Как-то вечером мы сели играть в карты. Виктория была, как никогда, молчалива. Мне это не понравилось.
Потом мы слушали последние известия.
В доме полковника Лунде радио включали только для того, чтобы послушать последние известия и сводку погоды.
— Потепление, — сказал полковник. — Пора уже. Зима выдалась слишком снежная. Что ж, спокойной ночи!
Все встали. Командовал здесь, как всегда, полковник Лунде. И сигнал отбоя следовал сразу же за последними известиями. Всегда.
— Я потушу свет, — сказал я.
— Спасибо, доцент Бакке.
Все вышли из гостиной, и вскоре я услышал, как захлопываются двери на втором этаже. Я знал: тот, кто попадет в ванную комнату последним, будет принимать самый холодный душ. Обычно последним был полковник Лунде или же я. Сегодня последним наверняка буду я.
Распахнув окно, я выкурил несколько сигарет. Полковник Лунде не любил запах табачного дыма. Я загасил последнюю сигарету, закрыл окно, потушил свет и отправился принимать холодный душ, чтобы затем лечь в постель.
В коридоре на втором этаже было, как всегда, почти совсем темно. Полковник Лунде экономил электроэнергию. И, как всегда, было совсем тихо.
Или, может быть, не совсем?
До меня донесся слабый звук, который я не сразу распознал. Я стоял не шелохнувшись и прислушивался. Звук доносился из комнаты Виктории.
Я подошел к ее двери и снова прислушался. И тогда я понял, в чем дело.
Виктория плакала.
Она не рыдала, не всхлипывала — в том-то и был весь ужас. Вся во власти горечи и отчаяния, она плакала почти беззвучно.
Я постучал в дверь. Она не ответила. В комнате стало тихо. Я опять постучал.
— Виктория, это я.
Я говорил шепотом, но не сомневался, что она меня слышит. Только бы меня не услышал никто другой.
— Можно мне войти, Виктория?
По-прежнему никакого ответа.
Я распахнул дверь и вошел.
Виктория еще не ложилась. Она сидела за своим некрашеным письменным столиком, уронив голову на руки, и не подняла ее, когда я вошел.
Я взял стул, стоявший у железной кровати, и пододвинул его к столу. Я не знал, что мне делать.
— Виктория, — начал я, — может, ты скажешь мне, почему ты плачешь?
Она шмыгнула носом. Я достал из кармана платок и протянул ей.
Она подняла голову и повернулась ко мне вместе со стулом.
Теперь она сидела прямо против меня. У нее было такое несчастное заплаканное лицо, что у меня сжалось сердце. Пусть это звучит банально, но и в самом деле у меня сжалось сердце.
— Я плачу вовсе не из-за того, из-за чего ты думаешь, — сказала она.
Мне стало страшно.
Она улыбнулась.
— Не надо пугаться, Мартин…
Наверно, я ошибался, воображая, будто у меня непроницаемое лицо. Но, может быть, просто Виктория с ее поразительной чуткостью мгновенно читала все мысли на лицах людей.
— …не так это серьезно, как ты думаешь.
Я вообще ничего не думал.
— Почему ты плачешь, Виктория?
Она теребила пальцами носовой платок.
— Сегодня день моего рождения, — сказала она.
Бедняжка Виктория. День ее рождения. И никто об этом не вспомнил, никто ее не поздравил.
— Поздравляю тебя, Виктория! — сказал я.
Она улыбнулась. И я подумал о солнце, сверкающем в небе после дождя. Но я понимал: коль скоро у меня стали появляться мысли о солнце после дождя, значит, мне следует держать себя в руках.
— Спасибо, — сказала она.
— И… и сколько тебе исполнилось, Виктория?
— Двадцать один год, — сказала она.
Я почувствовал себя круглым дураком, и вид у меня, наверно, был соответствующий. Она все поняла. Повернувшись к письменному столу, она выдвинула ящик, достала оттуда какую-то бумажку и протянула мне.
— Вот, Мартин, моя метрика. Никто не верит, что мне столько лет…
Я уставился на метрику.
А ведь я, болван эдакий, вообразил, что ей лет шестнадцать или семнадцать! И все потому, что мне поручили готовить ее к экзаменам на аттестат зрелости. Я даже не удосужился спросить. И я целовал ее, да еще высокомерно заявил, будто это все равно, что целоваться с деревяшкой.
— Значит, ты… ты взрослая, Виктория…
Не слишком остроумное замечание.