыми манжетами, платья, достойного украсить бал в благородном дворянском собрании. Волнующий, ужасно приятный аромат неведомых духов, словно экзотичное благовоние, обвалакивал окружающее даму пространство, оттеняя убогость источаемого моей особой запаха единственно доступного в гарнизонном "Военторге" ядовито-зеленоватого одеколона "Шипр".
- Нет одноместного, дайте двухместный.
- И двухместных, уже, ... к великому сожалению, нет. - Величественно поведя головой и очень сочувственно разведя руками проговорила дама. Победно взглянула на просителя, обменялась взглядом с девушками, скучавшими в соседних окошках. Учитесь высшему пилотажу, детки!
- А, что же у вас есть? К великой.... радости. - Спросил, прекрасно понимая, что надо мной вежливо, извращенно издеваются. Надо мной! Офицером Советской Армии! В моей стране, которую защищаю, ради которой рискуя жизнью летаю черт знает куда, с мегатонными погремушками на борту. Заправляюсь на многокилометровой высоте с риском вспыхнуть будто спичка, от неудачно ткнувшейся в корпус штанги-присоска. Бомбившего врагов державы. Потерявшего мать и обретшего отца, честь которого приехал защитить.
- У нас есть один люкс, но он Вам не подойдет. По цене, естественно, молодой человек, он явно не для Вас. И вообще, у нас как Вы видете, специфический контингент - иностранцы, а Вы, в шинелочке, фуражечке. Что бы Вас поселить, мне в любом случае нужен особый, веский документ, которого у Вас наверняка нет.
Ох, зря это она так, ох, зря. Не нужно бы ей напоминать о бумажке. Бумажонки-то имеются. Остались от недавних поездок в Москву, когда собирались заслушать нас на Старой площади, да пошел в итоге только командир. Пропуска забыли забрать, алюр два креста, срочно отослали в часть подготовливать налет. Бумажки, застряв в парадной форме, дождались своего часа.
- Значит. - Повышаю голос. - В ЦК и Кремль я могу проходить, Этой бумажонки достаточно. - Ткнул пропуск в нос серебрянной даме. А там красивенько так, четко, крупненько - Центральный Комитет... Пропуск.... Печать ... Завитушка подписи черной тушью.
- Сюда оказывается недостаточно хорош? - Говорю уже на тон выше. - И денег у меня недостаточно? И форма нехороша для вас, мадам? Не тем ли, что советская? Видимо вы, любезная, все еще царскую предпочитаете? Может мне прилечь у вашей будки, переночевать на диванчике? А с утра пораньше звякнуть в Смольный? - Брал белеющую на глазах мадам на понт, хрен его знает, что сейчас в Смольном. Может музей какой. Головы присутствующих в холле начали разворачиваться в нашу сторону...
- Умоляю! Тише! Молодой человек, прошу Вас, тише. - По ее уже совсем немолодому, не надменному, а просто обычному старому, правда хорошо ухоженному и загримерованному, лицу сползали на шею струйки, ручейки пота. Смывали пудру, румяна, прочую неведомую косметику. Под мышками старухи набухали, темнели разводьями влажные пятна. Лицо, еще минуту назад непреклонное и величественное словно у античной богини, потускнело, превратилось в заурядное лицо пожилой, усталой, перетрусившей женщины. Резко пахнуло едким запахом страха, забившим благовоние духов.
- Ах, извините, меня! ... Извините! ... Ну давайте, давайте же свои документы. Я сама, лично заполню бланки. И прошу, Вас, товарищ майор, тише. Тише. Скажите, Вы надолго в Ленинград?
- Скорее всего на один день. Если успею закончить дела - завтра улечу.
- Вот Ваши ключи. Прошу Вас, забудьте это маленькое недоразумение...
.... И еще, ... очень прошу, выходя из номера, пожалуйста, оставляйте ключи у дежурной по этажу. ... Хм, ... понимаете, наши ключи стараются почему-то украсть. Иногда теряют... Если будете пользоваться телефоном, оплатите при окончательном рассчете. .... Всего Вам хорошего. ... Спасибо, что решили остановиться в нашей гостинице. - Женщина постаралась улыбнуться, киношной, ненашинской улыбкой. После происшедшего спектакля это смотрелось очень смешно и грустно. Злость ушла, волна гнева спала.
Невольно улыбнулся в ответ. Регистраторша поняла, что опастность миновала, и, о чудо, на глазах начала вновь преображаться в гранд-даму, случайно залетевшую с бала в конторку. Правда даму уже благожелательную, с дружеской улыбкой белоснежно-фарфоровых зубов на кукольно розовом лице, нуждающемся лишь в небольшом "косметическом" ремонте. Потрясающая женщина, подумал я. Какая выдержка, какая сила воли. Как она содержит себя! Гарнизонные тетки в ее возрасте - глубокие старушенции.
Подхватив портфель и сжимая в свободной руке ключи, пошел за горничной, вызванной показать номер. Ключи, а точнее один ключ, действительно оказались произведением исскусства. Отлитые по старинной форме, с тяжелым литым набалдашником, с врезанным в завитушках номером, они даже по размеру не предназначались для носки в карманах. .... Прекрасный сувенир для чужедальних гостей.