- Он выполнял задание...
- Послушайте меня. Вашего мужа перед войной исключили из партии.
- Он мне сказал, что его восстановил подпольный райком.
- Факты.
- У нас во время оккупации был Васильев.
- Секретарь райкома?
- Да.
- Это он сказал?
- Да.
- Факты, где факты?
- Отряд ушел, я не знаю, почему они не сообщили о муже.
- Кто знал о его связи с отрядом?
- Начальник НКВД и Васильев.
- Ваш муж подозревается в убийстве Ерохина.
- Этого не может быть!
- Все может быть, особенно сейчас. Почему он прячется?
- Он боится, вы же сами знаете, чего боятся люди.
- Я знаю. Но я знаю и другое, честному человеку нечего прятаться: правда всегда найдет дорогу. И помните, что если он большевик, вернее, опять стал им, то ему незачем прятаться. Я ухожу и прошу передать ему, что если он большевик, то он сам найдет меня. Найдет и расскажет об убийстве Ерохина.
ПОЛЕСОВ
Врач вышел. И они остались втроем: "мотоциклист", весь забинтованный, похожий на белую тряпичную куклу, сестра и он. Окно в палате было раскрыто, и поэтому горела синяя лампочка. В свете ее особенно резко выделялась обмотанная бинтами голова.
После операции, когда хирург пообещал Данилову, что "мотоциклист" жить будет, Иван Александрович приказал Полесову остаться. Во-первых, для безопасности задержанного, во-вторых, надеясь на то, что в бреду раненый скажет что-то важное для следствия. В палате было тихо, только раненый дышал тяжело, через силу. Казалось, что работает старая, изношенная паровая машина. Степан даже представил ее мысленно: текущие трубки, разработанный сухопарник, разношенные цилиндры. Точно такая стояла у них в техникуме когда-то. На ней практиковалось несколько поколений будущих специалистов по ремонту подвижного состава.
И вдруг он поймал себя на мысли, что не думает о задержанном как о человеке, и это сравнение с паровой машиной в другой ситуации никогда бы у него не возникло. Он не жалел "мотоциклиста", он думал только об одном: как вытянуть из него показания. И он сам внутренне подивился своей жестокости и равнодушию. И даже постарался представить его среди дорогих и близких ему, Степану, людей. Но так и не смог. Он видел только вскинутый автомат, потную челку, упавшую на лоб, и прищуренные пустые глаза.
Сама жизнь лишила его всего человеческого. Он сам сделал выбор, став за черту. А за ней для Степана находились только враги. И если до войны он понимал, что многих можно спасти и перевоспитать - ярким примером тому служил Мишка Костров, - то те, кто остался за чертой в самое трудное для страны время, сами вынесли себе приговор. И разговор с ними должен быть коротким.
Время тянулось бесконечно. Но именно это однообразие успокаивало его, и Полесов постепенно начал думать о вещах приятных. Он вспомнил Клавдию и ее сильные ловкие руки, накрывавшие на стол. Он пытался вспомнить, о чем они говорили за столом, но так и не смог восстановить в памяти весь разговор, но главное он помнил. Они все-таки договорились встретиться. Степан сказал, что позвонит ей утром и уточнит время. Конечно, он может сказать Данилову, что надо еще раз сходить в Глуховку, поговорить с людьми, посмотреть. Но сама ложь претила ему, и он решил просто объяснить Ивану Александровичу все как есть, без уверток и глупой выдумки. Он поймет его, наверняка поймет.
Раненый застонал, сначала тихо, потом громче, заскрежетал зубами. Белый кокон бинтов зашевелился. Степан тронул сестру за руку.
- Ничего, - прошептала она, - так бывает, так часто бывает, почти всегда.
И снова наступила тишина, и снова остановилось время.
- Витя, - внятно и отчетливо произнес чей-то голос.
Полесов даже обернулся, но потом понял. И снова тишина.
- Я туда не доеду, - сказал раненый звучно, - у меня бензина не хватит. - Он застонал и затих.
- Бредит, - шепнула сестра, - он теперь все время будет бредить, я их много, обожженных, видела.
А раненый продолжал стонать, ругаясь матом витиевато и грязно, и Степан уловил уже несколько блатных словечек, которые обычно употребляют профессионалы, и понял, что "мотоциклист", как говорит Данилов, "самый сладкий их клиент".
Степан даже сел ближе, наклонился над ним, но тот заскрипел зубами и затих.
- Сейчас я ему укол сделаю. - Сестра встала, загремела чем-то в темноте. - Пусть поспит спокойно. Ему сейчас главное - покой.
- Вы здесь начальник, - улыбнулся Степан, - вам видней.
- Вот скажите мне, - после паузы спросила сестра, - мы его вылечим, выходим, дорогих лекарств на него уйдет массу, то есть отнимем их от раненых бойцов, а дальше?
- Что дальше?
- Ну вот, к примеру, мы бойца лечим или командира. Он за Родину пострадал. Встанет на ноги и в бой. А этот куда? К стенке? Так зачем же его лечить? Только для того, чтобы он показания дал? Так, что ли?
- Нет, не так. Мы еще не знаем, кто он. А может, он случайно попал в банду. Вылечим, выясним.
- Ну а если случайно?
- Это суд решит. Наше дело следствию материалы представить. Так сколько он спать будет?
- Я думаю, до утра.
- Тогда я пойду.
Степан вышел из палаты в темный коридор. Больница спала тяжелым, нездоровым сном. Осторожно, стараясь не стучать сапогами, прошел он мимо дремлющей у столика дежурной медсестры и спустился на первый этаж в прихожую, залитую синим светом. Здесь уже можно было закурить, и Степан достал папиросы, чиркнул спичкой. Из синего мрака выдвинулась фигура милиционера.
- Это вы, товарищ начальник?
- Я. Ты что, один здесь?
- Нет, у палаты второй дежурит.
- Молодцы, а я его и не заметил.
- Служба.