- У тебя все готово?
- Так точно.
- Дай подписать и отправь в райотдел.
Он повернулся и вышел.
ДАНИЛОВ И КОСТРОВ
"Ах ты, Мишка, Мишка! Вот ты какой стал, мой крестник Сержант, две медали "За отвагу". Молодец, ай какой молодец!" Данилов глядел на Кострова, на гимнастерку его ладную, на медали и радовался. Нашел-таки дорогу свою в жизни бывший вор Мишка Костров. Да нет, он ее уже давно нашел, еще до войны, только шел по ней неуверенно, как слепой, палочкой дорогу эту трогая. А теперь нет, шалишь. Теперь его ничто не заставит свернуть с нее. Настоящим человеком стал Мишка Костров.
- Ну что, Михаил, теперь давай поздороваемся.
Они обнялись. И постояли немного, крепко прижавшись друг к другу.
- Вот видишь, горе у нас какое.
- Это я, Ван Саныч, виноват. Я упустил гада этого. Эх, - Мишка скрипнул зубами, замотал головой, - я бы его за Степу...
- Еще успеешь. Я тебе эту возможность предоставлю.
- Правда?
- А когда я тебе врал?
- Никогда.
- То-то. Ты где служишь?
- После ранения при комендатуре нахожусь. А так я в разведроте помкомвзвода был. Подбили меня, попал сюда в госпиталь, потом в команду выздоравливающих, ну а потом сюда. Но, говорят, временно, Иван Александрович, - Мишка искательно заглянул в глаза Данилову. - Как мои там?
- Нормально. Заезжал к ним, продуктов завоз. Я же их эвакуировать хотел. Да жена у тебя с характером.
- Малость есть, - довольно усмехнулся Мишка, - чего, чего. Так как же она?
- Ждут тебя, беспокоятся. Письма твои читать мне давали, фотографию из газеты показывали, где генерал тебе руку жмет.
- Это под Можайском генерал Крылов, комкор наш, первую медаль мне вручает.
- Да уж слышал о твоих подвигах, - Данилов чуть усмехнулся.
- Какие там подвиги. А вы, значит, по-прежнему.
- Как видишь, нам генералы руку не жмут. Нас, брат, они в основном ругают.
- Да, вы скажете.
- Значит, слушай меня, Миша, сегодня в двадцать часов придешь в райотдел НКВД, там тебя к нам проводят. С начальством твоим согласуют. А я пойду, Миша, плохо мне сейчас.
- Я понимаю, Иван Александрович, понимаю.
Данилов притиснул Мишку к себе, тяжело вздохнул и, резко повернувшись, пошел по переулку, Мишка взглянул ему вслед и поразился. Он видел только спину, перерезанную ремнем портупеи, и в этой спине и опущенных плечах было столько горя, что у Кострова защипало глаза.
Во дворе дома на подножке "эмки" сидел Быков. Данилов прошел мимо него, потом остановился, вспоминая. Быков встал.
- Вот что, у тебя где коньяк?
- Здесь, в машине.
- Принеси, - сказал Иван Александрович и, тяжело ступая по скрипучим ступенькам, поднялся в дом.
В комнате он снял портупею, бросил ее на кровать, расстегнул крючки гимнастерки. Вошел Быков с бутылкой. Он остановился в дверях, не решаясь войти в комнату.
- Ну, чего стоишь, - не оборачиваясь, сказал Данилов, - наливай.
- И себе?
- И себе налей. Помянем Степу.
Быков разлил всю бутылку в две кружки.
- Закусим чем, а, товарищ начальник?
- Ты как хочешь, я так прямо. - Данилов подошел к столу, взял свою кружку, несколько минут глядел на темную жидкость, подступившую к краям, и выпил ее в три глотка. Потом постоял немного, опустив голову, и снова отошел к окну.
- Вы бы поспали, Иван Александрович.
- Ладно, Быков, ты иди, иди. Мне одному побыть надо.
Данилов сел на кровать, внимательно прислушиваясь к себе. Алкоголь горячим огнем разливался по жилам, словно запруду ломал где-то под сердцем. Очень давно, когда он пришел на работу в бандотдел ЧК, у него был друг. Веселый и добрый Миша Резонов, студент-технолог, влюбленный в революцию. Они работали в одной бригаде и дружили сильно, взахлеб, как это случается только в молодости. Зимой девятнадцатого под новый год, когда они проводили очередную проверку в гостинице "Лиссабон", Миши не стало. И случилось все это глупо, совсем глупо. Когда они уже выходили в вестибюль, из дверей номера выскочил совершенно пьяный мальчишка в замшевом френче и офицерских бриджах и, крича что-то непонятное, стал палить вдоль коридора. Он был смертельно пьян, еле стоял на ногах, наган в его руке прыгал и описывал круги. Но все же одна пуля кусанула Мишу в висок. Увидев, как падает Резонов, Данилов с первого выстрела завалил бандита.
Потом они приехали в ЧК, и Данилов молчал и не говорил ничего, только почернел весь. Зашел в комнату начальник бригады Чугунов. Бывший прапорщик по адмиралтейству, выслужившийся во время войны из матросов, поглядел на него и запер дверь. Потом из-за дивана достал бутылку водки и налил Данилову стакан.
Иван с удивлением посмотрел на начальника.
- Пей, - сказал Чугунов, - только сразу. Так надо.
Данилов, давясь, выпил водку, и ему стало тепло и грустно. Придя к себе, он заперся, сел за стол и заплакал. И горько ему было, но вместе с тем боль, сжимавшая грудь, уходила вместе со слезами, точно так же, как в детстве, когда он дрался с гимназистами на пустыре за артиллерийским заводом.
Но восемнадцать - это не сорок два. В юности все проще, легче приобретаешь друзей, спокойнее расстаешься с ними. После сорока друзья становятся как бы частью тебя самого, и потеря их напоминает ампутацию без наркоза. Да и плачется труднее, кажется, что жизнь высушила тебя и нет уж больше слез, есть только пронзительная горечь утраты, невероятной болью разрывающая сердце.
И чтобы заглушить эту боль, Данилов лег лицом в подушку и заснул сразу, словно провалился в темную глубину.
Проснулся Данилов так же внезапно, как и уснул. Сон освежил его, и чувствовал он себя почти хорошо, но тяжелое чувство утраты так и не покинуло его. В комнате было прохладно, остро пахло зеленью, и Иван Александрович понял, что прошел дождь. Он поглядел на часы, вытянувшиеся в одну прямую линию стрелки показывали восемнадцать. Значит, он проспал почти двенадцать часов.
Иван Александрович натянул сапоги и вышел на крыльцо. У машины на перевернутых ящиках сидели Быков, Муравьев и Сережа Белов. Они смотрели на начальника и молчали.